[244]. Но там, где живет Ману, я – на чужой территории. Не человек, а олицетворенная раса.
Впрочем, в Казенге я тоже кое-кого знаю: Виви, гостиничная массажистка. Напарница эксцентричной Джамилы, одарившей меня активированным углем. Это с Виви Джамила болтала тогда в предбаннике. Я сразу узнал эту Виви, когда увидел ее в муссеке. Не потому, что так хорошо запомнил с того раза в массажном салоне, а потому, что с тех пор не раз видел ее… в компании Синди. То, что Синди тоже наведывался в этот массажный салон, было неудивительно: все экспаты ходили одними и теми же тропинками. Удивительно было скорее то, что он, при всем своем снобизме, завел с ней роман. А еще удивительней, что в какой-то момент Синди сам заговорил о своей пассии со мной. Причем это произошло еще до того, как я увидел их вместе. Возможно, Синди сделал это, чтобы избежать неловкой ситуации, когда рано или поздно его застукают в компании молоденькой африканки. А может, у него просто не было никого, кроме меня, кому он мог бы открыться. Долгое время, думая о Синди, я упускал из виду, что за всей изворотливостью и расчетливостью моего начальника стоит одинокий человек, у которого, вероятно, нет никого не только здесь, но и в Англии. Синди же, по-видимому, и впрямь воспринимал меня не только как подчиненного, но и как своего протеже. Иными словами, с точки зрения Синди наши отношения были куда более близкими, чем воспринимал их я. Впервые я это почувствовал, когда Синди настоял на моей поездке в Нью-Йорк – на похороны тещи. Потом было еще несколько ситуаций, в которых он проявлял неожиданную заботу. Но помимо этих нескольких случаев он всегда представал ровно тем, кем я привык его считать: снаружи – азартный софист, способный переспорить любого, а по сути – трудоголик и шахматист, думающий на десять ходов вперед; человек, лишенный сантиментов. Мастер крючкотворства. Мне было проще так о нем думать. И вот теперь – эти непрошеные излияния, искренние беседы о личной жизни. Нет, все-таки скорее это была превентивная акция, во избежание неловкости и кривотолков.
Штука, однако, состояла в том, что у Виви был и другой любовник – тут в Казенге. Я об этом знал, так как и сам теперь часто бывал тут – в гостях у Ману, а Виви жила по соседству. Как-то раз, выходя от Ману, я услышал крики из соседнего дома и, прислушавшись, понял, что речь идет о Синди. Кричал Альфреду, брат Виви. Грозился все рассказать белому, обзывал сестру «китата» (значение этого слова пришлось уточнить позже: перепутав его с «китуте», я все никак не мог понять, почему в порыве ярости брат называет Виви так ласково[245]). На следующий день я попробовал невзначай разузнать у Ману, что означала вчерашняя сцена. Мог бы не деликатничать: Ману и сам был рад поделиться мужимбо[246]. Когда в муссеке кто-нибудь ссорится, соседи не только знают об этой ссоре во всех подробностях, но и принимают в ней самое живое участие. Видел ли я когда-нибудь бойфренда Виви? Нет? Тогда Ману меня сейчас удивит. Парень, с которым встречается Виви, – это не кто иной, как личный водитель Синди! Да-да, тот самый балбес Раул. Вот из‐за чего весь сыр-бор. Братец Виви, тоже тот еще фрукт, давным-давно обо всем знал, но молчал – ждал случая. А вчера решил, что пора перейти к действию. Взял их с поличным, изобразил праведный гнев. Ну и в конце концов потребовал денег. Плати, мол, или я все расскажу твоему боссу, он рад не будет. Раул старался Альфреду разжалобить, говорил, что на мели и что Синди его выгонит, если узнает, а другую работу сейчас не найти. Но Альфреду был непреклонен. Пришлось бедолаге Раулу раскошелиться на приличную сумму. Виви прокляла обоих, сказала, что отныне брат ей – не брат, а друг – не друг. Но потом Ману видел, как они все трое сидели в баре и болтали как ни в чем не бывало. Вот какие бывают бабы. В Африке испокон веков практиковалась полигамия, а вот полиандрия встречается не так уж часто, хоть и на нее вроде бы нет кижилы[247]. Я вспомнил, как в одной афроамериканской комедии молодой человек сообщал девушкам: «If your boyfriend is white, to me you’re single»[248].
Вскоре Синди все же пронюхал про то, что у Виви шашни с Раулом, но не уволил его (хороший шофер тоже на улице не валяется), да и с ней не порвал, а выместил обиду на мне. Дескать, я все знал, а его не предупредил. Разумеется, он не сказал это напрямую. Но намекнул, как он всегда делал, и я намек понял. Интересно, кто ему настучал? Виви? Ману? Не имеет значения. Все, что ни делается, все к лучшему. «ОК». Ну и ладно. ОК так ОК. Глупо, конечно, вышло. Хотелось бы как-нибудь по-другому. Например, чтобы меня уволили, потому что я зашел слишком далеко в своем расследовании рычагов власти и ангольские партнеры выказали недовольство. Попросили избавиться от чересчур любознательного работника. Но, разумееется, ничего подобного произойти не могло. Все, что мне удалось вскрыть в моем доморощенном расследовании, и так всем известно. Но раз уж я все равно уволился, почему бы мне не выдумать себе такую легенду: я слишком много узнал, проявил себя неутомимым правдоискателем, как подобает бунтарю-хардкорщику, и за это правдоискательство был изгнан из корпоративного мира. Красивая байка, даже если она не имеет никакого отношения к реальности. Why not? Увы, история Рафаэла Маркеша из «Мака Ангола» и Элиаша Исаака из наблюдательной комиссии OSISA, бесстрашных правозащитников, ежеминутно рискующих жизнью, вечный бой Давида с Голиафом – все это не моя история. Я научился только справляться с теми «мака», которые поручает мне начальство, да орать что-то малопонятное в микрофон в свободное от работы время.
Итак, теперь я и вправду безработный. В Трое на все случаи жизни был один совет: «Pick yourself up and dust yourself off». Старшие очень любили эту присказку, она удобно заменяла любое выражение искреннего сочувствия. Поднимись и отряхнись. Почти что «талифа-куми». Беспомощность, выдающая себя за простодушие крепкого парня: все, что надо сделать в жизни, – это взять себя в руки да стряхнуть с себя пыль. Звучит, конечно, не слишком убедительно. Но я из Трои, я хорошо усвоил это «dust yourself off», так с тех пор и живу. То, что издали может показаться самобичеванием, на самом деле просто очень усердное стряхивание пыли.
Возвращаясь от Шику пешком, размышляя над своим новым статусом, я настолько ушел в эти мысли, что и думать забыл: вокруг Луанда, не самый безопасный в мире город, тут надо смотреть по сторонам. Bobo a mu Luanda, jikula messu[249]. Впрочем, забыл я об этом ненадолго. Подозрительная компашка, отиравшаяся у подъезда, мигом вернула меня к действительности. В детстве, в Чикаго, было нечто похожее: у входа в дом поджидали шпанистого вида подростки – явно с нехорошими намерениями. В тот раз я прикинулся, что не говорю по-английски. «Ай эм но спик инглиш». Шпана удивилась. Спросили, откуда, и я, старательно коверкая язык, сообщил им, что я «фром Руша». Ребята стали разглядывать и обнюхивать меня, дивное диво с другой планеты. В завершение осмотра, сменив набыченность на грубоватую приветливость, вожак похлопал меня по плечу: «You from Russia for real? Welcome to the United States, motherfucker!» Увы, эти – другого сорта, с ними такой трюк не пройдет. Одна из тех уличных банд, чьих главарей долгое время прикармливали городские власти, пока они окончательно не вышли из-под контроля. «Эй, белый, берегись, мы тебя уроем, белый. Вали отсюда, пока не поздно. Завтра мы за тобой придем». Я видел их и раньше, слышал эту угрозу. Рано или поздно, думал я, они приведут ее в исполнение. А пока – проходят мимо, оставляя потенциальную жертву в выжидательном страхе.
– Эй, ты, – окликнул я одного из парней, когда вся группа уже отдалялась, – подойди-ка сюда!
Тот обернулся, посмотрел с изумлением. Шагнул по направлению ко мне, одновременно испуганный и агрессивный.
– Чего надо?
– Подойди-ка сюда, – повторил я и, не отдавая себе отчета в том, что делаю, уверенно двинулся на парня. – Тебя как звать?
– Ты что, сдурел? Чего надо? – Парень машинально попятился.
– Я просто хочу с тобой подружиться, – бормотал я, продолжая наступать и дыша на него кислятиной суточного перегара.
– Вали отсюда! – Парень смотрел на меня со страхом. – Убери руки, урод!
– Друг, ты мне друг, будешь мне другом. – Я схватил его за горло и стал душить. Вот, стало быть, мы и вернулись в исходную точку: школьный автобус, Билл Мерфи…
В следующую секунду меня огрели по голове чем-то тяжелым, и я потерял сознание.
Очнулся в травмпункте. Попробовал приподняться – не тут-то было. Повинуясь боли, лег навзничь, уставился в потолок. Вспомнились слова из книги, которую читают в синагоге на Йом-Кипур (в первый год жизни в Америке мы с отцом старались помнить, что мы евреи, потом махнули рукой): «Зачем умирать тебе? Живи, живи». Что же со мной все-таки произошло? Зачем я, мудила, набросился на этого хулигана? Что это было? Истерика? Помутнение? Проявление слабости, вот что. Пора бы себе признаться. Мне долгое время в жизни везло, удалось кое-чего добиться в профессиональном плане, и со временем я приучил себя к мысли, что я человек сильный. Но в глубине души я всегда знал про себя правду: никогда я не был сильным, просто был способным. И вот я валяюсь в больнице, точь-в-точь как тогда в университете, когда меня избил ревнивый пуэрториканец, а Кулак и компания пришли на выручку. Хоть бы и сейчас кто-нибудь пришел! Жузе, Шику… Выручайте, друзья. Промелькнула даже мысль: может, это кто-то порчу на меня навел? Ангольская неиссякаемая вера в колдовство, которой здесь все пропитано, не проходит даром.
Ладно, не раскисать. Pick yourself up and dust yourself off. Или, как говорили в советском детстве, «ты чё, не пацан?». Эта фраза всегда на меня очень действовала. Я? Пацан. Конечно, пацан. Сорокалетний hardcore kid. В Трое всех называли kid. А в Луанде и подавно: тут kid – это не одно слово, а целый синонимический ряд. Moço, miúdo, rapaz, ndengue, mancebo, dikuenze, puto, canuco, cassule, muzangala и даже pioneiro (сокращенно: piô) – все это означает «пацан». Кто не пацан, я не пацан? То-то и оно, что пацан, ребенок. Оно и понятно: ведь человек перестает смотреть на мир глазами ребенка только тогда, когда у него самого появляются дети. Но Лена и ее семья ограничили мое присутствие в детстве сына – и тем самым как бы продлили мое собственное детство.