Стыд бодрит, я зажмуриваюсь несколько раз и сиплю:
– По статистике, чаще всего виновными оказываются близкие родственники и вторые половинки.
– Вы думаете, что его убила Марина?
Катя ошарашенно таращится на меня.
– Это гипотеза. Я не настаиваю.
– Хорошо, а зачем ей убивать Марка?
– Не знаю. Не удалось с ней связаться.
– Предположите, Нура.
– Говорят, что у него были проблемы с наркотиками. Возможно, что из-за этого…
– Да не наркоман он, – ухает Катя, – он не выглядит как торчок.
– Откуда вы знаете, как выглядят торчки? – мягко парирует Александр Альбертович. – Катерина, у вас другая гипотеза?
– Нет, другой нет, – она быстро сдается, складывая на столе руки одну поверх другой.
О-ха! Я все еще сплю?
Аккуратно оглядываю Катю: ни следа возражений, только колени плотно сжаты. Помню ее такой в периоды влюбленности. Катя становится не такой колючей, а все угловатости прячутся за кокетливым смехом и заискивающим взглядом.
Больше никаких шуток про зятя.
– Сделайте план мероприятий и отрабатывайте гипотезу. Сценарий жду в субботу, запись во вторник в это же время. Публикуемся в пятницу вечером, прекрасное время для релиза. Вопросы?
Мы отрицательно качаем головами, пока он собирает портфель и обувается.
– Нура, вы засыпаете на ходу. Подвезти?
– Нет, мы пройдемся, – я отвечаю быстрее, чем поплывшая подруга.
Как только дверь закрывается, обвожу Катю укоризненным взглядом. Она точно порхает над землей, напевая песню, которую в обычном состоянии назвала бы «сопливой».
Ночью мы делим задачи поровну. Кате достается общение с судмедэкспертом и Вороной, а мне – поездка в Иваново и изучение социальных сетей Марины. Находясь в каком-то полузабытье от усталости и восторга, мы чертим на куске старых обоев карту – больше для пафоса, чем для пользы, конечно. Сейчас там всего три имени: Марк, Татьяна Петровна – его мама – и Марина. Я обвожу ее имя красным маркером трижды. От мысли, что Марина могла убить его, возникают и зудящее любопытство, и тошнота, и постыдное восхищение.
Весь следующий день я брожу на ее странице в ВК, где онлайн она не появлялась пару недель. Общих друзей нет, как и людей с фамилией Цветкова. В графе «семья» прочерк: ни сестер, ни братьев. Зато есть группа «Выпускники дома ребенка № 5. Екатеринбург».
Ни родственников, ни друзей, ни парня… Где тебя искать, Марина?
Можно, разумеется, написать директору детского дома или, того лучше, отправиться на Урал, чтобы встретить ее случайно в метро. Но я ограничиваюсь заявкой в друзья и поиском ее аккаунта в телеграме.
Интересно, можно ли считать сталкером журналиста, ведущего расследование?
Чувство, что я переступаю границы дозволенного, усиливается к пятнице, по дороге в Иваново. Поездка занимает пять часов, но страх словно растягивает их на целые сутки. Я приезжаю на «дежурство» после обеда, пожертвовав спокойствием и парами – мастерства, английского языка и техники речи.
Марк вырос в укромном дворе районных пятиэтажек, где все друг друга знают. Я кружу на площадке несколько часов, рассматриваю настенную живопись, наблюдаю за местными жителями, а бабушки у подъезда наблюдают за мной. Будь я настоящей журналисткой, то непременно опросила бы их. Но я надеваю наушники, включаю лекции по литературе, продолжая плутать от одного края дома до другого, боясь и надеясь пропустить Татьяну Петровну.
Я самый настоящий сталкер.
Больше всего в этом процессе ужасает ожидание. Я успела придумать семь вариантов, как начать с ней диалог. Но все они звучат примерно так: «Здравствуйте, скажите, ваш сын был наркоманом?»
Бабушка в сером пальто и красной шапке размахивает руками, глядя на меня. Проходит какое-то время, прежде чем я ставлю на паузу лектора.
– Чья ты? Ты, – она указывает на меня пальцем, тычет им в разные окна, – из какой квартиры?
– Да она не понимает по-нашему!
– А я по-ихнему не умею.
Смахиваю дымку растерянности, вдавливая ногти в ладони:
– Вы мне? Я к Варлановым приехала.
– Маркова подруга, да? Бедный мальчик, такой светлый, такой…
Голоса сливаются в единый неразборчивый хор причитаний. Я не слышу их, потому что седая голова Татьяны Петровны выглядывает из окна второго этажа и хрипит:
– А я думала, Марина явилась.
– Здравствуйте, – выдавливаю я кое-как, – меня Нура зовут, я из…
– Из подкаста, слышала. Ты бы хоть предупредила.
– Третий час ходит все выглядывает, вынюхивает, – солирует пенсионерка в красной шапке, – Тань, прогнать?
Желание сбежать становится ощутимее, когда бабушка удобнее перехватывает металлическую трость. Дверь в подъезд со скрипом открывается, и я, подгоняемая тягостным вниманием, юркаю в полумрак, чуть ли не взлетая на порог старенькой квартиры.
Татьяна Петровна опирается спиной о стену, пряча руки в широких карманах черного халата. У нее распухшее лицо и красные глаза с паутиной лопнувших капилляров.
– Простите, – задыхаясь говорю я, – я пыталась с вами связаться, но, видимо, со связью что-то.
– Мой руки и включай свой диктофон.
– Я вот к чаю принесла, – протягиваю кулек с пирожным.
– Столичное?
– Нет, на углу купила.
Она удовлетворенно хмыкает и, шаркая ногами по кафелю, исчезает из темного коридора.
На кухне море фотографий, на большей части из них запечатлен Марк. Я оглядываюсь, пытаясь понять, можно ли делать комплимент дому? Где-то очень близко к горлу уже распускается знакомый страх – сделать или сказать что-то не то. Но я решительно играю желваками скул под недобрым взглядом матери Марка.
Передо мной ставится рюмка. Татьяна Петровна угрюмо смотрит, пододвигая ее ближе.
– Простите, я не пью, – мямлю, отодвигая, кажется, водку.
– Ты из этих?
Киваю, хотя понятия не имею, кто такие «эти».
– Марк тоже не пил. – И тут неиссякаемый караван слез начинает свой путь.
Растерянно замираю, не зная, куда себя деть и что делать. Она заламывает пальцы, стонет и хнычет, словно ребенок.
Йа Аллах, я же ничего не спросила еще! Я даже ничего не сделала.
Набираю воды в первую же кружку и подаю Татьяне Петровне. Захлебываясь, она выпивает стакан залпом, я наливаю еще, и еще, и еще… Пока на плите не начинает свистеть чайник. Теперь уже я без конца подливаю ей ромашковый чай.
Какая чудовищная, немыслимо бездарная идея – просить комментарии у женщины, похоронившей ребенка. Пытаюсь подобрать слова, чтобы не спровоцировать новую волну, но от страха язык вязнет в слюне.
Давай же. На электричку опоздаешь, в общагу не пустят. Давай!
– Я хотела спросить у вас про Марину.
– Приютская дрянь, – плюется она, – Марк до нее живее всех живых был!
– Вы думаете, что это из-за Марины, он… – замолкаю, готовясь задать самый ужасный вопрос в своей жизни. – У Марка была депрессия? Или, может, были проблемы с веществами?
Йа Аллах. Какой позор!
Она сжимает чашку с нечеловеческой силой.
– Значит, так, мой сын никогда бы себя не убил. Он жизнь любил, даже сигареты не курил! А эта дрянь…
Тело наливается тяжестью, почти свинцовой. По обе стороны ее лица льются слезы, она размазывает их, громко высмаркиваясь и охая. Хочется что-то сделать, поменять, залатать. В арсенале только кипяток, который выручает до тех пор, пока не звенит будильник, напоминая о намазе и скорой электричке. Татьяна Петровна отводит меня в зал, чтобы я смогла помолиться перед тем, как уехать в «чертову Москву».
Возвращаюсь в эту самую Москву, когда небо покрывают ночные облака. Перебираю четки в руках, ощущая пустоту и, кажется, бессилие. Эта неделя походит на химическое удобрение – пользы столько же, сколько вреда. И словно только тут, именно в этом переполненном утомленными людьми вагоне, который мчит в «чертову Москву», я наконец могу обдумать все происходящее.
На телефон приходит сообщение от бубашки: «Джума Мубарак, Яруш! Как тебе имам?»
Пятница!
Хочется завыть от обиды, но я только стискиваю зубы. Пятничная проповедь и праздничный обед в новой мечети, куда я заявилась волонтером, состоялись без меня. Ударяюсь затылком о мягкую обивку, поджимаю губы и быстро набираю ответ: «Джума Мубарак! Хорошо, мечеть отличная и лекция интересная. У вас что рассказывали сегодня?»
Уже знакомое ощущение справедливой вины обрушивается на меня.
А что я могу сказать? Он даже не знает, что я в Иванове.
Ловлю свое отражение, мелькающее в темном стекле. Знакомые черты лица искажаются чернеющими деревьями, хотя я отчетливо нахожу те же нос, глаза и губы, но что-то кажется принципиально другим. Странное дело – видеть себя и не узнавать. Выдыхаю на стекло, заставляя его покрыться влагой, надеваю наушники и включаю очередную лекцию по литературе.
«…неугомонная какая! Девушка, вам уже сказали, Варланов скончался в результате падения. Почему он упал, мы знать не можем: поскользнулся, галлюцинации, там, или целенаправленно вышел в окно… Мы не знаем! Но были следы и алкогольного, и наркотического опьянения. Все, идите отсюда. Я сейчас охрану вызову!»
Запись с диктофона Кати прерывается. Она вздергивает носик-пуговку и по-девичьи, как-то совсем иначе, улыбается Александру Альбертовичу, который сидит за компьютером и прослушивает собранный материал. Мы завершаем запись заключительного выпуска, петляя по сценарию. Мастер изредка дает комментарии в маленькую говорилку на столе. Чаще это пометки для монтажа: порезать, убрать, вставить звук… А я говорю только то, что мне положено по сценарию, поглощенная вымученной печалью, причину которой трудно найти.
Подкаст получается. Правда получается. Его даже не стыдно выслать в семейный чат. Несмотря на то что наша гипотеза оказалась ошибочной, а официальная версия следствия подтвердилась.
– К сожалению, получить комментарии от Марины, бывшей девушки Марка, нам не удалось. Но мы верим, что трагедия Марка Варланова станет причиной изменений в системе образования. Необходимо не только привлекать к работе психологов, профилактировать зависимое поведение, но и снижать давление на выпускников вузов, – сдавленно выдыхаю поодаль от микрофона, сцепляя руки в замок.