Зал наполняется журналистами, инфлюэнсерами и, конечно же, пиджаками. Все чаще в толпе мелькают известные лица. Так и тянет устроить променад с блокнотиком, чтобы собрать стопку автографов, но я обхожусь десятками фото и видео. Концентрируюсь на работе, потому что Сашенька Альбертович уже идет ко мне.
Чем мужской повседневный костюм отличается от парадного? Разве комплект не однотипен: брюки, пиджак, жилетка? Если так, тогда почему Альбертович выглядит иначе? Могут ли быть невыносимо чистые ботинки еще чище? Почему у него сияют глаза и блестят волосы, когда он проводит широкой ладонью по ним? Может, это всё огоньки на потолке виноваты? И откуда он знает всех этих людей – даже тех, на кого я подписана, кого слушаю и кем мечтала стать, когда вырасту?
Он гуляет между гостей, обмениваясь рукопожатиями, колкостями и объятиями. Особенно злит последнее: каждая напомаженная дамочка заискивающе вешается ему на шею, точно питон или удавка. А он и рад. Смотрю на свои бледные ноги, торчащие из-под пиджака, карманы которого провисают из-за фруктовых канапе для Вороны. Оттягиваю края «подола», чтобы не палить домашнюю футболку, надетую под низ. Смотрю на те самые неудобные туфли, которые уже успели натереть, вопреки десятку пластырей. И, пытаясь выглядеть уверенно или хотя бы равнодушно, отбрасываю волосы назад. Но как только очередная красотка падает в объятия Левицкого, я запихиваю миниатюрный сэндвич в рот и щедро запиваю соком.
– В жопу, – бубню, чавкая.
Свет в зале приглушают, голоса гостей становятся тише, и раздаются ужасные фанфары, звучащие на каждой церемонии награждения. На невысокой сцене, залитой холодным светом и разноцветными лучами, появляется дуэт ведущих. В это же время на стол ложится синяя папка с логотипом радио «Столица». Смотрю на исчезающего в толпе Александра Альбертовича, и в рот летит сырное ассорти.
Ладно, хоть поем на халяву.
Решаю переключиться на номинантов и победителей, щеголяющих по сцене туда-сюда. Уже через час энтузиазм и эйфория гаснут, так что я отчетливо чувствую, и как сводит стопы, и как ремень сдавливает округлившийся живот. Церемония тянется долго и уныло, награждения проходят по одной и той же схеме: четыре человека поднимаются к ведущим, остается один, он что-то говорит, прижимая к груди награду, уходит, а потом все по новой. Хочется нажать на перемотку, чтобы стянуть с себя каблуки, не боясь опозорить Александра Альбертовича.
Я окончательно теряюсь во времени, зайдя в ВК. Пролистываю ленту, где уже появились новые свадебные снимки кривой Амины. Не теряя ни секунды, выставляю подборку фотографий с премии, разумеется упоминая недосягаемого мастера. С публикацией у меня словно открывается второе дыхание. Но еще легче становится, когда из динамиков звучит заветное «Левицкий Александр». Я подпрыгиваю, хватаю папку и подхожу ближе.
Зачем он выбрал радио? Такой красивый, а никто не видит.
Ведущие приглашают на сцену еще три пиджака, представляя каждого. Они выстраиваются в ровный ряд, сияя белоснежными зубами, которых никогда не касался кофе.
– Это одна из самых горячих номинаций, ведь каждый год борьба за звание лучшей радиостанции столицы только усиливается. В этом году с крохотным отрывом награду уносит… Кирилл Вдовцов, радио «Метр»!
Альбертович аплодирует громче всех, даже свистит, поддерживая коллегу. Пиджак выходит в центр, прижимает тонкую прозрачную статуэтку к груди и, преисполненный радостью, забирает свою минуту славы. Пока остальные номинанты, покачиваясь, расходятся по залу.
– А кто был у нас на хвосте?
– Левицкий Александр, – салютует Альбертовичу ведущий.
– Саня, ну судьба у тебя такая, брат! – смеется пиджак, щурясь от софитов.
Александр Альбертович подходит ко мне, я сразу подаю ему открытую бутылку с водой и ободряюще улыбаюсь.
– Поздравляю!
– С чем?
Меня словно окатывает ушатом ледяной воды: его голос звучит раздраженно. Это противоречит широкой улыбке, веселому прищуру и уверенному шагу. В приглушенном свете всматриваюсь в его лицо и нахожу единственный признак разочарования и злости – тоненькую морщинку между бровей. Она быстро расправляется, когда подходят гости, чтобы поздравить, поддержать или посочувствовать. Когда караван желающих пожать ему руку заканчивается, он мрачно командует:
– Пойдем. Я отвезу тебя.
Боясь, что он вновь вернется к «вы», я, еле дыша от волнения, покорно следую за ним. Позабыв и о боли в спине и ногах, и о почти болезненном желании сходить в туалет.
Тебя? Вау. Тебя.
Черный автомобиль смирно ждет на полупустой парковке, погруженной в промозглую темноту. Блики от редких фонарей играют на капоте, меняя узор по мере моего приближения. Я стараюсь поспевать за Альбертовичем, но рискую упасть из-за луж, которые нужно то и дело перепрыгивать, и онемевших ног.
– Сядь вперед, здесь есть подогрев сиденья, – открывает мне дверь, дожидаясь, пока я доковыляю.
Он крутит регуляторы, и печка начинает шуметь, заполняя салон прохладой. Дверь захлопывается, я остаюсь одна. Выпускаю облачко пара изо рта на ладони, растираю их и вжимаюсь в пассажирское, которое потихоньку начинает нагреваться. Фигура Альбертовича растворяется в ночном холоде, и только тлеющая сигарета выдает его резкие, скованные движения.
Бо́льшая часть гостей разъехались еще до нашей номинации. И теперь парковка, которая была забита машинами и полна жизни, выглядит вымершей, точно ее поместили в вакуум. Ночь становится гуще. Все выглядит пугающе мертвым, словно в ужасном сне. Я высматриваю тлеющий уголек, который все чаще исчезает и в конце концов гаснет насовсем. Теперь мне остается только вслушиваться в уличную пустоту, надеясь, что совсем скоро раздастся звук его шагов.
Александр Альбертович возвращается вскоре после того, как погасла третья сигарета. Вместе с ним в салоне появляется терпкий запах табака, я незаметно подношу к носу прядь волос, которая все еще хранит аромат уходового масла. Мы сидим в заглушенной машине с жужжащей печкой, слушая, как бойкие горошины колотят по крыше.
– Как вы? – наконец-то решаюсь на вопрос я. – Второе место с такими конкурентами – это…
– Это второе место. – Он надавливает на точку между бровей. – В общежитие?
Киваю, зачем-то проверяя почти севший телефон, который перевела в режим полета, чтобы сэкономить заряд батареи. Кладу его в карман, забитый едой.
– Вы ели?
– Нет, а ты?
– Ела. – Я вынимаю канапе, завернутые в салфетку. – Поешьте. Еда всегда помогает. Если еще и кофе выпьете, то вообще забудете о неудаче.
– Кофе ночью? – он ухмыляется, закидывая виноградинку в рот. – Я так жалко выгляжу, что мне уже можно пить кофе ночью в одиночестве? Какой-то новый уровень отчаяния.
– Выпейте со мной.
– Хочешь кофе?
– Да, – вру я, – у меня еще есть сыр в левом кармане – отличная закуска к кофе.
Москва красивая. Она красивая осенью, особенно ночью. Она красивая во время проливного дождя. Красивая, когда смотришь на нее из окна автомобиля. От красоты спирает дыхание, потому что ты пьешь дешевый кофе с заправки и ешь сыр, который стащила с дорогущего фуршета. Еще прекрасным ее делает молчание, разбиваемое веселыми дробями дождя. По коже разливается нежность, она покалывает кончики пальцев, поэтому я сильнее стискиваю полупустой стаканчик.
– Тепло.
– На улице ливень.
– Я не о погоде. – Расстегиваю куртку, надеясь, что он пропустил мимо ушей этот комментарий.
– Да ты романтик.
– Никому не говорите.
– Зачем? Мне все равно никто не поверит.
Прозрачные тени разрисовывают его лицо тонкими линиями так красиво, что я не сразу понимаю, как меня ловят с поличным. Резко приободряюсь, выпрямляя спину и закидывая ногу на ногу.
– У меня еще кое-что есть, готовы? – замираю в максимально драматичной позе. – Люблю дождь, под ним можно спрятать слезы.
Он стискивает зубы, сконфуженно поглядывая на меня, пока наконец не начинает смеяться.
– Это из ВК образца две тысячи седьмого года?
– Теперь, когда вы снова хихикаете. – Дожевывая кубик сыра, я отыскиваю в себе храбрость и, прокашлявшись, продолжаю немного сдержаннее: – Хотите обсудить премию?
– Если мне не придется платить пять тысяч в час.
– Хорошо, заплатите две пятьсот.
Он ухмыляется, потирая глаза.
– В Москве полсотни радиостанций. Вы вошли в четверку лучших, стали вторым. Быть вторым в таких обстоятельствах – это неплохо.
– Не думаю, что второе место – это относительная величина.
– В любом случае это не ужасно. Но вы так расстроились…
– Важно быть первым, – перебивает он, глядя в одну точку.
– Где? В журналистике?
– В семье. – Стряхивает с руки что-то невидимое, часы коротко и глухо лязгают. – Осталось фруктовое канапе?
Я нащупываю в кармане еще один сверток с закусками, наспех расчехляю его и, затаив дыхание, жду продолжения.
– Еще Кир со своим комментарием. Дебил. Мог бы промолчать для разнообразия. – Со шпажки махом исчезает ягодное ассорти, а пустая палка с затаенной горечью летит в подстаканник. – Фотку скинул в семейный чат, меня тегнул. «Судьба у тебя такая». – Он внезапно легко ударяет по рулю, отчего я вздрагиваю. – Болван. Стереть бы его ухмылочку…
– Кир – это пиджак из «Метра»? – осторожно шепчу я, расправляя плечи.
– Кир – это старший брат и пиджак из «Метра». Фамилию сменил лет десять назад. Взбунтовался. – Кожаный руль получает новую оплеуху, но уже сильнее. – Какая же сука!
Я не шевелюсь, почему-то сжимая кулаки и сдавленно дыша. Он смотрит в окно, не моргая, – в полумраке кажется, что глаза наливаются прозрачной, почти слепой злобой.
Вот это семейка. Сюжет для «Пусть говорят», не меньше.
– Ты замерзла.
– Нет.
– Да, дрожишь как осиновый лист.
Скидываю с себя оцепенение, понимая, что меня и правда бьет крупная дрожь. Одергиваю края пиджака, запихивая салфетки и руки в карманы куртки, которую хочется немедленно запахнуть.