Протягиваю руку, бросая на серый диван свой шопер. А потом разворачиваюсь и бреду по длинному фиолетовому коридору с темно-коричневыми дверьми, плакатами, афишами и логотипами радио. Сотрудники шатаются, точно призраки: бесшумные, несчастные существа, забывшие об удовольствии. Другие же расслабленно болтают, расположившись на ярко-желтой кухоньке. Из их кружек поднимается ароматный пар, окутывающий весь офис. Пряный запах касается моего носа, и я завороженно подбираюсь ближе к компании коллег, которых обычно называют «вторая семья». Глядя на них, вспоминаю цитату из фильма «Форсаж» и последнюю дружбовщину.
Каждый год пятнадцатого ноября мы с Нурой отмечаем день рождения нашей дружбы. Это скромный праздник совместных воспоминаний, когда мы надеваем парные кулончики, которые носили еще в пятом классе, достаем личные дневники, коробки с памятным барахлом и начинаем обсуждать все, что случалось. Обычно мы много хохочем, перекусывая чипсами, а потом смотрим какой-нибудь ромком о женской дружбе. Но последняя дружбовщина была похожа на сеанс семейной психотерапии, куда забыл прийти психолог. Взаимные упреки, ложные (и не очень) обвинения, сожаления… Дело дошло и до кровопролития: где-то через час ругани Нура засунула в ноздрю тампон, который стремительно начал багроветь. Ссору пришлось свернуть, но нам удалось найти некоторые компромиссы. Например, Нура пообещала больше не доставать меня разговорами о Саше, о котором прямо сейчас шушукаются его сотрудницы.
– Привет, я Катя, – говорю, дружелюбно махая рукой. – Саша сказал, что здесь можно взять гостевые тапки, не подскажете где?
Они оборачиваются, останавливая беседу, и сканируют меня с ног до макушки. Молодая девушка со смуглой кожей и густыми черными бровями кривится, обнажая зубы:
– Кто?
– Саша, – отвечаю я, – Левицкий.
– А-а, Александр Альбертович, ты хотела сказать?
Они улыбаются. Широко. Почти кукольно. Смуглявая демонстративно отворачивается, закрывая кулаком рот – очевидно, чтобы не прыснуть от смеха. Ее примеру следуют все остальные. Но в конце концов компания начинает хохотать. Этот смех напоминает пьяный ржач во время какой-нибудь скверной вечеринки в потном гараже.
Все. Клевыми девчонками, с которыми хотелось бы провести вечер в баре, они мне больше не кажутся. Хочется дать пару звонких затрещин каждой. Но я разворачиваюсь на пятках и, изо всех сил стараясь сохранить крупицы самообладания, что чудом передались мне по наследству, покидаю кухню.
– Девушки – подруги, – бубню под нос, точно молитву. – Нам нечего делить, но есть чем поделиться. Нам нечего делить, но есть чем поделиться. Все, выдыхаю.
– Тапочки на нижней полке, де-точ-ка!
Замечание, в котором последнее слово делится на язвительные слоги, прилетает прямо в спину.
– В жопу. – Я сжимаю кулак и вытягиваю средний палец, который с большим удовольствием победоносно демонстрирую. Забираю одноразовые тапки и быстро возвращаюсь в тихий коридор, где каждый занят делом, а не идиотскими сплетнями.
У фиолетовой стены ютится темно-коричневый диван. Падаю на него, атакуя сжатыми ладонями мягкую обивку. Мир явно переоценивает сдержанность: кому лучше, что выскочки остаются безнаказанными? Пара тумаков могут стать отличной прививкой от бесполезного трепа.
– Лучше бы треснула, чем так сокрушаться, – успокаиваю себя я.
Переобуваюсь в белые тапки на тонкой бумажной подошве и одергиваю подол винного сарафана. Без стука распахиваю дверь, останавливаясь на пороге. Саша стоит спиной ко мне. Он прижимает телефон к уху и говорит вкрадчивым, почти мурлыкающим голосом, который я слышала раза два. Замираю как громом пораженная. Под моим гнетущим взглядом он играет с подъемным шнуром жалюзи, ухмыляясь и любезничая. Саша оборачивается на дверной щелчок и суетливо, в три шага, выходит из кабинета. Дверь вновь звякает, бархатный смех звучит все дальше и дальше, пока не исчезает совсем.
Секунда. Ровно столько у меня уходит, чтобы отправить свою совесть в кювет и нагло влезть в его компьютер. Идея стащить ответы на предстоящий зачет больше не кажется такой уж подлой.
– Возмездие.
Разблокированный ноутбук стоит на столе, маня светящимися клавишами и экраном. Беззвучно вожу пальцем по тачпаду, прислушиваясь к каждому шороху, и впервые радуясь, что я коротышка: весь экран как на ладони. На заставке рабочего стола установлено фото ребенка. В счастливых карих глазах, крохотном носе, сморщенном то ли от радости, то ли от солнца, можно легко узнать маленького Сашу. Так что сквозь серую пелену обиды продирается тихое упоение, которое я скрываю даже от себя.
– Раздражаешь, – фыркаю, делая фото, улетающее в чат с Нурой.
Рабочий стол пестрит обилием информации. Бегло осматриваю содержимое, прежде чем выбрать папку «Уник», которая оказывается нужной. Кликаю дважды и открываю портал в калейдоскоп педагогического хлама. Быстро шарю взглядом, выискивая номер группы и курс. Ныряю в новую папку, потом еще в одну и еще в одну, а потом открывается дверь. Тоже без стука.
Я отдергиваю ладонь, точно ошпарившись. Отскакиваю от стола, задевая мусорное ведро, которое заваливается на бок, пронзительно брякая.
– Что ты делаешь?
Выпрямляюсь, ставлю мусорное ведро на место, поджимая губы. Смотреть на него трудно: грозный, суровый взгляд, словно перед ним враг, а не ассистентка.
– Ты шарилась в моем компьютере?
– Нет.
– Правда? – Он обходит меня, задевая плечом, и разворачивает на себя экран.
Я жмурюсь, шумно втягивая воздух, сжимая и разжимая кулаки.
– Я шарилась в твоем компьютере. Искала ответы.
– Для себя? Или для Нуры?
– Для себя, – смотрю прямо, боясь пошевелиться.
– М-м. – Закидывает ногу на ногу. – Могла бы просто попросить, я бы и так дал.
Сердце замедляется, катая по венам облегчение, когда я вижу его расслабленные плечи и полуулыбку.
– А ты дашь, если попрошу?
– Теперь нет.
– Саша… – я не успеваю договорить, потому что он с силой захлопывает ноутбук.
– Александр Альбертович – это во-первых, – он едва повышает голос, но этого достаточно, чтобы я сжалась, – а во-вторых, дверь там.
– Ладно. – Отступаю на шаг, сдерживая дрожь в коленях. – Признаюсь, тупанула. Но у меня не было выбора. Времени было мало, пришлось срочно что-то решать, и я решила неправильно. Извини!
– Дверь. Там.
Вся замираю, даже перестаю дышать. Выдерживаю его тяжелый взгляд, под которым хочется съежиться. Присаживаюсь на край стола, судорожно хватаясь за призрачную надежду вот-вот увидеть улыбку, услышать смех, но вместо этого Саша ударяет двумя ладонями рядом с белой чашкой, так что та с оглушительным звоном спрыгивает с блюдца на пол, разливая остатки остывшего кофе на ковролин. Осторожно соскальзываю со стола, чувствуя, как хлопок блузы липнет к спине.
Скрываюсь за дверью и почти бесшумно закрываю ее. И остаюсь в фиолетовом коридоре, превращаясь в еще одного офисного призрака. Поднимаю берцы, хватаю куртку и не оборачиваясь иду к лифту. Зубы сами смыкаются на заусенцах, которые вновь зудят и покалывают. Часто моргая, жму на металлическую кнопку снова и снова.
Старый Арбат слишком живой: шумный, бурлящий, а люди по нему передвигаются хаотично, как молекулы газа. Я старательно избегаю прохожих, пиная ледяной воздух. Ветер с каждым движением сильнее холодит черный капрон, так что вскоре зубы начинают стучать.
Что мне теперь делать? Может, позвонить? Нет, лучше дам ему время, чтобы остыл. А потом что?
Вот бы попрыгать на одной ноге, чтобы вытряхнуть мысли через замерзшее ухо. Но это кажется еще более нелепым, чем искать ответы в знаках, которые я нахожу везде, останавливаясь напротив каждого музыканта, художника или актера.
– Если здесь рисуют закат, то я должна написать ему.
Заглядываю через плечо одного из зрителей и вижу, как художник заштриховывает косоглазого тигра. Списываю неудачу на сложную формулировку и выбираю самую примитивную форму общения знаками:
– Хорошо, если сейчас из-за поворота появится синяя машина, то я точно должна ему написать.
Останавливаюсь в паре метров от аптеки на углу, дожидаясь ответа. Синий нос с серыми дождевыми разводами выглядывает из-за каменной стены. Я вспыхиваю, радуясь божественному вмешательству. Машина проезжает так быстро, что водитель, сам того не замечая, окатывает меня водой из неоновой лужи.
– Дебил! – задыхаясь от злости, воплю я. – Идиотище! Линзы протри, урод. – Стряхиваю густые капли, струящиеся по бордовой юбке, не замечая, как мимо проносится еще один автомобиль, вновь обливая меня кашеобразной жижей из снега, бензина и воды.
Ругая столичных водителей на чем свет стоит, я неуклюже добираюсь до первой кофейни, где выпиваю чай и съедаю трубочку со сгущенкой, которая оказывается полой. Немного остынув, я остаюсь за столиком. Наблюдаю из окна, как загорается вереница тусклых фонарей, ощущая, как мокрый подол липнет к ногам. Обида кусает за нос, расползаясь противными мурашками по телу. Глаза щиплет, и, чтобы не расплакаться, я задираю голову.
Сквозь шум от кофемашин пробивается знакомый мотив. Я с трудом разбираю текст, прислушиваясь к каждому слову. Пока наконец-то не расплываюсь в горькой улыбке – любимая песня мамы, которую ненавидел Денис.
Когда они разводились, она включала ее каждое утро, поставила на будильник, рингтон, даже вместо гудка… Эта песня стала ее гимном: рыдать, делать ремонт, стричь каре, общаться с юристом, собирать его вещи – все только под завывающий голос Кати Павловой. Эта песня преследовала меня во снах, уродуя их реальными воспоминаниями. Но потом одним днем мама сменила рингтон, будильник и вернула обычные гудки. А я нигде больше не слышала ее: группа непопулярная, трек, можно сказать, и вовсе неизвестный.
– Интересно, как у нее дела?
Я набираю номер мамы, жду пару гудков, готовясь сбросить вызов в следующую секунду.
– Тебе деньги нужны? – ее голос звучит, как обычно, сурово.
– Нет. Хотела узнать, как дела?