Начинает казаться, что связь оборвалась, но вскоре мама обеспокоенно отвечает:
– Что-то случилось?
– Нет, я просто позвонила.
– Катя, не ври мне, – замолкает, очевидно, дожидаясь моего признания, а потом строгим директорским голосом спрашивает: – Тебя отчислили?
– Господи! Мама, прекрати. Все хорошо: меня не отчислили, деньги есть, проблем нет.
– Понятно, хорошо. Я утром вылетаю в Китай, мне еще вещи нужно собрать…
– Ладно, – перебиваю я, – круто, что ты в порядке.
– Котенок, не хмурь лоб, морщины будут, – отвечает она будничным тоном. – Ты же знаешь, работа сама себя не сделает.
– Знаю. – Щеку обжигает капля. – Меня друзья зовут уже.
– Привезу тебе парочку платьев.
– Черных.
– Много не пей. И помни: глаза, горло, пах… – Я сбрасываю, прерывая ее трескотню.
По щеке катится новая горячая капля. Прижимаю ладони к лицу, шмыгая носом. Глаза жжет, я смахиваю слезинки, укладывая голову так, чтобы видеть музыкантов. Тонкие соленые потоки тянутся к вискам. Хочется дышать размеренно, глубоко, а вместо этого получаются рваные грудные вздохи, за которые очень стыдно. Но никому нет до меня дела: люди спорят, курят, шутят, целуются, поют новую песню – совсем не ту, что ненавидел Денис и обожала мама. А какую-то популярную и до тошноты назойливую. Громкие аплодисменты, и взволнованный голос солистки теряются в неторопливом шарканье ног. По улице, пошатываясь, проходит шумная компания. У всех в зубах дымящие сигареты, а в руках полупустые бутылки. Хмурый коренастый тип задерживается возле скамейки, где шушукаются какие-то женщины. Он ставит зеленую стеклянную бутылку рядом с ними, закидывает ногу на деревянные рейки и, покачиваясь, завязывает шнурки. Сигарета вываливается изо рта, когда он не то сдерживает отрыжку, не то икает. Он тянется за окурком, но вместо этого хватает за ногу женщину. Она взвизгивает, пытаясь скинуть руку незнакомца с бедра, а он только разражается смехом. За считаные секунды тройку женщин окружают столичные алкаши, которые погано свистят и вопят сальные комментарии. Какие-то мужчины с любопытством поглядывают на дебоширов, но никто не решается вмешаться. Я поднимаюсь на ноги, и стул с противным скрежетом отъезжает в сторону.
– Уроды, – шиплю, нервно запихивая руки в рукава.
Выбегаю на улицу как раз в тот момент, когда рыжеволосую незнакомку хватают за зад. Красная пелена застилает глаза.
Глаза, горло, пах…
Налетаю на мужика с огромным пузом, сбивая его с ног.
Я бывала в участках в детстве. Еще до того, как Дениса со скандалом отправили в отставку. Тогда я представляла, что это лабиринт с бесчисленным множеством стражников и узких комнат. Но сейчас все выглядит слишком реальным. Неяркий холодный свет играет бликами на сером кафеле. Темные металлические прутья тянутся от потолка и до самого пола. Длинную скамейку оккупировал бездомный, который ходит под себя. Пара мигрантов, совсем не понимающих по-русски, о чем-то спорят, облокотившись о клетку. Милая женщина с рыжими густыми волосами беззастенчиво сидит на корточках. Ее зовут Инна, она представительница древнейшей профессии, и именно ее я героически отбивала от пьяницы, о чьи зубы стерла костяшки левой руки. Пьяницу тоже задержали, но как потерпевшего. Так что этот увалень скрылся, прижимая к разбитой губе сложенный гармошкой бинт.
От несправедливости хочется выть, драться и угрожать, но мне уже вменили две статьи: побои и, конечно же, оскорбление полицейского при исполнении. Поэтому я сижу на полу, поджав под себя ноги, ютясь между спящим Жорой и скучающей Инной. Она безрадостно восприняла мой подвиг и наш арест.
– Мама была права, – усмехаюсь, вспоминая, как женщина в форме, устало массируя виски, в красках описала все, что мне грозит: штраф, арест, отчисление, исправительные работы, – вся в отца.
Я считаю прутья, перешнуровываю берцы, завожу праздную беседу с соседкой, чтобы как-то отвлечься. В ожидании время тянется, а в голову лезут абсолютно глупые мысли, мол, Саша забыл, сейчас сюда зайдет Денис, меня отправят в следственный изолятор… Самое поганое – не сбитые костяшки и даже не последствия, а громоздкая беспомощность. Это похоже на чувство, возникающее у подножья небоскребов, – тревожное одиночество. Вот мир – сильный и большой, а вот ты. И тебя совсем не видно. Мне остается только ждать чуда в образе Саши, которого я умоляла привезти мой шопер. Хлюпающие унижения слышала вся часть, так что теперь я то и дело ловлю сочувствующие взгляды женщины-полицейского и Инны.
Злость, обида и отчаяние исчезают, оставляя за собой только разбитость. Я перестаю вздрагивать от бесконечных хлопков дверей, оборачиваясь и выискивая в каждом встречном Сашу. Располагаюсь рядом с Инной. Запах ее приторных духов перемешался с местным амбре, так что первое время мне очень тяжело дышать нормально. Я утыкаюсь носом в воротник блузы, надеясь, что это поможет.
– Значит, Санечка? Понятно, – хрипит Инна, облокачиваясь на меня. – И че он? Важная шишка, да?
Хмурюсь, пытаясь предугадать, куда в этот раз пойдет мысль новой знакомой.
– Включи мозги, Катюха! Уведут. Платьице надень, чулочки, приготовь на ужин что-нибудь особенное.
Робко киваю, прижимаясь затылком к черным прутьям и чувствуя, как блузка натягивается на переносице.
– Инна, не стыдите, – улыбаюсь я. – У меня просто опыта ноль. Мне в любви не везет.
– Мне тоже, – она отмахивается, заваливаясь на бок, пытаясь примоститься на холодном кафеле, отчего постоянно ерзает.
Тусклый лучик, отражаемый от дверного стекла, скользит по комнате и замирает на беспокойной фигуре. Саша сжимает под мышкой мой шопер с паспортом. Он не кажется мне рассерженным, когда наши взгляды встречаются, но точно выглядит уставшим.
– Твой?
– Не сказала бы.
– Если сюда прикатил в полночь, точно твой. – Она подкладывает под голову сложенные руки. – Не тупи, Катька. Мозги включай!
Недоумевающе смотрю на широко зевающую Инну, которая начинает посапывать. Саша разговаривает с женщиной-полицейским, быстро заполняя бумаги. Поднимаюсь и ощущаю всю тяжесть дня: ватные ноги, мокрая одежда, ноющая рука…
Камера открывается в полночь. Я молча выхожу из участка, жадно вдыхая морозный воздух. Саша протягивает мне шопер, глядя на парковку:
– Садись в машину.
Киваю, чувствуя, как к разбитости прибавляется чувство вины. Оно делает меня осторожной, вынуждая тщательно подбирать слова.
– Это альтернативная «Золушка», – говорю я, пристегиваясь, – в полночь тыква превратилась в карету.
– Рад, что у тебя остались силы для шуток.
– Но платье все равно перепачкала тыквой, да и волосы… – Недовольно оттягиваю передние пряди, которые тут же собираю в пучок.
Саша утомленно откидывается на спинку кресла, сжимая руль. Сдавливает переносицу двумя пальцами и шумно вздыхает.
– Я не знаю, что говорить, поэтому несу чушь, – шепчу я. – Извини.
– У тебя штраф почти пятьдесят тысяч.
Следующие слова приходится выдавливать, преодолевая болезненные спазмы в горле:
– Прости меня.
– За что?
Чувствую себя школьницей, которую поймали в туалете с сигаретой. Очень стыдно и очень виновато. Свожу ноги, чтобы они прекратили ходить ходуном, и отдергиваю пальцы от рта, как только вспоминаю, что в последний раз мыла руки еще в офисе.
– За компьютер и за участок тоже. Я сглупила. Дважды.
– И?
– И такого больше не повторится. – Проталкиваю ком, болезненно хмурясь.
– Прекрати встревать в передряги. Я не всегда буду рядом, чтобы тебя спасти.
Вжимаюсь в кресло, чувствуя, как меня прошибает холодный пот. Я таращусь на дорогу, пока сердце громко ухает от облегчения и волнения, которые бесперебойно сменяют друг друга.
Вот это качели!
– Разве ты не должен заявить в деканат, чтобы меня отчислили?
– За что? Ничего же не было. – Он кивает на шопер. – Открой.
Все вещи на месте: тетрадь, пенал, косметичка. Переворачиваю содержимое, вытряхивая из тетради два листа.
– Не ты украла ответы, а я сам тебе их дал.
Рот в изумлении распахивается. Просматриваю распечатанные ответы, недоумевающе хмурясь. Нужно что-то сказать, но Саша бархатно смеется, касаясь моего подбородка, закрывая мне рот. Сердце так колотится, что меня слегка потряхивает.
Говори, идиотка!
– Кажется, мне впервые нечего сказать, – шепчу я.
– Не верю. – Он отворачивается, потирая щетину, и продолжает будничным голосом: – Когда ты рылась в моем компьютере, мне было… погано, скажем так. Прогнал, но не полегчало. А когда ты позвонила из участка, все стало ясно.
– Что именно?
– Что у тебя куча проблем, и я не хочу становиться еще одной.
Остаток пути я кое-как высиживаю на месте, развлекая себя видами засыпающей Москвы. Но у меня сна нет ни в одном глазу: бросает то в жар, то в холод от желания получить пояснение к «не хочу быть еще одной проблемой».
Что это значит? Это значит: «Держись подальше от меня» или «Я забочусь о тебе»? Или: «Держись подальше от меня, ведь я забочусь о тебе»? Это признание! Это можно считать признанием?
Перед тем как попрощаться, я вновь высматриваю глубокую морщинку между его бровей. И, не найдя причин для паники, выпрыгиваю на улицу, тарабанить в тяжелую голубую дверь общежития.
Ворона в привычной манере распахивает створку. Вскидывает тоненькие брови, которые густо рисует чернильным карандашом, и с вызовом смотрит сперва на меня, а потом на машину Саши. В глазах читается немой укор, когда она отступает на шаг, пропуская.
Вопросы обрушиваются на меня сразу, как только замок щелкает за спиной. Кто, где и с кем? Почему Левицкий подвозит? Чем от меня пахнет? Что с прической и как долго я собираюсь нарушать правила проживания? Вопреки зудящему желанию храбро выложить все карты на стол, я прикусываю язык и вру что-то невероятное. Не хватало еще, чтобы поползли слухи. Тогда Саша меня точно прибьет и, пожалуй, будет прав. Дважды наступать на одни грабли – непозволительная роскошь.