– Не хочешь оставаться? Давай посмотрим, куда можно поступить в следующем году. Нура, ты ведь очень умная. С твоими баллами можно пройти куда угодно на бюджет.
– Не-а, уговор другой был: один шанс на бюджете или замужество.
Даня отвечает не сразу – слышно, как шуршит одежда, и теперь его голос звучит совсем рядом:
– Че?
– Если вылечу, то возвращаюсь домой и выхожу замуж. Не понимаю вообще, как я провалилась на первой же зачетной неделе. Ибрагим лопнет от смеха, а мама от радости.
– Ты шутишь? Как можно выдать замуж насильно?
– Насильно – никак, факт. – Шмыгаю носом, вспоминая дом. Мысли отзываются и нежной радостью, и сковывающей болью. Возможно, именно так выглядят абьюзивные отношения: ты что-то очень сильно любишь, но тебе там перманентно плохо.
– Зачем тебе вообще выходить замуж? Ты ведь можешь отказаться от ислама и закончить это мракобесие?
Я морщусь, как от толчка в спину. За мою непродолжительную жизнь предложений «закончить это мракобесие» было так много, что все и не упомнить. В девятом классе я смотрела норвежский сериал про подростков. Одна из героинь была мусульманкой, которой вечно задавали неудобные вопросы: «А ты в хиджабе спишь?», «Разве мусульманкам можно на выпускной?», «Вам нельзя целоваться до свадьбы?»… Я злилась на них вместе с героиней, пока один из любопытствующих не сказал: «Тупые вопросы чертовски важны. Если мы перестанем задавать глупые вопросы, мы начнем придумывать свои собственные ответы. Это опасно!.. Ты должна отвечать на них!»
Вспоминаю эти слова, прежде чем тихо выдохнуть и преспокойным голосом ответить:
– Ты же не думаешь, что все мои беды из-за ислама? Это желание брата и матери, религия тут ни при чем.
– Тогда пошли их, – взволнованно требует он, – и живи счастливо.
– Счастливо – это как? Рыдая на полу общественного туалета, взламывая компьютеры, выкрадывая ответы, спасая подругу от ухажера… – Поднимаюсь, вытирая лицо туалетной бумагой, избавляясь от неприятного раздражения. – М-а, не в замужестве проблема, не в Апшеронске и даже не в Ибрагиме. А в том, что у меня не получилось: ни с подкастом, ни с учебой в Москве, ни с самостоятельной жизнью. Я – десять без единички.
– Ноль?
– Полный ноль. И мама была права: я здесь ничего не найду.
Бумага закончилась, поэтому использую черный трикотажный платок вместо полотенца. Копна волос настолько увесистая, что долго держать ее невозможно. Промакиваю пряди, скручиваю их в тугой узел на затылке и закрепляю бежевым подхиджабником со светлой бусинкой – широким тканевым ободком, поверх которого накидываю мокрый платок. Оглядываю пол в поисках небольшого зажима, пропавшего после моих неумелых попыток стянуть с себя хиджаб во время истерики.
– Ты не говорила Кате, что влезла в его комп?
– Нет конечно. Почему спрашиваешь?
– Катя и Женя тоже списывали прям у него перед носом, очень палевно. Но они сдали и точно получат зачет. И если все сложить: браслет, папки, ответы и вдовьи образы…
– Он слил меня, – скрепляю платок под подбородком, закидывая концы на плечи, – а Женя ему помогла.
– До того как деканат оформит отчисление, есть где-то неделя. Если за это время удастся прижучить мудака, ты спасена. Потом скажем, что он завалил тебя.
Опять врать!
– А иначе никак? Может, просто в полицию…
– И что мы скажем? Мы не знаем, что в этих папках. Может, там студенческие работы? Выборка, конечно, сомнительная – только девочки. Но за это не увольняют и не сажают. Дело Марка закрыто, вы сами подкаст выпустили, так что из тебя такая себе заявительница! – Его голос звучит взволнованно, как заведенный мотор. – А он явно дал ответы вдовам, слил тебя, аноним указывает на него, и все это вращается вокруг смерти Марка. Нужно искать доказательства! Следить за ним, врать, угрожать набить морду…
– Дань, мы не в кино.
– Да, а в долбаном тру-крайм подкасте! И пока ты ноешь, он окучивает Катю, держит на привязи Женю, хлопнул Марка, слил тебя. – Он захлебывается злостью, буквально выплевывая следующие слова: – Взрослеть пора, Нура. Никто за тебя твою жопу прикрывать не будет!
О дверь что-то глухо ударяется и тихо падает на пол. Я вздрагиваю, вслушиваясь в короткую возню, которая быстро переходит в громкие суетливые шаги, вероятно уносящие Даню прочь от туалета. Спешно открываю дверь, оглядываю пустой коридор и спотыкаюсь о свою сумку, которая валяется на пороге.
Будут тебе доказательства.
Вынимаю ненавистный телефон и быстро вбиваю сообщение: «Нашла кучу папок с женскими именами. Там есть папка моей подруги и одногруппницы. Скажи, что делать? Кто ты?»
Бродить по Москве – роскошь, доступная только для туристов. Поэтому я решаю прокатиться на метро, чтобы впервые с начала занятий поплутать по центру. Так обидно! Я ведь ничего не успела посмотреть. Даже соборную мечеть не увидела. Все, из чего состояла моя жизнь: подкаст, учеба и Катя. С таким набором можно было и не переезжать. В Апшеронске хотя бы не приходилось делить туалет и ванную еще с двенадцатью девушками.
Обхожу белокаменную кладку мечети, ровную, почти гладкую. Вытянутые окна прячутся за резными лазурными решетками, они похожи на вьющийся плющ, скрывающий молитву от прохожих и туристов.
– Такая красивая. Машаллах.
Закрываю глаза, касаясь ладонью высоких стен, представляя, как был бы рад буба побывать здесь. Желание услышать его голос растет так быстро, что я тут же звоню дедушке. Долгие гудки радуют: наверняка опять не помнит, куда положил телефон, и крутит по квартире, шаркая тапками.
– Ай, чон бубадин, ассалям алейкум! Как ты, дочка? – хриплый голос успокаивает и почему-то ранит. – Ягненочек мой! Почему фото не шлешь? Не звонишь. – Сквозь нежное ворчание доносится задиристый голос Ибрагима, который требует передать ему трубку. – Зурна тебе, а не трубка! Иди давай. Она мне звонит!
Перед глазами появляется картинка, как дедушка сердито машет рукой на Ибрагима. Как с трудом поднимается с дивана и, сгорбившись, уходит на балкон. Открывает окно, откуда доносится пение ласточек и чириканье воробьев.
– Я хорошо, а ты почему фото свои не шлешь? – Я стараюсь улыбнуться, прогоняя разрастающуюся печаль.
– Яруш, голос такой у тебя раненый почему? Приезжай домой.
– Ты приезжай лучше! Тут такая мечеть, буба…
Дедушка так рад звонку, что хрипит на каждом вдохе.
Неужели я могу кого-то делать таким счастливым?
Об этом я думаю на протяжении всего разговора, куда то и дело вклинивается голос брата. Ибрагим засыпает меня вопросами о погоде, одежде, еде, парнях, парах… А я продолжаю отвечать «Все хорошо!» как заведенная. От этого «Все хорошо!» хочется съежиться и не двигаться, но в то же время хочется топнуть ногой и завопить на всю площадь: «Да помогите же мне! Вы что, не видите, я запуталась? Я не справляюсь!» Но ничего из этого я, конечно же, не делаю. У буба слишком мягкое сердце и бесхитростный ум, а у Ибрагима ни ума, ни сердца.
Буба с упоением слушает мои рассказы про столичные мечети, которые я толком и не посещала. Так и подмывает наплести что-нибудь, чтобы он восхищенно ахал и охал. Но мобильный оператор возвращает меня на землю: раздаются длинные гудки.
Отлично, я истратила месячный пакет минут.
Высылаю фото минаретов в семейный чат и, лишенная всякого желания общаться с людьми, решаю провести время в мечети. Пора бы сделать то, о чем я так много вру.
Докатилась, Нура.
В больших мечетях, особенно в тех, где часто толпятся туристы, всегда звучит Коран. Читает его какой-нибудь работник с выдающимся голосом, которого сменяет другой такой же талантливый коллега. Мелодичное чтение прерывают только на время молитвы, примерно в это же время туристов выдворяют, чтобы прихожане не отвлекались на воодушевленные вздохи, вспышки и комментарии.
Я улыбаюсь, когда застаю благозвучное чтение сур и совсем небольшую группу туристов, которые уже заканчивают делать фотографии на фоне арабской вязи. Незаметно прошмыгиваю на широкую лестницу, когда одна китаянка останавливает меня и на ломаном русском говорит: «Вы первый москвичка, что улыбаться!» Растерянно озираюсь по сторонам, пытаясь понять, могла ли она спутать меня с какой-нибудь более приятной мусульманкой. Китаянка хлопает меня по плечу, почти пища: «Русская очень красивый!» Сдержанно киваю, отступая на полшага назад, и уже готовлюсь дать деру, но почему-то останавливаюсь. Смотрю в ее темные глаза-щелки, на идеальные ровные зубы и черные как смолье волосы, торчащие из-под голубого платка, купленного в лавке на входе. Застываю, криво улыбаясь, тогда она еще раз повторяет комментарий, который я теперь воспринимаю как комплимент.
– Извините, я не из Москвы и я не русская. Спасибо, – говорю я и сразу скрываюсь на лестнице, слыша как охранник, подгоняет группу к выходу, пока звучит азан.
В полупустом зале пахнет свежестью и сладким бахуром. Веки устало опускаются, когда я сижу на светло-зеленом ковре женского молельного зала, устало перечитывая переписку с анонимом, обновляя чаты снова и снова. Перед тем как занять свое место в рядах молящихся, я отправляю несколько новых сообщений:
«Он опасен? Кажется, моя подруга встречается с ним. Расскажи больше!»
«Он убил Марка?»
«Напиши, как прочтешь. Это срочно».
Напряжение, которое немного ослабевает во время молитвы, вновь затягивается тугой петлей, как только телефон приглушенно вибрирует. Я кое-как выстаиваю намаз, с трудом сдерживая желание постоянно теребить подол платья. Едва имам заканчивает читать дуа, я с остервенением хватаю телефон, злясь, что он нерасторопно реагирует на касания.
Дурацкая жестянка! Ну же!
Сообщение высвечивается на заблокированном экране – «да».
Что «да»? Субханаллах!
Новое сообщение приходит почти сразу – «Держитесь от него подальше».
Бью смартфон по оборотной стороне, протестующе хныча. Надежда, что он вот-вот вернется в рабочее состояние, гаснет вместе с экраном. Вскакиваю на ноги, хватаю вещи и возвращаюсь в общежитие так быстро, что мне приходится извиняться семнадцать раз за дорогу: толкнула, обогнала, врезалась, наступила на ногу, задела… Дергаю плечом, точно скидывая невидимую букашку. Самое важное понять, что значит «да»: «да, опасен» или «да, убил»?