Ворона буквально налетает на нас, хватая меня за шкирку, как провинившегося щенка. Я держусь за нос, пока Даня виноватит всех вокруг, включая беглых ворон, которые тревожно перекрикивают свою тезку. Она, задыхаясь, пыхтит, затаскивая меня в светлый холл. Осторожно убираю руку от носа, прислушиваясь к знакомому привкусу во рту.
Только не сломанный. Только не сломанный, пожалуйста, Всевышний!
Даня присвистывает, качая головой. Ворона заворачивает в полотенце пачку пельменей и велит приложить к ушибу. Морщусь, пытаясь найти на чужих лицах ответ, стал ли мой нос еще кривее и больше?
– Просто разбила, – успокаивающе тараторит Даня, – нос ровный, то есть с горбинкой, но с обычной твоей дагестанской такой горбинкой. Не уродливой. Не кривой то есть.
Я помалкиваю, болезненно корчась и задрав голову. Скашиваю глаза, убеждаясь в необходимости химчистки: рукава испачкались кровью.
Надо научиться отстирывать это.
– Голова кружится? – спрашивает Ворона. – Ты зачем под дверью стоишь, бестолочь? Камеры ужасные, ничего не видно! Я думала, наркоманы какие, может? Или эта вернулась, топчется, боится…
– Кто?
– Майорова, кто же еще? Выперлась с чемоданами на улицу, прождала хахаля своего. Погрузились, и поминай как звали! Ни ответа, ни привета.
Я и Даня одновременно вздрагиваем, словно кто-то потянул ниточку вверх, расправляя любопытством плечи. Смертельно хочется заговорить или хотя бы задышать, но тело, перегруженное приключениями, выдает только скрипящее скуление. Даня хмурится, приобретая какой-то геройский, даже пафосный вид:
– Что значит с вещами? К какому хахалю? Машина черная, низкая?
Тонкая черная бровь вопросительно изгибается, Ворона с подозрительным интересом рассматривает Даню, точно заметила его только сейчас. Горло саднит, раздирает от еле сдерживаемых слез, слов и вкуса крови. Кажется, упаковка пельменей слишком громко шуршит. Я почему-то киваю Дане, сконфуженно расслабляя онемевшие пальцы.
– Я знаю про Левицкого, Любовь Игоревна, – выпаливает он.
Я не потому кивала!
Не уверена, можно ли назвать решение говорить с Вороной про Левицкого правильным. Насколько это хорошая идея – говорить хоть с кем-то из универа об этом романе? Вдруг у Кати будут проблемы? Наверняка будут. Но это лучше, чем если она пополнит папку на его компе. В шею вгрызается новая волна боли, когда Ворона оборачивается, грозно, почти озлобленно глядя на меня. Я, конечно же, продолжаю стоять как вкопанная, прячась в ужимках, до тех пор, пока она не отмахивается:
– Нура, звони родителям ее, пусть возвращают.
Я мотаю головой, вспоминая, что тетя Жанна в отъезде, а номера Дениса у меня никогда не было.
– У нее телефон сломан. Но я наберу, чесслово! – Даня заговорщицки понижает голос, наклоняясь к комендантше. – А что не так с Левицким? – прижимает руку к груди и гордо заявляет: – Аманат. Мы никому не скажем.
Ворона пятится, прикладывая к потному лбу тонкий хлопковый платок:
– Ты дурной?
– Любовь Игоревна, вы ведь точно в курсе, что девочки поругались. С какого… – запинается, но быстро берет себя в руки, – с какой радости ей возвращаться? Зря вещи собирала?
– Тогда сами за ней езжайте.
– Так, а куда? – Даня хватается за голову.
– У черненькой из шестьсот восьмой спрашивайте!
Ворона обрывает диалог одним взмахом руки. Она кажется взбешенной и разбитой одновременно. Нехотя переставляет ноги, лениво шаркая тапками по грязной плитке, и равнодушно отнимает у меня пачку пельменей в окровавленном полотенце. Игнорирует поток вопросов, которым Даня буквально расстреливает и без того полумертвую ее. Он кричит что-то про совесть и человечность, пока Ворона запирает всегда открытую дверь в каморку, бросив напоследок: «Все! Вы что, хотите, чтоб меня поперли?» Розовые шторки с тонкой золотой тесьмой занавешивают окна, ведущие в холл. Этот розовый я узнаю из тысячи – шелковый комплект постельного белья, который Катя выставила в коридор в куче прочих некогда любимых вещей. Видимо, Ворона умело преобразила его в занавески. Вот бы слезы, жгущие изнутри, были из-за боли в носу, которая никак не проходит, а вовсе не из-за страха, вины или, того хуже, подступающей паники.
Даня хватает меня за рукав, быстро утягивая в лифт. Я всегда избегала его, уж лучше пешком на шестой этаж, чем в эту узкую, темную и вечно ломающуюся коробчонку. Но страх за Катю сильнее. Я наваливаюсь на заляпанное зеркало, обреченно вздыхая, пока Даня вдавливает кнопку несколько раз, ругаясь и споря с самим собой: требует уволить ректора, спрашивая у меня, почему девушкам нравятся только Левицкие, что с Катей, почему я молчу и не болит ли нос? В висках стучит все сильнее.
У меня нет ответов.
Свет вздрагивает, норовя погаснуть, прежде чем, поскрипывая, двери лифта разъезжаются. Даня, напоминающий оловянного солдатика, стремительно выскакивает, вмиг скрываясь в коридоре. Он почти летит, всматриваясь в номера комнат, указанные на дверях. Стараюсь не отставать, делая крохотные шаги и такие же вдохи. Судорожно ищу браслет, который сразу начинаю крутить, пересчитывая бусины.
Раз. Катя в порядке.
Два. Мы найдем ее.
Три. Левицкого посадят.
Четыре…
– Нашел!
Даня решительно заносит кулак над дверью, слишком напоминающей нашу: светлая, пошарпанная, тонкая. Он стучит так сильно, что та, выгибаясь, дребезжит. Рыжая старшекурсница с возмущенным криком распахивает картонку, чуть ли не напарываясь на Даню. Он коротко извиняется, скорее из приличия, тут же начиная бесхитростно выведывать про чернявую соседку.
Надо же, и тут свитер Кати.
Сквозь зазор видно часть комнаты, которая словно отражение нашей: желтые стены, залитый потолок, широкий подоконник. Толстый слой одежды, неряшливо наброшенный на металлическую спинку кровати. Поверх полотенца, джинсов и розового свитера с белыми цифрами на груди висит черное платье-лапша без плеч. Оно выглядит неуместно трагичным на фоне пестрого вороха.
Точь-в-точь как у Гладышевой.
Догадка пронзает меня так быстро, что становится стыдно за свою слепую глупость.
– Женя, – хриплю, сжимаясь от сковывающей боли и облегчения, потому что с этим именем я словно вытолкнула наружу невидимый ком.
Между этажами есть неофициальные курилки, которые запрещены, но не закрыты. Изо дня в день напротив каждого огромного окна появляется импровизированная пепельница, которая за считаные часы наполняется окурками. Старшекурсница, делящая комнату с Гладышевой, отправила нас туда.
Вытянутый силуэт гаснет в полумраке лестничного пролета, который освещает только бьющий в стекло свет уличного фонаря. Женя выпускает тоненькую струйку дыма в закрытое окно, отчего стекло запотевает. В отражении видны две новые тени: высокие, дерганые, широкие. Женя, не оборачиваясь, говорит:
– Сладкая парочка, нарик да мусульманочка.
– Я тоже рад тебя видеть, Женя! Поговорить нужно. – Даня с завидной легкостью спрыгивает с последних ступенек, ловко приземляясь прямо позади нее. – Че у тебя с Левицким?
Она ничего не отвечает, лениво стряхивая пепел.
– Сложный вопрос, согласен. Начнем с более простого: зачем он тебе браслет дал?
Ноги Дани начинают отстукивать нервный ритм, на что Женя скалится, закатывая глаза.
– Нам очень нужна твоя помощь… – шепчу я, кое-как разжимая челюсти, – люди могут пострадать.
– Ой, началось. Алиева, что еще может случиться из-за меня?
Я превращаюсь в рыбу, которая хватает ядовитый воздух ртом. Даня разворачивает Женю на себя одним грубым рывком, но голос его все так же ироничен:
– У него твоя папка на компе. Он дал тебе браслет и ответы, – облокачивается на подоконник, глядя, как скулы на круглом лице Гладышевой становятся острее, а глаза темнее. – По-хорошему не хочешь, Юджин?
– Ой! Ты папуле-прокурору пожалуешься?
– А я не говорил, что он дружит с ректором? Очень давние друзья, служили вместе. Представляешь? – Он холодно улыбается, прежде чем продолжить: – Такой хрени наплетут про тебя, что завтра же отправишься обратно в родной Тагил. Но уже к своему папе. Два варианта…
– Я не знала, чей это браслет. Он дал, и я уехала, – обрывает Женя.
– Откуда уехала?
– Из дома.
– Гладышева, из тебя по слову вытягивать? Давай сама как-то. Что ты делала у него дома? Где он живет?
– В нарды играла. Че за вопросы детские? Где живет, понятия не имею. – Стряхивает пепел мимо жестяной банки. – Встречались на даче у него и в офисе пару раз. На квартиру никого не возит.
Ой, мамочки.
Голова гудит так, словно я не нос расшибла, а затылок. Я всматриваюсь в ямочки на фарфоровых щеках. Ее самообладание страшит и вызывает зависть. Она преспокойно затягивается, наигранно хлопая ресницами.
– Что ты смотришь на меня, как бомж на окурок? – рявкает она не то своему, не то моему отражению.
– Извини, – лепечу я, пошатываясь.
– Дача где? Дорогу помнишь?
Женя тушит сигарету, кивая. Раздается звук вибрации. Гладышева едва успевает вытащить телефон из кармана, как Даня выхватывает его и отключает.
– Поехали покатаемся, Юджин. По дороге расскажешь, что коллекционирует Левицкий.
эпизод 10. катя
Стрелка на часах бежала, преодолевая годы за полсекунды. Дни проносились один за другим, солнце не касалось окон.
– Нравится?
Пухлые щеки становятся больше, когда девочка ритмично качает головой, восторгаясь отражением мамы.
Жанна всегда любила трюмо. Ей нравилось прихорашиваться, любоваться собой, подмечать, как солнце золотит волосы и как синие глаза кажутся ярче в его лучах. Своими отражениями она стремилась заполонить всю квартиру, размещая тут и там зеркала: два в прихожей, одно большое в ванной, три продолговатых в гостиной, кухонный фартук тоже украшала зеркальная плитка, а в комнате стоял огромный шкаф-купе с зеркалами на всех трех створках. Даже в детской напротив кровати было длинное зеркало на ножке.