– Это не комплимент, а сплетни.
Катя, заткнись. Умоляю!
Наконец мы подходим к студии, и вместо ответа он открывает дверь.
Комната оказывается совсем маленькой. В ней каким-то чудом умещается все: стулья, стол, куча аппаратуры и даже диван – небольшой, кожаный, с парой мягких подушек и плюшевым пледом. На полу постелен красивый ковер с восточным орнаментом. Будь здесь Нура, она бы точно определила его происхождение.
Следуя примеру Альбертовича, избавляюсь от туфель, которые успела возненавидеть за этот день. Когда стопа касается прохладного пола, я мычу от наслаждения:
– Как же хорошо.
– Нравится?
– Ходить босиком? Очень, но студия тоже ничего.
Замираю, благоговейно прикрыв глаза, наслаждаясь приятным тянущим ощущением в ногах. Александр Альбертович бархатисто смеется. Опять. В этой комнате его смех звучит принципиально иначе – совсем не как у парней, которых я знаю. Обычно они хохочут, как чайки или дельфины, разрываясь каким-то животным криком в начале, но Альбертович смеется приятно: спокойнее, мягче, ниже, в этот звук хочется кутаться.
– Вы немного покраснели, все хорошо?
– Бежала на экскурсию, – почти не вру я.
Он проводит рукой по круглому столу в центре комнаты и начинает рассказывать о микшерном пульте, который зажат между тремя стойками с микрофонами и большими серыми наушниками. Пульт выглядит точь-в-точь как в сериалах: квадратный, со множеством белесых кнопок, парой ползунков и черных крутилок рядом, которые Альбертович называет «потенциометры». Микрофоны мягкие, податливые, я едва касаюсь одного – и стойка, пошатываясь, наклоняется. Бережно обхватываю руками черную поролоновую накладку, удерживая хрупкую конструкцию.
– Лучше за пантограф.
Несколько секунд туплю, пытаясь понять, что из этого пантограф, но микрофон из рук не выпускаю. Не успеваю я и рта раскрыть, как немного шершавая ладонь Альбертовича накрывает мои сжатые руки и перемещает их на металлическую ножку.
– И не дрожите вы так, он не рухнет.
– Мгм, – мычу я, незаметно вытирая потные ладони о свитер.
– Чтобы запись пошла, нужно включить компьютер и открыть аудиоредактор. Вот здесь. – Он наводит курсор на иконку с зелеными наушниками. – Потом создаете проект, включаете пульт. Нажмите на кнопку включения, Катерина.
Заторможенно выполняю веленное и присаживаюсь за круглый стол, наблюдая за Альбертовичем.
– Видите – загорелось зеленым? Значит, можно писать. Микрофоны включаются ползунками: потянули вверх – включили, а если вниз, следовательно, выключили. Вопросы?
Он смотрит на меня, уложив руки на колени. Руки у него крупные, с аккуратным маникюром (без единого заусенца) и редкими темными волосками. На мизинце тонкое серебряное колечко, а на указательном пальце печатка, рисунок которой трудно разглядеть, но очень хочется. Еще одно отличие от парней, которых я знаю: руки – это последнее, что хочется разглядывать у них.
Соберись!
– Нет, вопросов нет.
– Попробуете?
– Сейчас? Сама? Вы серьезно? – Последний вопрос звучит как наезд, но Альбертович отмахивается, кликая на запись в приложении.
– Пишем. – Он жестом призывает нацепить наушники.
Неторопливо натягиваю тугой ободок на голову. Теперь слышу только собственные прерывистые вздохи, глотание слюны и шуршание волос, которые тут же собираю в низкий хвост.
– М-м, раз-два… Это что – мой голос? Какой отвратительный. Бедная Нура, ей приходится терпеть эту радость ежедневно.
Прокашливаюсь, вспоминая все приемчики с пар по технике речи, и пробую вновь.
– В эфире Катя Майорова. Ой, лучше стало! Так, Катя Майорова – ведущая тру-крайм подкаста без названия. Да и без материала тоже. Пока что! Я тут просто голос свой слушаю, мастер вынудил.
В ушах раздается голос Альбертовича – оказывается, за монитором спрятан крохотный микрофон.
– Почему именно тру-крайм?
– Не знаю, мы с Нурой всегда мечтали о своем подкасте. Сколько нас помню.
– Вас не пугает, что эта ниша переполнена? Не боитесь повториться? Или остаться в чужой тени?
– Нет, у меня отвратительный инстинкт самосохранения.
– Зато хорошее чувство юмора, – он говорит спокойно, с легкой улыбкой. – Подумайте о другом жанре. Вы талантливая ведущая, глупо растрачивать это на детскую мечту. Во многом несбыточную.
– Не понимаю, вы меня поддерживаете или отговариваете?
– Подсвечиваю слепые зоны, Катерина. Популярность тру-крайма не будет вечной, по всем законам рынка скоро интерес пойдет на спад…
– Подождите, – чувствую, как злость звенит в ушах, – но ведь выходят новые тру-краймы!
– И сколько из них становятся известными? В этом жанре трудно придумать УТП.
– У – что?
– Уникальное торговое предложение. Этих подкастов больше, чем маньяков. И слава богу, конечно же. Но что будет отличать вас от других? Чем вы лучше Черничкиной, например?
– Все ясно, вы не верите в наш талант.
– Я верю в рынок.
– Думаете, ничего не получится?
– Таково мое неэкспертное мнение, – отшучивается он, поджимая губы.
Чтобы от записи ускользнул бурлящий раздраженным унижением вздох, отодвигаюсь от микрофона. Раздается приглушенный щелчок, шумы стихают, и я снимаю наушники.
Обуваюсь, не думая об идиотской стрелке на колготках. Пока в голове жужжит рой разобиженных пчел, которых так и подмывает натравить на чересчур честного Альбертовича.
Приперся разодетый, хи-хи, ха-ха, «мое неэкспертное мнение». Так оставь его при себе, дядя!
Собираю пальцы в кулак. Медлю у двери, отговаривая себя от очередного выпада. Оборачиваюсь, чтобы попрощаться. На его лице сияет фирменная улыбка, пробуждающая желание стереть ее как можно скорее.
– Во-первых, вы не кожанка, а свитер из ангоры. Во-вторых, у нас есть УТП: расследовать незакрытые дела в настоящем времени. И первый сезон будет про Марка Варланова. Спасибо. До свидания.
эпизод 3. нура
В пустой комнате гулко и зябко. Дождь колотит в закрытые окна, которые подрагивают от сильного ветра. Тени стекающих капель опоясывают комнату, они тянутся до самого холодильника в дальнем углу, зажатого между деревянной тумбой и обеденным столом. В полумраке воображение превращает лица с фотографий на стенах в уродливых монстров. Хочется поежиться, но я успокаиваю себя, перебирая бусины в четках. И все же поджимаю ноги, силясь уместиться на коврике для молитвы.
– Аминь, – выдыхаю, но с коврика вставать не тороплюсь. Протискиваю руку под хиджаб, ослабляю узел на затылке, чтобы хоть как-то унять головную боль.
Запись подкаста оказалась не такой легкой и приятной задачей, как мне представлялось. Целую неделю мы сидели в студии допоздна, пока охранник не начинал гневно звенеть ключами. Бо́льшую часть времени на таких посиделках Катя переслушивала выпуск и плевалась, а потом вновь хваталась за монтаж. Я же смиренно высиживала положенное, изредка успокаивая или подбадривая ее.
Примерно вчера вечером у меня закрался страх, что мы так и не опубликуем свой подкаст. Сам факт не прозвучать в чьих-то динамиках совсем не пугает. Но то количество шума, что успели наделать наши планы, вызывает панику. Весь университет гудит о грядущем дебюте, спрашивая при каждом удобном, но чаще все-таки неудобном, случае: «Где послушать?» или «Когда выйдете?» В такие моменты я отмалчиваюсь, продолжая крутить одно-единственное украшение на руке – бирюзовый браслет. Катя вынудила меня снять все кольца, потому что на двух пальцах появились мозоли и красные следы.
Сегодня мне удалось взять самоотвод от марафона профессионального самобичевания и наконец заняться учебой. С появлением подкаста я успела получить пару тумаков от Ларисы Рудольфовны – пожилой преподавательницы по литературе. Ее лекции всегда начинаются со слов: «Ну что, бюджетники, демонстрируйте, на что идут мои налоги».
Откладываю четки в сторону и устало вздыхаю. Большая стрелка часов лениво подбирается к двенадцати, а Катя до сих пор не вернулась. Понятия не имею, как она договаривается с комендантшей. У той такое свирепое лицо и невероятно громкий голос, что, когда она разгоняет вечеринки, кажется, ее слышно в каждой комнате каждого этажа. Отличный способ запугать остальных студентов, но совершенно нерабочий. Вечеринки, шумные посиделки, внезапные танцы, отвратительное караоке или просто кинопросмотры… Я слышу взбешенный голос Любови Игоревны почти каждый день. Иногда я представляю, как она врывается в нашу комнату, потому что у меня звенит ночной будильник на намаз или из-за постоянного дребезжания телефона от уведомлений. И неважно, что мы живем на пять этажей выше Вороны – так ее называют между собой студенты. Думаю, что прозвище прицепилось к ней из-за длинного острого носа и черных волос, среди которых становится все больше седых.
Выключаю режим полета, в который регулярно перевожу телефон с тех пор, как провалилась в литературную яму, выкопанную Ларисой Рудольфовной. Руку обжигает вибрация от череды сообщений. Уведомления из семейного чата нервно перебивают друг друга, продолжая заполнять разбитый экран старенького телефона.
О нет.
Одно касание – и переживания о литературе исчезают. Десяток упоминаний в чате, три пропущенных от мамы и один групповой звонок. Я почему-то поджимаю пальцы ног, когда нахожу сообщение-катализатор:
«Юсуф женился на Амине».
На экране высвечивается номер мамы. В горле застревает ком, грудь сдавливает.
– Алло, да…
– Зурна! – мама делает ударение на последнем слоге, словно это детская считалочка. – Где тебя носит? Ты из ума выжилась?
Выжила, вообще-то.
– Ты читала? Читала ты, я спрашиваю? Юсуф твой женился на этой кривой Амине!
Она ровная, а Юсуф не мой.
– Что ты молчишь, Нура? Ты знаешь, какой махр? Знаешь?
Финик?
Из-за кома, который так и не прошел, вместо вздоха из груди вырывается рваная усмешка.
– Она смеется! Яруш, два миллиона махр. Смейся со своей дурости.