Вот высокая женщина под тяжестью узла подалась вперед. Узел в красную и синюю полосы, должно быть, тюфяк, из него выглядывает головка ребенка в черной шапочке. Мотается эта головка в такт материнским шагам. Рук не видно, только одна головка в черной шапочке и огромные, расширенные от удивления детские глаза. Дальше идет седобородый старик-еврей. По виду кажется, что он выхвачен из прошлого — и длинное черное пальто, и картуз с блестящим козырьком, и сивый клин бороды, и такие же сивые пейсы. Он всего повидал за свой долгий срок — и царские погромы, и издевательства кайзеровцев, и грабежи пилсудчиков. Он дожил, наконец, до спокойной, тихой старости в мире, сотворенном его детьми, которые старость дочитали и уважали. И вот теперь...
Идут и идут бесконечные, молчаливые вереницы людей. Будто горе вороном кружит над их головами, и оттого низко склоняются они, боясь поднять лицо вверх, навстречу яркому морозному солнцу. И не тень ли черных крыльев легла на них, сделав молодых стариками?
Ожившие библейскйе предания... Великий исход... Из радости — в отчаяние, в горе, в страдания...
Там-сям стоят люди на тротуарах, смотрят на эту медленную человеческую реку. И у них такие же хмурые лица и только глаза время от времени вспыхивают гневными огоньками. А на уличных перекрестках — грязно-зеленые шинели немцев и похоронно-черные мундиры иолицаев.
— Юдэ, юдэ, шнэль!
— Шнэль, шнэль! — сыпется шрапнелью — от слов этих сухо лопается тишина морозного воздуха.
На глумление, на насилие, на грабеж обречены люди в этом городе, в том самом городе, который был для них родным и милым и в котором сейчас орудует стая оккупантов...
— Пойдем, Вера...— тихо говорит Нина.
Но Вера не трогается с места. Ей все кажется, что тяжелая короткопалая рука в рыжих веснушках схватила за плечо и прижала ее тело к земле — и теперь ни шевельнуться, ни освободиться от нее нет силы...
Час, два, три, вечность...
Трудно даже поверить, что в этом полуразрушенном городе может быть столько людей. Не из мрака ли прошлого повстали они? Не пращуры ли вышли из тумана минувшего, канувшего в вечность, чтобы своей солидарностью поддержать наших современников, их потомков, в беде и горе?
Нина берет Веру под руку и медленно идет с нею по тротуару. Нина знает — подруга поражена и подавлена зрелищем, и в каждом третьем она видит своего мужа... Такую надо вести осторожно, как больную... И вдруг на углу они сталкиваются с Момой. Сумасшедший стоит неподвижно, в очках, с двумя черными книжками под мышкой. Когда женщины подходят, он протягивает руку в их сторону и говорит — при этом лицо его оживает — на нем прорезывается такая жгучая мысль, что, кажется, к сумасшедшему вернулся разум.
— Женщина! Стой! Стой! Ты идешь к гибели!
Вера останавливается. Испытание мучительное. Слезы застилают свет, и она, прислонившись лицом к Нининой груди, начинает рыдать... Нина не утешает ее, терпеливо ждет, когда выплачется... Так будет легче... А время идет и проходят евреи последний раз по своему родному городу. Солнце клонится к вечеру... Вера затихает.
И вдруг — пустота. Кончилась людская река. Только Мома стоит на перекрестке. И лицо у него, как обычно, каменное, мертвое, будто мороз сковал мускулы... Вера поднимает заплаканные глаза и видит... К Моме приближаются со всех сторон какие-то чудовища. Вера становится свидетелем жуткой фантасмагории. Пританцовывая, бродят невиданные живые существа — в странной одежде, без рукавов, совсем бесформенной. Только глаза и губы, глаза и губы... Они окружают Мому и начинают толкать его. Однако сумасшедший не двигается... Его взгляд кажется отрешенным, ничего не видящим. Тогда чудовища что-то кричат ему, но смысл слов, если он и есть в этих криках, не доходит до него. Тогда чудовища набрасываются на Мому, валят его на мостовую и начинают избивать. Теперь Вера видит огромные сапоги, подкованные железом. Сумасшедший не кричит. Он только поднимает руки, и две черные книги падают на булыжник... Чудовища расходятся в разные стороны, и двое из них проходят мимо женщин. Вера видит: это немецкие солдаты закутались в одеяла, чтобы было теплее.
Пустая улица.
Синий сумрак вечера.
Удары собственного сердца.
Ни одного еврея не осталось в городе. Только этот Мома — последний легальный еврей во всем Крушинске. Мучительная ирония на ощеренном сухом лице. Очки без стекол. И две черные книги... Какая мудрость таится в них?
Часть вторая
I
Зима в том году была скверная. Морозы были не сказать чтоб сильные, редко бывали и оттепели, но по ночам и утрам земля окутывалась густым молочно-белым туманом, и он пронизывал все — и безлюдные улицы, и редко топившиеся отсыревшие дома, и души их обитателей.
Фронт откатился далеко на восток, и здесь, в Крушинске, теперь был глубокий тыл. Прошли первые дни знакомства с пришлыми хозяевами, и уже произошло размежевание среди крушинцев — одни (таких были единицы) открыто пошли на службу к немцам, другие чего-то ждали, третьи искали возможности бороться. Четвертые боролись.
В тихом переулке, в особняке, нижний этаж которого заняли военные, в Вериной квартире появлялись совсем незнакомые ей люди. То приходила бывшая студентка лесотехникума, то безрукий санитар госпиталя, то машинистка биржи труда. Всех их принимал и со всеми разговаривал товарищ Игнат, и после таких, иногда совсем коротких разговоров многие выходили с просветленными лицами и исчезали куда-то — в ночь, окутанную молочно-белым туманом. И тетя Феня побывала здесь по приглашению товарища Игната. Нина «сменила профессию» — ей удалось поступить официанткой в ресторан для офицеров, который открылся в одном из фойе городского театра. Вера по-прежнему сидела в контрольной будке, и к ней частенько приходил Вася Дробыш, который однажды совсем поразил ее, явившись в форме полицейского.
— Приспосабливаемся к новому порядку,— ответил он на немой Верин вопрос.
— Маскарад?
Пухлые губы его тронула усмешка.
— Какой маскарад, что вы! — Он вынул из кармана документ.— Все по форме. Гражданин Дробыш, который родился в городе Энске Черниговской области... двадцати двух лет от роду... женатый... Добровольно служу в полиции — по убеждению и чтоб не околеть с голоду. Беда только, что жены нет. Вера Васильевна, перестаньте быть тем, кто вы есть, возьмите вот этот паспорт и... будьте моей женой!
Она смотрела на него — на молодое лицо с веселыми глазами, на темно-русые кудри, что выбивались из-под шапки на лоб, на трепетные чувственные губы — и не понимала, шутит он или говорит всерьез. И, чтобы прекратить этот усиливавший беспокойство разговор, она достала из кармана жетон и подала ему. Вася Дробыш засмеялся;
— В этой форме я пройду и так... без вашей жестянки. А женой не хотите быть? Ну что ж, придется искать другую... и на немецкого полицая найдется охотница.— И вышел из будки.
В тот же вечер Кравченко успокоил ее — «метаморфоза» Дробыша согласована — и добавил, что теперь он и носа не покажет в переулке, а все, что надо, будет передаваться через Веру. Так и начались почти ежедневные встречи. То Дробыш передавал какие-то маленькие писульки Кравченко, то Вера передавала Дробышу короткие слова товарища Игната: «Давай нырца», «Глубже», «Карась жирный». Из деликатности, ставшей свойством ее натуры, Вера не расспрашивала, что означают все эти «рыболовецкие» термины, однако догадывалась, что через Васю Дробыша Игнат старается установить связи с единомышленниками.
А единомышленники были. В ночь под Новый год кто-то водрузил над колокольней собора красный флаг. В ту же ночь неизвестные разобрали рельсы на железной дороге недалеко от города, и длинный состав товарняка пошел под откос. С большим опозданием, но все же были расклеены по городу листки из школьных тетрадей, на которых старательно, печатными буквами, кто-то переписал слова из сводки Совинформбюро о разгроме немцев под Москвой. По притихшему, казалось, мертвому городу шныряли теперь полицаи, они среди ночи врывались в квартиры, проверяли документы, придираясь к любой мелочи. Заходили и к ним. Вера так и сказала — брат, а документы Кравченко были выправлены в комендатуре, и все обошлось. И вдруг до города дошел слух, что в одном местечке, километрах в пятнадцати отсюда, группа вооруженных людей напала на немецких фуражиров, которые занимались заготовкой сена, трупы немцев и выведенные из строя машины были найдены утром. Нападавшие забрали оружие и одежду. С этого и началось.
— Нас много? — спросила как-то Вера, когда Нины не было дома, а Кравченко сидел и курил, о чем-то думая.
— Факт, много. Только мы еще действуем, к сожалению, разрозненно.
— Так надо объединяться.
— Залезть на колокольню и ударить в набат? — вместо ответа насмешливо спросил Кравченко.
А несколько дней спустя, возвращаясь с работы, Вера встретилась с каким-то незнакомым ей человеком. Они сошлись лицом к лицу, и Вера отшатнулась, думая, что человек этот имеет дурные намерения. Он был в засаленном ватнике, на лице виднелись следы сажи, очевидно, некогда не смываемой. У него были на диво черные брови, которые поразили Веру.
— Остановись, девушка! Твоего богатства мне не нужно! — Он сунул ей в руку сложенную вдвое бумажку.— Прочитай и передай другим.
Взволнованная, Вера чуть ли не бегом возвращалась домой. Воображение рисовало ей не приходившие раньше в голову картины, наполняло уверенностью, что и она способна наладить связи. Может, завтра же она снова встретится с этим чернобровым человеком, передаст ему сводку или воззвание, написанные рукой Игната, и ряды их сразу вырастут. Дома, коротко рассказав о встрече, она передала бумажку Кравченко. Нина как раз собиралась в ночную смену и наводила туалет перед зеркалом — этого требовала ее новая «профессия».
— Сволочи! — вдруг выругался Кравченко. И эта брань удивила обеих женщин — раньше он не позволял себе никаких грубостей, особенно в их присутствии.— Вы только послушайте.— И он стал читать: — «Братья! Всем нам неприятно и тяжело сознавать, что наша Отчизна стонет под сапогом гитлеровцев. Чужеземцы грабят наше богатство, как грабили его русские коммунисты и жидовские комиссары. Если вы хотите жить спокойно и свободно — выдайте немцам спрятанных большевиков, их семьи, евреев, что укрылись от гетто, тем самым вы поможете очистить нашу Отчизну от одного зла. Когда будет покончено с ним, мы возьмемся за немцев. Не давая своего адреса, мы говорим вам одно: все, кто выполняет освободительную миссию, будут уведомлены о времени, когда надо будет выступить против оккупантов. Час этот пробьет, верьте. Очищайте свои ряды от русских большевиков, жидов и их подпевал».