— Ну?
Женщины молчали.
— Неужели их много? — чуть слышно спросила Вера.
— Думаю, что нет. Но, выходит, есть и такие «друзья». Факт. Только думаю я, что действуют они с разрешения властей. Сегодня надо написать и размножить листовку на эту тему. Я буду писать, а вы, Вера Васильевна, переписывайте. Жаль, Нина опоздает на работу, если будет ждать меня, а надо было бы занести и перепечатать. Сколько сделаем, столько и передадите тете Фене. А Ваське скажите: «Клюнула щука».
Заперев за Ниной двери, Вера воротилась и столовую. Кравченко писал. Перечитывал, рвал. Он хотел, чтобы листовка была и краткой, и исчерпывающе ясной.
— Игнат,— сказала Вера,— мне еще надо продолжить работать табельщицей? Дробыш обходится и без меня, на электростанции и на лесокомбинате есть свои. Может...
— Вера, вам тяжело там? — Он посмотрел ей в глаза твердым, пристальным взглядом.
— Нет... Вот же Нина пошла к ним... Мне кажетси, что и я могла бы... Просто мне хочется быть более полезной...
— Признаться вам, я еще и сам точно не эваю, где мы можем быть более полезными. Однако я думаю, что вы должны оставаться еще там... Я запретил посещать эту квартиру, а без вас этот запрет придется отменить. Факт. Что же я могу сделать, эти чертовы куклы... — он тронул костыли,— мешают мне! И потом... раскрывать Ваську никак нельзя... Даже для тети Фени он должен оставаться только полицаем. Никаких сомнений. Факт. Пишем?
— Только прошу вас... Я все думаю, что вы боитесь поручить мне серьезное дело, трудное. Я справлюсь, в этом можете не сомневаться.
— Знаю,— сказал Кравченко.
Вера взялась за переписку. Четко и ясно писалось в листовке о величии дружбы белорусского и русского народов и о том, что освобождение придет с востока... Вера писала. Это было перо для рисования, одно из тех, какие были у Наума. Еще в институте он подрабатывал, выполняя всякие заказы. Хорошее перо, им легко писать... Вера поддалась своим мыслям, и внимание ее каким-то удивительным образом раздвоилось — она понимала, что пишет, и одновременно была во власти воспоминаний. И ей вдруг представилось, что все по-старому — уютно и светло в их квартире, спокойно на душе, и музыка, тихая музыка звучит в комнате, как бывало, когда они вечерами работали вместе — Наум и она. Легкая, веселая мелодия, которая не мешает думать, а только создает для этого своеобразный фон...
— Вот и хватит,— говорит Кравченко, и Вера поднимает голову на его голос; неужели присутствие Игната создало эту атмосферу тихого покоя?
Но Вера слышит — в двери действительно откуда-то проникает музыка. Кравченко прислушивается и улыбается.
— Соседнюю квартиру занял итальянский офицер с двумя холуями. Это скверно, но все же лучше, чем немцы. Иметь соседями немцев — не хотел бы я этого!
И они снова берутся за переписывание.
II
Забирая листовки, тетя Феня сказала Вере:
— Квартирант хочет видеть вас. Даже и представить трудно, что там делается!
Договорить им не удалось. Через будку шли люди, и среди них много было полицейских, которые в последнее время буквально затопили предприятие.
День тянулся долго. И, наконец, Вера и тетя Феня, рсвободившись, пошли по одной из окраинных улиц. «Квартирантом» тети Фени был тот самый Кац, командир Красной Армии, которого поставил на ноги пятью операциями Иван Иванович Кунцевич. Женщина поместила его у себя, и сделала она так, чтоб об этом почти никто из соседей не знал. Но есть дела, о которых подобные окраинные улицы узнают сразу же, есть такие события, о которых соседка передает соседке быстрее, чем это можно сделать по телефону. Вот как раз о таком событии и рассказала тетя Феня:
— Прибегает вчера соседка. Говорит, идем ко мне. Прихожу и вижу — за столом сидит какая-то женщина в вязаном платке, пьет чай. На лавке — двое детей. Одному, может, лет пять, другому — годков восемь. Едва переступили порог, соседка двери на задвижку и говорит: «Вот, тетя Феня, моя знакомая, из деревни. Только я ей, прямо говорю — стерва ты, сучка!» А женщина в вязаном платке и глазом не ведет, сидит и хлебает из блюдца. Я говорю соседке: «Детей постыдись, что это ты при них такие слова?» А она опять — стерва, сучка. Ну тут я не выдержала, прикрикнула на нее. Давай, говорю, разбираться, если позвала.
Вера слушала и не верила своим ушам. Женщина из деревни привезла своих племянников, детей своей сестры, которая померла от тифа еще летом. Мать этих ребятишек — жена командира. Когда пришли немцы, она переехала из города, где жила, в деревню, к сестре, и та, понятно, дала ей приют. И во время болезни сестра ухаживала за нею, смотрела и за племянниками.
— Пока в чемоданах было барахло, — резала соседка.— А потом решила, что пускать его на сирот нет расчета.
— Побойся бога,— сказала женщина, потея от горячего чая.— Какое там барахло! Всего и взяла-то на покойницу, когда та хворала. Не знаю, как их дальше прятать.
— А кто знает, что их батька — еврей?
Так и не выяснилось определенно — то ли боясь кары за то, что укрывает еврейских детей, то ли позарившись на «барахло», тетка решила привезти ребят в город и сдать их немецкой комендатуре. Но это намерение не осуществилось. Хозяйка, обругав деревенскую гостью, заявила, что детей оставит у себя, своих четверо, пусть будет еще двое. Однако тетя Феня забрала на ночь старшего к себе, ничего не сказав тетке даже тогда, когда та заметила:
— Как хотите, милая. Мне лишь бы с рук их сбыть. В деревне-то покоя не было. Ответственность с плеч — и то легче.
Молчаливого мальчонку тетя Феня привела в свою хату, в которой когда-то было шумно от сыновей и их друзей, а теперь тишина нарушалась только сухим кашлем квартиранта. Усадила за стол, поставила перед ним миску с супом, достала из комода кусок сахара, при виде которого глаза мальчонки повлажнели.
— Ешь, милый, ешь! Как тебя зовут?
— Марат... —тихо ответил хлопчик, но к сахару не притронулся.
— Бери, глупенький, не бойся.
Марат взял сахар и зажал его в кулачке:
— Я его братику отдам...
Взволнованная тетя Феня сказала, что и для братика найдется.
— С кем это вы там? — спросил Кац, появляясь па пороге. И вдруг выронил из рук палку, на которую опирался, порывисто шагнул вперед и, потеряв привычную опору, грохнулся на пол.
— Сын мой, сын!
Вера, волнуясь, переступила порог. В маленькой хатке было тихо и покойно. Прикрученная лампа стояла на столе, застланном домотканой скатертью в разноцветных кружках, таких мирных кружках, придававших всей комнате своеобразный уют. «Неужели в такой обстановке в наше время происходят трагедии?» — подумала Вера. Навстречу им поднялся, опираясь на палку, высокий человек, лицо его было слабо освещено, и Вера поразилась его сходству с Николаем Островским.
— Добрый вечер, товарищ Кац! — невольно подлаживая голос к тишине, поздоровалась Вера.
Тетя Феня сказала:
— Он — не Кац. Он живет по документам моего младшего сына Петрика. Годы не сошлись, но кто разберет — горе всех одной краской красит.
— Ничего, тетя Феня, здесь же никого чужих нет...
Потом они пошли в соседнюю комнату. Тетя Феня несла лампу, заслонив огонек ладонью. Втроем они стояли над кроватью, на которой спали дети: Марат и Эдик. Никакого сходства, казалось, не было меж ними, этими детьми. У обоих были только одинаковые брови. Да одинаково спали — подложив под щеку правую руку. Выходили из спальни на цыпочках. Сели. Вера думала, почему у них с Наумом не было ребенка? С такими же глубокими и проникновенными глазами, как у Наума?
Кац сказал:
— Невероятное стало фактом... Если об этом написать в книге, никто бы и не поверил. И разве думал я когда-нибудь, что увижу своих малышей здесь, в Крушинске, за триста километров от того места, где когда-то оставил их? — Помолчав немного, он продолжал:— Я решил... уйти из города. Я не имею права подвергать детей вечной опасности. Без меня добрые люди о них позаботятся. А я могу защитить своих детей, только находясь далеко от них и только борясь с фашистами...
Он перехватил Верин взгляд: она смотрела на палку. «Кравченко же без ноги совсем, и другая вконец искалечена. А я могу ходить и без костылей. Значит...»
— Куда вы намерены идти или ехать?
— Вот это решайте вы с Игнатом. Мы долго лежали с ним рядом в одной палате, вместе нас выбросили из госпиталя и обоих подобрал Иван Иванович. Я буду делать все, что он посоветует.
— Вы еще слабы... Может, для детей найти другое пристанище?.. А вы здесь...— несмело начала было Вера.
— Он и слушать об этом не хочет, Верочка,— с нажимом сказала тетя Феня.
Кац попробовал улыбнуться, но вместо улыбки на лицо набежала гримаса страдания, он это почувствовал и нахмурился.
— Нет, нет... Я прошу вас... Сегодня же решайте. Дети не должны находиться в опасности. У Петрика не может быть сына такого возраста, как Маратик... Я все взвесил, все продумал — за ночь и день...
— Я передам все, о чем вы просите.
Они распрощались.
И на экране воспоминаний перед Верой возник «Жучок»... Нет, детей надо уберечь, надо отвести от них любую опасность... Пусть и в эту трудную годину они чувствуют твердую, уверенную, заботливую руку взрослых.
— Взять детей сюда, к нам,— это сразу отпадает, факт,— рассуждал Кравченко, дымя цигаркой.— Поручим их заботам тети Фени, она найдет советского человека, который приютит малых. И скажите, чтоб у себя не оставляла. Это свяжет ее по рукам и ногам, а она нам нужна. Мирон Кац, со своей стороны, прав... Но куда его направить? Хорошо было бы иметь какой-нибудь нейтральный адрес... а там он сам нашел бы дорогу... Ненависть к врагу будет его поводырем. Факт!
Решили — через Дробыша не действовать, чтобы не провалить его. И тогда Вера вспомнила Наталку. Решили использовать ее. Назавтра как раз было воскресенье. Вера отправилась искать учительницу. Она нашла ее в детском доме, который был организован при помощи и с разрешения властей. Хороший детский дом, это был один из блефов немецкой администрации. Надо было показать, что оккупанты забо