Трудная година — страница 14 из 31

VI

Мирру спрятали у Ивана Ивановича. Чем она жила в лагере, что заставляло ее держаться на ногах? Скорее всего, предельное напряжение сил и нервов. Теперь, когда в этом напряжении отпала нужда, организм сдал. Тяжелое заболевание пеллагрического характера свалило девушку, и жизнь ее оказалась в опасности.

— Если бы здесь все решало хирургическое вмеша­тельство, я бы вам сказал или хотя бы предположил, какой исход нас ожидает. А тут я ничего не могу сказать заго­дя,— заявил Нине профессор.

Мирру оставили у него в доме, условившись, что ни­кто, кроме Нины, не будет приходить к ней. Однако боль­ная все время спрашивала про тетку, а вспоминая Лазаря, заливалась слезами. Друзья посоветовались и решили, что при случае надо будет сказать всю правду. Воспротиви­лась одна Вера.

— Бывают случаи, когда ложь лучше правды,— сказа­ла она.— Выживет — скажем, умрет — пусть будет так...

— Что касается меня, так я всегда за правду,— заме­тил Кравченко.— Удивительно! Пятый час, а от Васьки никого нет. Мы условились, что он пришлет студента.

Вера предложила сходить и справиться, в чем дело.

— Вас могут узнать, вы же больная.

— Ничего. Я позабочусь о том, чтобы меня не узнали.

Она надела старенький кожушок, валенки, до глаз повязалась теплым платком. И правда, теперь в ней трудно было узнать ту Веру, которая только что стояла перед Игнатом.

— Вы делаете успехи,— сказал он,— факт. Ну, идите!

Вера вышла. Но не успела она пройти и десяти шагов, как навстречу ей попалась тетя Феня. По всему было вид­но, что той жарко от быстрой ходьбы.

— Вот хорошо, что встретила, как будто условились... А я все думала, как к вам пробраться.

Они пошли вместе.

— Ко мне прибежал Юрка, и я сразу же собралась к вам. Юрка сказал, что стрелочник подал сигнал. Ста­ночки-то наши, верстаки — тю-тю!

— Вывезли?!

— Нет, еще не вывезли, но уже скоро. А какого-то Васьки все нет. Юрка так и сказал — «Васьки». Все беспокоился, как бы командиру передать. Вот я и решила к тебе. Ты знаешь.

«Ты знаешь...» Эти слова наполнили Верино сердце тайной гордостью... Ей, слабой женщине, говорит эти слова она, рабочая мать...

— Идите. Я приду следом. Если надо будет...

— Если надо будет, я сделаю, только научите. Юрка сказал, что он с братом может взяться, и старик их пойдет.

— Хорошо. Я приду.

Кравченко сжал зубы, и на щеках его вздулись тугие желваки. Он хотел сказать — вот как бывает, когда бе­решься за дело без подготовки,— но сдержался.

— Идите к студенту и прикажите подготовку прекратить. Военному я мог бы поручить дело, но ребятам, детям...

— Вы все продумали?

— Факт. Выполняйте приказ. Если Василя нет, зна­чит — отменить.

Вера выбежала из комнаты. А Кравченко стоял на костылях, и неотвязный вопрос сверлил его мозг: где Дробыш?

Ночью, когда Дробыш привел Мирру, он долго не стал задерживаться, объясняя это тем, что его отсутствие в сторожке, где он нес наряд, может быть замечено. Услови­лись, что после смены он придет, но так и не пришел... Было жаль, что столько времени даром потрачено на под­готовку диверсии, столько трудностей преодолено, чтобы собрать нужное количество тола, столько риска...

А в хатке с размалеванными охрой оконцами в это вре­мя происходило следующее. Сыновья хозяина, старого ма­стера, Юрка и Казик, напрасно прождав своего квартиран­та Дробыша, о котором они знали больше, чем их отец, вдруг заявили старику, что не могут допустить, чтобы немцы вывезли оборудование. Для старика это не было неожиданностью. Он уже заметил, что сыновья что-то скрывают от него, и верил, что рано или поздно, а игра в прятки должна кончиться. Ему, старому пролетарию, была понятна боль сыновей. Особенно переживал Юрка, младший. И чтобы отрезвить его немного, старик заметил:

— Я пойду и лягу на рельсы, может, остановится.

Юрка страшно разволновался. Даже слезы выступили на его быстрых глазах, всегда таких чистых и искренних.

— В такую минуту и... ты шутишь!

Старик строго поглядел на сына.

— Таких минут много. Ты успокойся. Чтобы что-то сделать, нужно время, нужны люди, которые за нас. Голы­ми руками ничего не сделаешь...

— Отец! У нас есть все... И мы знаем одного железно­дорожника, который согласен. Ты только сходи и выбери с ним место, а остальное сделаем мы.

— Пропадете.

— Пусть.

Старик глянул на сыновей и молча стал одеваться.

— А с мазутом как?

— В чемоданах. Два чемодана.

— Ну, пойдем.

Втроем они вышли из хаты и направились к стрелке, туда, где ветка деревообрабатывающего комбината сходи­лась с главной магистралью. Через минуту к хате подо­шли Вера и тетя Феня. Постояли молча перед запертой дверью.

— Опоздали.

— Надо идти на комбинат.

Тетя Феня остановила ее:

— Что ты! Ты же больная, освобождена от работы... Я одна пойду. Ты ступай ко мне и жди.

Пришлось согласиться. «Неужели,— думала Вера, ме­ряя шагами комнату, в которой стоял стол, застланный знакомой домотканой скатертью в пестрых кружочках,— неужели то, что он пошел освобождать Мирру, помешало совершить диверсию? Если это так, то, выходит, в неко­торой степени виновата она, Вера? Но почему же в таком случае ни слова не сказал Игнат?» Наконец она устала от бесплодных вопросов и от ходьбы по тесной комнате. Се­ла, положив руки на скатерть, и ощутила, какие мягкие, какие приятные эти кружочки на ней. И случилось так, что глубокая задумчивость овладела ею, удивительное со­стояние, когда внимание больше не фиксирует окружаю­щего — ни хода времени, ни звуков — ничего. Как долго Вера была в таком состоянии, она не знала. Сильный гро­хот вернул ее к действительности. Ей показалось, что стукнули дверью. Она спохватилась, подошла к порогу.

— Тетя Феня?

Тишина. Вера открыла дверь, за ней — никого. Снова вернулась к столу. Снова медленно потянулось время. Ста­ло совсем темно. И вот в тишине морозного вечера послышался гудок, казалось, гудит где-то здесь, за стеной этой хаты. На электростанции заступила ночная смена Значит, там, на комбинатской площадке, все спокойно. Однако вскоре загудело опять. Протяжно, как воют собаки. Тревога? Пожар? Вера бросилась на крыльцо, глянула во все стороны. Ничего не было видно. А гудок все гудел, буд­то просил пощады. Вера стояла на крыльце и слушала, а на сердце надвигался холод...

— Это вы?

Голос — рядом. Она всматривается. Дробыш? Она бе­жит в хату, завешивает окно, зажигает лампу. Что это? Перед нею стоит Дробыш, лицо у него в синих подтеках.

— Не волнуйтесь,— говорит он и пробует засмеять­ся.— Потерпел за добросовестную службу.

— А поезд?

— Вдрызг. Закурить бы...— Совсем по-детски произ­нес он, шаря в карманах.— Ничего нет! Вы, может, хотите знать о моих приключениях? Я вам скажу... Тридцать че­тыре человека выбрались из ямы по той же дорожке, по которой удрали мы с Миррой. Однако фельдфебель, выйдя из сторожки, все же заметил. Поднял шум. Тридцать пятой шла девушка. По ней стреляли, но ей удалось отбежать далеко. Она спряталась среди развалин кирпичного завода. Полицаи разбежались искать, а немцы поспешили осуще­ствить свой жуткий план — забросали вход камнями. Разъяренные, злые... Они же надеялись, что днем выведут арестантов и «пощупают» их, жадные висельники! А тут — бегут! И кто бежит? Те, кто не имел силы держать в руках лопату. Не поживились, так надо хоть переловить сбежав­ших, чтобы слухи об этом не дошли до начальства. Смерт­ники бегут! Возвратившись от вас, я подался в поле, к кирпичному заводу, сделал вид, будто и я ловлю... Кажется, мне поверили. А остальных так и не нашли... Если не за­мерзнут... Их тридцать четыре...

— А всех?

— Всех? Когда последний раз выводили, было триста сорок девять... таких, что способны были выйти...

— И что с ними?

— Их уже навечно замуровали в том подвале.

Дробыш умолк. И снова они услыхали — гудок все гудит и гудит. Вера посмотрела Дробышу в глаза. Хотела опять спросить, но тот опередил:

— Я встретил студентов и их отца... Взял один чемодан, этого достаточно. Когда все было кончено, подождал с полчаса. У меня там приятель стрелочником. Он помог, потому и поспели. Да разве вы не слыхали взрыва?

И в наступившей тишине вдруг опять что-то сильно грохнуло — даже стекла зазвенели в окнах. Дробыш встал, прислушался.

— Это взрыв. Неужели второй чемодан? — И выбежал из хаты.

Нет, сидеть в бездействии она больше не могла. По­гасила лампу, заперла дверь на замок и вышла на улицу. Темень царила над городом, над всей землей. Мимо Веры пробежали какие-то мужчины — в направлении комбина­та. Чтобы ее никто не заметил, она прижалась к изгороди. Как ни хотелось разузнать, что делается на электростан­ции, она все же решила идти в центр — обо всем сооб­щить Кравченко. Но тут ее остановила тетя Феня.

— Верочка...

Она затащила ее во двор. И там зашептала — взвол­нованно и вместе с тем торжественно:

— Юрка взорвал поезд, а Казик наделал шуму на электростанции. Старик зашел в кочегарку, там у него знакомые, вот они и загуляли... К ним сбежались все, а Казик тем временем и ахнул... Трансформаторной будки словно и не было. Теперь у немчуры — потемки!

— Где наши?

— Все хорошо, Верочка. Старика задержали в кочегар­ке, но они там врут, что видели подозрительных людей и подняли тревогу... Если бы ты видела Трусевича! Белый-белый, как полотно... Старик отбрешется. Он же «добро­совестно» работал, и за него Трусевич. Беги, Верочка, к командиру!

Она так и сказала — к командиру.

VII

Здесь, в Крушинске, почти каждый слыхал о партиза­нах. Слухи об их действиях докатывались до города, как эхо в горах, усиленные резонансом толков и пересказов. Любая операция против немцев становилась широко изве­стной — поговаривали даже, что партизанская армия вот-вот ворвется в город. Словом, правда, будто снежный ком, обрастала легендами,— и в этом сказывалось стремление народа хоть преувеличением силы фактов повлиять на тех, кто пошатнулся, сделал хоть один неверный шаг.