Трудная година — страница 16 из 31

— Вера? — спокойно спрашивает Игнат.

И вот они здороваются — Игнат и Юрка.

— Мы пойдем с ним на кухню, чтобы не мешать... Там вас ждет человек, Вера Васильевна.

Она входит в столовую. У окна стоит человек в суконной свитке. Пышная русая борода, и такие же русые во­лосы падают на лоб.

— Как Марат и Эдик? — спрашивает незнакомец.— Кац мне сказал, что вы знаете, где они живут...

— Кто вы?

Человек смеется.

— Неужели я так изменился за эти месяцы, Вера Ва­сильевна?

Она делает шаг к окну, вглядывается.

— Павел Степанович! Вы?

Назарчук хватает ее за руки, пожимает их. И тут уже Вера не может сдержаться — она целует Назарчука.

IX

Скоро Кравченко выпроводил Юрку из кухни и постучался к ним. И Вере не трудно было заметить на Игнато­вом лице торжественное сияние. Минута, о которой думал в долгие часы трудного одиночества и которую ждал с верой в душе, пришла: партизаны прислали своего чело­века. Теперь можно будет координировать действия, со­гласовывать мероприятия... Какие широкие возможности открываются перед подпольем.

— Не удивляйся, товарищ Кравченко, что я так за­просто с Верой Васильевной. Мы — старые друзья, а ее муж...

— Наум!.. Боже мой...

— А ее муж — отважный и преданный делу партии человек. В отряде товарища Андрея о нем говорят с ува­жением и любовью... До вечера я не могу задерживаться, нельзя... Передайте Политыко, что ее муж надеется на скорую встречу. Он — наш командир.

— Павел Степанович, дорогой! А мы... мы встре­тимся?

Назарчук молчит. Вера смотрит ему в глаза, Назар­чук отводит взгляд в сторону. Он не сомневается, нет, просто обдумывает и взвешивает.

— Ясно, Вера Васильевна... Не так скоро, но увиди­тесь... А пока вы нужны нам здесь. Немного придется подождать...

— Ну, конечно, Паша!.. Извините! Мне достаточно и того, что вы сказали. Зная, что Наум с вами, я готова на все...

— С нами и Борис... Он беспокоится о сестре... Сейчас он пишет свою первую симфонию. Вы удивлены? Наш на­род любит музыку... Но ближе к делу...

В отряде стало известно, что в город прибывает спе­циальная команда по борьбе с партизанским движением. Одновременно прибудут высокие чины, среди которых — личный уполномоченный Розенберга. Полиция и жандар­мерия делают все, чтобы задушить народное движение, вскрыть связи населения с партизанами, уничтожить тех, с кем эта связь поддерживается. В ход пошло все — и про­вокации, и запугивания, и лесть. В селах области появился отряд некоего «батьки Рудольфа», который грабит кре­стьян, вешает кого попало, насилует. Причем, все это де­лается под лозунгом — «Вот вам картина будущего нового порядка». Банда «батьки Рудольфа» будто бы против ок­купантов, однако своими позорными действиями компро­метирует партизан. Отряду товарища Андрея поручено установите, не является ли этот «батька Рудольф» агентом гестапо. Такая догадка имеет основания, тем более, что не слышно, чтобы банда этого «батьки» особенно преследо­валась немцами. Из разговоров стало известно, что банда проповедует борьбу и с оккупантами и с большевиками. Это как раз те лозунги, которые в завуалированной форме проводятся группой так называемых «белорусских деяте­лей» — предателей и оборотней. Удивительное совпадение!

Назарчук вынимает свернутые вчетверо газеты и кла­дет их на стол.

— Вот, «Беларуская газета»... Стоит прочитать в ней роман Рыгора Пилиповича Терешко...

— Терешко? Где он?

— Да, Вера Васильевна... наш бывший приятель Терешко служит немцам... Вот его роман... копия «Сестры», если десять медных копеек могут быть копией гривенника. Он был сначала в Минске, а теперь живет здесь... возглав­ляет «бюро пропаганды». И вот... Мы решили... Теперь вашего брата на комбинат и на электростанцию не пустят, это ясно. Вам, Вера Васильевна, придется сменить профессию, и сделаете вы это после встречи с бывшим ва­шим...

— Я не могу встречаться с ним!

Мужчины молча посмотрели на нее. С минуту длилось трудное молчание.

— А я могу сидеть с этими костылями?. — сухо сказал Кравченко, и бугры набрякли на его бритых щеках.— А Василь может носить черную форму?

Вера опустила глаза.

Назарчук встал. Он подршел вплотную к Вере и мяг­ким, душевным тоном сказал:

— Мы снова когда-нибудь будем собираться в этой квартире... Как тогда, помните? Снова будет много музыки, смеха, молодежи... Многих из тех, что были, может, и не встретим, но придут новые...

— Не будет Терешко, зато буду я,— вставил Кравчен­ко.— Ну, пойдем, Паша, я вас проведу немного.

— Куда вы? Лучше я...

— У нас есть свои, мужские дела.

Кравченко застучал костылями вслед за Назарчуком. На площадке они остановились.

— Я хочу знать то, о чем вы недоговорили...

— Это важно для вас?

Назарчук смотрел на Кравченко серьезно, внимательно, как товарищ на товарища.

— Не столько для меня, как вы понимаете...

— Нам пришлось оставить деревню — немцы нажали. Наум Штарк залез на крышу сарая и оттуда начал бить из пулемета. Под его прикрытием мы и смогли отступить в полном порядке. Немцы окружили его, но он не сдался, и тогда они подожгли сарай. Он сгорел. Сгорел, но не сдал­ся.— Помолчав немного, он добавил совсем другим то­ном: — Знаете, Кравченко, у нас всяких хватает, есть и такие, что не очень-то жалуют евреев, кое-кто даже готов видеть в них причину наших несчастий... После смерти Штарка эти люди прикусили язык. Ну, бывайте! Паролем остается фамилия Каца.

Археолог сошел со ступенек.

А Кравченко еще долго стоял на площадке, думая о том, что в мире — весна и что людям надо было бы полной мерой счастья встречать ее приход... Потом он налег на костыли, и может, потому, что голова опустилась в подня­тые выше обычного плечи и это было очень неловко, на лице его появилось страдальческое выражение.

X

Вера идет выполнять задание.

Солнечный день. Она в любимой своей одежде — в платье цвета беж и в коричневом меховом жакете, которые она уберегла от рынка. В этот раз она одевалась особенно старательно, чего давно не делала. Трудно самой разобраться в том, что у нее на сердце. И радостно, и тревожно...

Ясно было одно: теперь она должна идти в арбайтзанд, чтобы там получить новую работу. «Теперь вы здесь не нужны, как и я»,— сказал Трусевич. И вот она идет — идет к Рыгору Терешко, адрес которого ей дала Нина. Как же он поживает, Терешко, и почему до сих пор она ничего не слыхала о нем? Неужели он ни разу не подумал о том, чтобы встретиться с нею?

«Вам надо быть женщиной», — сказал Кравченко, когда она спросила, как ей держать себя с Терешко. О, теперь, когда она знает, что их шеренга бесконечна и что недалеко от нее в этой шеренге стоят и Наум, и Назарчук, и Борис, к ней опять вернулась уверенность в своей кра­соте, в своей силе...

Вера поднимается по ступенькам, останавливается пе­ред дверью квартиры, в которую ей надо войти. Стучится. Тишина — никто не отзывается. Она берется за скобу, вхо­дит. Никто не встречает. Она идет из коридора в комнату. Никого. Возвращается опять в коридор и стучится в две­ри налево.

— Ну, кто там? — слышится голос Терешко.— Это вы, Сымон?

Терешко стоит посреди кухни. Правой рукой он дер­жит за уши матерого белого кролика, в левой у него мо­лоток. Длинное пушистое тело кролика вытягивается зад­ними лапами вниз. Глаза еще живут, однако они уже по­дернулись дымкой.

— Рыгор Пилипович!..

Терешко бросает кролика на пол. Тот бьется лапами и потом затихает. Терешко смотрит на Веру, и его глаза то­же покрываются какой-то дымкой.

— Жить здесь, рядом и не навестить старых прияте­лей, которые в такой беде...— говорит Вера и первой вы­ходит из кухни.

Терешко идет за нею. Теперь они стоят в той самой комнате, в которую Вера уже заглядывала. Теперь, осмо­тревшись, она замечает, какой здесь беспорядок. На дива­не — скомканное одеяло, на скамеечке — небрежно бро­шенная спецовка, возле грубки — беремя дров. Под сто­лом, не покрытым скатертью,— батарея пустых бутылок. Вера задерживает на них недвусмысленный взгляд. Нако­нец Терешко говорит... Глухо, отрывисто, голос его звучит еще суше, чем когда-то...

— Здесь у меня хлопцы... одному как-то неловко, вот и пустил... Туда, в ту комнату проходите...

Они опять идут — она впереди, он следом. В комна­те — мягкая мебель, ковры и всюду книги. Их очень мно­го, они лежат всюду, пачками, вроссыпь, будто их только-только привезли. Несмотря на то, что еще светло, окна зашторены, а на столе горит лампа.

Снова молчат.

— У вас сесть можно?

Терешко, опережая ее, сбрасывает с кресла пачку газет. Это «Беларуская газета». Вера садится.

— Вы удивлены, Рыгор Пилипович? Я пришла к вам... в просьбой... Как старая знакомая... Последнее, что я чи­тала перед тем как увидеть первого немца, был ваш ро­ман...

— Вера Васильевна... Извините... Но ваш приход... Вы — привидение, призрак с того света!

Вера заставляет себя весело рассмеяться.

— Ну, давайте же поздороваемся, вот моя рука, мо­жете убедиться, что я — не призрак. Что вы стоите и смотрите на меня, как на покойницу? Садитесь.

Терешко послушно опускается в кресло. Он сидит в нем, в этом большом кресле, как-то с краешка, будто не он хозяин в этой квартире, а она. И вдруг спрашивает:

— Где ваш муж?

Она тяжело вздыхает.

— Его нет. Может, эвакуировался, а может, погиб. Война застала его в Минске.

На лице Терешко мелькает что-то похожее на улыбку. От этого на сухих щеках резко выступают две складки.

— В Минске было настоящее пекло, переполох... Я пе­режил это и убедился, что... Одним словом, я нашел воз­можным сотрудничать и с новой властью, тем более, что она — временная.

— Снова придут наши?

— Нет, ваши, скорее всего, не придут. Кончится вой­на, и немцы дадут нам автономию. Я мечтаю, Вера Ва­сильевна, о временах, когда хозяевами на белорусской зем­ле будем мы.— Он откинулся на спипку кресла и при­щурил глаза.— Передо мною стоит мой отец... Трудолюбивый селянин. Его раскулачили и выслали, когда я уже учился... Мне пришлось от него отказаться, и этим я купил право жить... А теперь я хочу... — Он повысил голос, пере­шел почти на крик, и Вере это было неприятно.— Я хочу, чтобы у нас все было иначе... тихие уютные квартиры, литературные салоны, в которых бы такие женщины, как вы, одним взглядом заставляли бы умолкнуть любых кри­тиков, а поэты шли бы на самоубийство... Тепла и счастья! Мы можем всего этого иметь больше, чем аристократы всех времен и народов!