«пан зондерфюрер», обязанностью которого было собирать деньги и привозить харчи.
Наконец в сумерках к воротам подъехали грузовики, полные полицейских. И жители гетто, все, кто не потерял способности думать и рассуждать, поняли: беда. С ними люто обходились немецкие солдаты, но еще страшнее была жестокость полицейских, в которых звериная лютость умножалась на желание выслужиться перед немцами. Их было человек сто, все с оружием. Как выстрелы, прогремели их шаги по мостовой. Вслед за полицейскими вошло несколько немцев, мелких чинов, в большинстве своем пожилых людей. Оповестили — регистрация. Люди цепью двигались вдоль стола, за которым сидел немец и ставил единицу каждый раз, когда проходил новый человек.
А тем временем полицейские позапирали двери в складе, где оставался какой-то скарб. Тех, кто прошел «регистрацию», загоняли в тесный проход между зданиями, вытряхивали у них все из карманов, требовали сдать ценные вещи. К числу ценных вещей относились и золотые зубные коронки. Это было неслыханно. Раздались голоса протеста. Тогда коренастый, с конопатым лицом полицейский достал из кармана специальные щипцы и начал орудовать ими. Человека хватали, скручивали ему руки, силком заставляли открыть рот, и полицейский вырывал золотые зубы. Вопли поднялись над гетто, вопли вырвались за колючую проволоку и заполнили собою вечерний город. Улицы опустели, жители попрятались по своим углам, лишь бы не слышать этих страшных, нечеловеческих воплей.
А в офицерском ресторане гремел оркестр, в солдатских домах раздавались песни и хохот. В квартире Веры Корзун небольшое, но пестрое общество садилось за ужин. Главной фигурой этого общества был Терешко, он был «корректным» и «интересным», но делал так, чтобы первую скрипку играла хозяйка. Однако у Веры было много хлопот, она то и дело отвлекалась, и постепенно всеобщее внимание привлек Сымон, ставший «кумиром» женщин. Женщин здесь было больше, чем мужчин. Пришла известная балерина, мечтавшая о «настоящем театре», который ей обещал Терешко, а пока что танцевавшая до полуночи в офицерском ресторане. Рядом с нею на диване, подобрав под себя ноги, сидела маленькая женщина в розовом крепдешине, с крикливым накрашенным ртом, и этот рот — красный, большой, подвижный — был главной достопримечательностью ее лица. Женщина эта была «личным переводчиком» оберста Гельмута, официального «хозяина города». Рыжие спирали кудряшек, поднятых вверх — будто на них действовал электрический ток,— украшали третью особу этой компании — служащую биржи труда. Остальные были мелкими артистками странствующей труппы и официантками ресторана.
Среди мужчин, кроме Терешко, на первом месте по служебному положению стоял щестидесятилетний «князь», вывезенный немцами из Германии, который организовал в городе библиотеку, собирая для нее книги изо всех домов, и тоже мечтал о «настоящем театре», готовясь стать его директором. С женщинами он разговаривал с постным выражением на лице, а Сымона и молодых артистов, которые липли к нему, как голодные собаки, звал «цыпочками», и при этом слюна закипала в уголках его старческого, обвислого рта.
Это и была без малого вся «культурная интеллигенция» Крушинска, которую собрал и объединил вокруг себя Терешко, если не считать нескольких учителей,— их в «салон» пока что не допускали!
Шел двенадцатый час. Ужинать собирались в столовой, которая теперь вся была задрапирована коврами. Сымону надоели воздыхания дам и слюнтяйские комплименты «князя», он ускользнул от них и стал зажигать свечи в канделябрах. Как раз в это время под окном загудел автомобиль. Нина открыла дверь, и в комнату, в сопровождении четырех солдат, вошел обер-лейтенант Рихтер, высокий и сухой, лет тридцати на вид, похожий на своего «патрона», как сын на отца. Он поздоровался со всеми и, обращаясь к Терешко, по-русски сказал:
— Господин оберст Гельмут просит извинения. Государственные дела не позволяют ему отдохнуть в почтенной компании. Господин оберст Гельмут надеется в следующую субботу посетить этот приятный дом. Извините! — Он повернулся к Вере, которая вошла в столовую, стукнул каблуками и склонился над ее рукой.
— Душка! Сколько корректности и выдержки! — простонала балерина.
— Как жаль, что полковник занят! — выдохнул красный рот «личного переводчика».
Сымон, зажигая последнюю свечку, сказал Нине, которая наводила порядок на столе, но сказал так, чтобы слышали все:
— А по мне, так и хорошо, что их не будет, дьявол их режь. При них чувствуешь себя так, будто твое сердце под конвоем.
Все сели за стол. Чинность сохранялась лишь в первые минуты. Потом немецкий шнапс спутал карты «салонности», и началось то, что именуется «приятным вечером». Голодные актеры «князя» налегли на еду, балерина начала снимать с себя «предметы туалета», и стоило Сымону глянуть на нее, как она послушно пошла за ним в соседнюю комнату. В общем шуме и гаме никто этого не заметил. Пили и пели, хохотали, заводили разговоры на такие темы, в которых вовсе не было тем. Про хозяйку гости сказали: «Милая, но простоватая. И что в ней нашел Терешко? Говорят — художница?» Вера ходила среди всего этого народа, как челн средь волн. Трезвая, она ко всему прислушивалась, замечала любую мелочь. Случайно очутившись возле двери, за которой скрылись Сымон и балерина, она услыхала их разговор.
— Там, на севере, я за вас не дал бы и миски баланды,— грубо говорил парень.— Перед немцами раздеваетесь, а передо мной не хотите!
— Но там я в трико,— стонала балерина.
— В трико и черт — мадонна! — И вдруг, после паузы, захохотал.— Ну, я же знал, что вы — дохлая кошка!
Он вышел, толкнув Веру. Стал рядом с нею и, кивнув на дверь, тихо сказал:
— Я такими брезгую! Вот кого бы я с удовольствием вешал!
— Разве можно вешать с удовольствием?
— Таких — можно...
Девять тысяч семьсот двадцать четыре человека, не считая грудных детей (шесть человек было убито, потому что они сопротивлялись), было выведено за ворота. Их окружили полицейские и солдаты и погнали по мертвым улицам города — туда, где они копали траншеи. Стоял легкий мороз, над городом висел осколок луны, будто вырезанный из фольги. И такие же, точно вырезанные из фольги, светлые тучки редкими островками стояли в зеленом океане неба. Город, в котором и уцелевшие дома выглядели руинами, залитый зеленовато-голубым светом, был похож на фантастическую страну, нарисованную смелым художником. В такую ночь хочется быть молодым, сильным, ловким, счастливым и ощущать в крепкой руке теплую руку подруги. В чистом, ясном воздухе, хоть и стоял мороз, слышался легкий шелест крыльев той птахи, на которой прилетает весна. Птица-ветер летал над тревожным городом, звал человеческие души за собой — в странствия, в страну вечной мечты, где «хочу» означает «могу», а «могу» — значит «добуду».
И в величавой этой ночи счастья и любви шло девять тысяч семьсот двадцать три человека, не считая грудных детей (один человек, старик, пройдя три квартала, упал мертвым), по городу, в котором они родились и выросли, по шоссе, потом по полю — к тому молодому сосняку. Дети просыпались на руках у матерей, и те снова укачивали их — тихо-тихо, чтобы не слыхали немцы и полицейские, чтобы город этот не услыхал... Всех их поставили на бровке траншей, выкопанных их же руками. Перед ними встали солдаты великой Германии. И по старикам, по матерям, по грудным детям, по бледнолицым девушкам и по юношам с горячими глазами, по всем этим девяти тысячам семистам двадцати трем человекам ударила частая автоматная дробь...
— Несчастье! — простонала балерина, осторожно выплевывая вместе с кусочком яблока свой зуб.— Посмотрите, какое несчастье! Мой зуб...
Кто еще способен был держаться на ногах и кто услыхал этот величественный стон, принялись утешать ее. «Князь» посоветовал бросить зуб под печку и попросить мышь, чтобы она вместо костяного принесла железный.
— К черту железный! — перекрывая шум и гам, сказал Сымон. — Потанцуйте перед оберстом или Рихтером, и они дадут вам золотые! Продажные мартышки!
Вера схватила его за руку, вывела на кухню. Он сидел на табуретке и, стиснув зубы, твердил: «Ненавижу, ненавижу подлюг, шлюх продажных! И Терешко ненавижу за то, что видит, кто они, какая цена им, а сидит, пьет, разговаривает с ними»... И вдруг засмеялся — заливисто, как мальчишка.
— А знали бы вы, как он живет, ваш Терешко!
...Люди, которых не задели первые пули, стали просить пощады. Заплакали дети, матери выставляли их на вытянутых руках перед собой, навстречу солдатам, а черная стена с наведенными дулами надвигалась все ближе и ближе. Падали в глубокую траншею — и мертвые, и раненые, и живые, здоровые. Черная стена надвигалась, надвинулась... Замелькали лопаты в сильных руках полицейских, и земля большими твердыми комьями посыпалась на мертвых и живых.
И еще три дня шевелилась земля на этом месте, будто там лежал богатырь и тяжело дышал во сне.
XII
И правда — как жил Терешко?
Что связало его, уважаемого когда-то литератора, с двадцатишестилетним Сымоном, детство которого — мелкие кражи, юность — принудительные колонии и лагеря, а старость — темный вопросительный знак?
Страх бросил Терешко к бесшабашному Сымону.
Страх заставил его запереться в четырех стенах своей квартиры с награбленной мебелью и книгами, завесить окна темными шторами. Страх заставил не показываться на улицах города, где теперь, казалось бы, он мог чувствовать себя, как рыба в воде. Крытая машина отвозит его в большой дом, охраняемый немецкими солдатами, и там он сидит в своем кабинете начальника «бюро пропаганды» и «делает культуру». Здесь он — голова, здесь он — на гребне истории. Та же машина отвозит его на квартиру. Окончен служебный день, за ним закрываются двери, одиночество давящими цепями охватывает этого небольшого сухого человечка и бросает в вольтеровское кресло. Не музы — страх царит в комнате, заваленной свезенными со всего города книгами.