В разгар весны к Кравченко явился связной и передал просьбу товарища Андрея — проникнуть в «святая святых» сложной жандармской махины — в канцелярию личного представителя Розенберга и установить, по каким каналам попадают туда сведения о людях, сочувствующих партизанам. В последнее время многих из них взяли, особенно пострадали работавшие на железной дороге, и надо было срочно найти того, кто работает на немцев. Одновременно товарищ Андрей сообщал, что против отправки крушинцев в отряд ничего не имеет, но просит помочь оружием. Товарищ Андрей передавал, что надеется на помощь с Большой земли, однако эта помощь может прийти лишь тогда, когда в партизанском краю будет создана «зона недоступноети», куда смогут летать самолеты, не рискуя попасть к немцам.
Встретившись с некоторыми товарищами, взвесив все «за» и «против», Кравченко пришел к выводу, что «специальная канцелярия» пока что за пределами досягаемости, устроить туда своего человека можно только в том случае, если такой найдется среди самих немцев. Но этот план был слишком смел и пока неосуществим. Зато выяснилось, что одним из каналов шпионажа является, безусловно, созданный немцами «союз возрождения родины», и Вера взялась за то, чтобы точно установить структуру союза и его связи с жандармерией. Нина Политыко по-прежнему была в курсе всех административно-военных новостей: Крушинск был одним из узловых пунктов немецких коммуникаций. Труднее было решить вопрос с оружием. Испытанные методы налетов теперь не дали бы желаемых результатов. Усиленный патруль охранял каждый метр на железной дороге, каждый склад, обнесенный к тому же колючей проволокой. Однако оружие, особенно взрывчатые материалы, были нужны. Кравченко и Дробыш обсудили этот вопрос. Мнения высказывались разные, но все они были или мало убедительными, или совсем уж нереальными, почти фантастическими. После удачного налета на пакгауз, в котором принял участие Сымон, Кравченко стал доверять ему, однако в известных пределах, не раскрывая всей широты деятельности организации, особенно связей с партизанами. И когда до города, наконец, докатился слух о том, что «батька Рудольф» окончил свой бесславный путь, Сымон Перегуд решил — это дело рук Дробыша и его «кореша». Сами немцы, как, впрочем, и Кравченко, знали настоящую правду, а именно — что «батька» казнен партизанами, по народному суду, и случилось это как раз в тех самых Карасях, которые были последней резиденцией этого бандита. В гестапо поставили гибель верного слуги в определенную зависимость от его встречи с Терешко, но последний отвел от себя всякие подозрения, доказав, что проводил Рудольфа до машины, которая охранялась полицейскими, что машина была из гаража господина фон Гельмута и что все это вместе взятое даже не вызвало у него ни малейшего подозрения. Машину нашли недалеко от города, искали трупы шофера и двух полицейских, но не нашли. Значит, партизаны добираются до самого города, имеют в нем своих сторонников, значит, можно считать точно установленным, что случаи в самом городе — не просто диверсии, совершаемые небольшой группой людей на свой страх и риск, а хорошо организованной группой, действующей одним фронтом с партизанами. Терешко поверили (или сделали вид, что поверили), однако теперь за ним стали следить специальные агенты. Агентами в гестапо работали люди, не имеющие опыта в этом деле, и скоро Терешко уже почувствовал на себе их пристальные взгляды. С другой стороны, в нем крепло подозрение насчет Сымона, который теперь редко бывал дома, весь как-то переменился, стал более сдержанным, замкнутым. Прекратились даже разговоры, которые раньше раздражали Терешко, но которым теперь он был бы рад. Перегуд перестал откровенничать с ним. Зато Вера, казалось, делала все, чтобы Терешко жилось спокойнее и лучше. Она по-прежнему относилась к нему внимательно, у нее Терешко имел возможность «отдохнуть душой». Она приняла самое горячее участие в организации театра, и «князь» Милкин расхваливал ее на все лады. «Салон» гремел, количество посетителей росло, в числе ее знакомых было уже немало немецких и итальянских офицеров. Постепенно Вера стала вникать и в Терешковы дела. Она принимала близко к сердцу его служебные неудачи, а однажды высказала мысль, что надо «не только организовать культурную интеллигенцию», но и «создать ее». По ее словам, надо создавать свою организацию, в которой будет воспитываться молодежь. Вера попала в точку — ее мысль совпадала с тем, что требовали от Терешко «шефы». Однако работа по созданию «Союза» уже велась Терешко и его помощниками, специальные, отпечатанные типографским способом, анкеты с крестом предлагались на подпись и на бирже труда, и в учреждениях, и на сборном пункте, где собирались «добровольцы». Анкет с подписями набралось не так уж много, и дело было не только в этом, дело было в том, чтобы выделить из числа подписавшихся тех, кто поставил свою подпись добровольно, а кто — под угрозой. Списки людей, вступивших в «Крестики» добровольно, передавались в гестапо, и из них создавалась «вторая фаланга», которую немцы использовали в полицейских целях. Этим «полезным» делом Терешко снова завоевал благосклонность шефов. Предложение Веры он воспринял как признание своих заслуг. Она «горела желанием» действовать, и Терешко открыл ей, что создаваемая организация — только ширма для деятельности тех, кого отбирают во «вторую фалангу».
— Да, Вера Васильевна, им приходится пока что служить немцам, но ничего не поделаешь, временно надо терпеть. Однако вам я признаюсь; прежде, чем передать этих особ в руки немцев, я сам их инструктирую и добиваюсь того, что они служат и моим интересам. Однако мне трудно, Вера Васильевна, я один... Сымону я не могу открыться, с ним творится что-то неладное с того самого момента, как появились вы... а каждый второй из моего аппарата «бюро» — немецкий информатор, приставленный ко мне... Вот я — в ваших руках, как говорится... Признайтесь, Сымон говорил вам о своих чувствах?
— Я что-то не понимаю вас, Рыгор Пилипович... проще.
Терешко смотрел на нее, на красивые темно-каштановые волосы, на привлекательные черты лица, пытался уловить в слишком внимательных глазах ее хоть тень смущения или растерянности.
— Вы отняли у меня Сымона...
— Я?!
Удивление Веры было настолько искренне-простодушным, что не вызвало сомнений. И, теряя над собой контроль, движимый лишь неодолимой потребностью высказаться — эта потребность была сильнее логики и здравого смысла,— Терешко рассказал ей о давнишнем разговоре с Сымоном. Однако Вера и тут ничем не выдала своего волнения.
— Я тогда решил: хлопец влюбился в вас, увидел необыкновенное... Он — из породы людей, которых обычно называют романтиками... И признаюсь — я прекратил беседы... дал ему волю...
Вера опустила глаза. Длинные ее ресницы на минуту замерли: она вся застыла, окаменела, точно ждала от него еще большего признания.
— В минуты сомнений я даже готов был поверить его словам, что вы пришли ко мне не как товарищ и доброжелатель, а как агент... Однако ваше прошлое, связь с евреем — это был аргумент, который я мог бы повернуть против вас... Теперь я понимаю — хлопец влюбился в вас... А вы? Мне нужно знать...
— Чтобы получить еще один аргумент против меня?
Терешко поднялся с места. Он заметно волновался.
— Вы знаете, Вера Васильевна, что потерять Сымона для меня было бы тяжело... Он — моя опора. С другой стороны, потерять вас мне также...
Вера вдруг приблизилась к нему и, смеясь, дотронулась рукой до его лба.
— Атмосфера, в которой вы живете, трудная... и все эти мысли — от нее, от этой атмосферы... Перегуд влюбился, только не в меня... Я не могу сказать вам, насколько это серьезно, но знаю это точно. Вам известно мое прошлое, известно, кто мой муж... Я знаю многое про вас... Нет, лучше нам идти рука об руку...
— Я хотел бы бо́льшего,— прошептал Терешко.
Вера отступила на шаг. Терешко заметил — у нее дрожат пальцы.
— Это будет, Рыгор Пилипович, если я почувствую, что мой муж... что я равнодушна к нему... От вас зависит помочь мне забыть его...
Она быстро вышла из комнаты и остановилась на кухне. Теперь она волновалась. Не слишком ли далеко зашла? Не он, а она вызвала такое признание... Поговорить с Сымоном, предупредить, сделать так, чтобы у Терешко развеялись всякие подозрения,— думает Вера. Немного успокоившись, она снова возвращается в комнату и говорит, не глядя на Терешко:
— Ваше участие в моей судьбе, Рыгор Пилипович, ваша благосклонность и доброта обязывают меня ко многому... Приказывайте, я ваша рабыня... Только не требуйте чтобы я лгала... рана еще слишком свежа...
Терешко берет ее руку и целует.
А Перегуду некогда было «разводить нюни», и он, под Верину диктовку, повторил, что встретил девушку, совсем молоденькую, и занялся «ее воспитанием». Он не скрывает от «патрона», что появление Веры поразило его, однако она так поставила себя в отношениях с ним, что стало ясно — она, скорее всего, просто не уважает его. Он не дурак и видит, что она здоровается с ним, говорит — точно делает одолжение. Вере нужен не такой, как Перегуд, и у него нет желания тратить даром силы, тем более, что Терешко сам «подбивает клинья». Терешко даже слегка покраснел при этих словах, если можно назвать краснотою бледные пятна, появившиеся на его желтых скулах. Перегуд же доказывал: пусть Терешко знает, что все то, что он когда-то говорил про Веру, было вызвано мимолетной дурью. Теперь эта дурь прошла — помогла встреча с девушкой. Она — «ребенок совсем, но не вечно же пользоваться подержанным добром»... Теперь Сымон снова заправлял «хозяйством», снова выполнял поручения Терешко, но с наступлением вечера исчезал — и это было естественно: весна, любовь...
Но все это была ложь, «святая ложь», сказала бы Вера. Перегуд был занят другим — партизанам нужны были орудие и взрывчатые материалы.
VI
Каждый вечер итальянец-офицер, Верин сосед, облачившись в широкий шелковый халат, залезал с ногами на диван, стоявший перед столиком инкрустированного красного дерева. Энрико приносил и клал на стол по приказу своего шефа папки с фотографическими снимками и зажженный кальян, вывезенный итальянцем когда-то из Африки. Из Африки были вывезены и черные крупинки, в которых концентрировалась великая сила — мысль делать материальной, желание — осуществленным. В зажженный кальян Энрико опускал эти черные крупинки, офицер тянул через тонкий чубук горьковатый дымок, и этот дымок начинал действовать на его мозг сильнее опиума или гашиша. После этого офицер тонкими, совсем не мужскими пальцами развязывал папки с фотографиями и рассматривал их, кладя рядом. Гримаса удовольствия, появлявшаяся на его лице, уже не сходила до утра. На снимках были виселицы с женскими телами, отрубленные головы, обезображенные трупы... Абиссиния, Сомали, Албания, Польша, Украина и Белоруссия — вот те «географические понятия», где собиралась эта жуткая коллекция. Гримаса удовольствия превращала лицо итальянца в маску буддийского божка. Он рассматривал снимки, и все эти трупы оживали, наполняя собою комнату, и он, итальянский аристократ, был владельцем этого необычного сераля... Пальцы, наконец, слабели, снимок падал из рук, и офицер замирал — до утра. Тогда Энрико, взяв кальян, отправлялся на кухню к другу и сообщал, что «лейтенант накурился». Это означало — денщики свободны