— Юрка! — окликнул его Феофил.
Хлопчик вскочил, подбежал к нему.
— За мною пришли фрицы, понимаешь? Я пойду в хату, они меня заберут, конечно. А ты беги по соседям и кричи: Феофила арестовали!.. Пусть знают.
— Да зачем же идти, деда? Ты беги!
Черные угольки глаз — напряженно-недоуменные.
— Нет, сынок, так надо.
И он медленно направился к своей хате. И был ужо возле ворот, когда услыхал, как Юрка тоненьким голоском кричал: «Тетка! Тетечка! За Феофилом фрицы приехали!» И дальше, дальше — «Фрицы приехали!» С облегчением додумалось: теперь знают, значит — предупредят. И вошел во двор.
VII
Вера пишет декорации. Через стеклянный потолок льется свет, в комнате, над которой яркое голубое небо, светло и радостно. Немного поодаль от нее стоит обер-лейтенант, покачиваясь на каблуках блестящих сапог. Он тщательно выбрит, надушен, предупредительно внимателен.
— Не кажется ли вам, что светлый тон этих полотен при электричестве будет казаться холодным?
— Нет,— отвечает Вера,— светлый тон дает ощущение простора. Я так и думаю: много света, солнца, прозрачный воздух, бесконечность... На таком фоне и должно проходить действие пьесы...
— В драме — любовь...
— Сначала радость, песня, торжество, гимн, любви.
— Извините, как раз потому я и думаю, что ваши декорации не отвечают теме...
— Почему?
Она даже перестала писать. В сером халатике, с кистью в руках, с шапкой каштановых волос...
— Любовь... Здесь не должно быть много света и простора... Один на один... Маленькая комната, уютная, она — хозяйка. Мужчина приходит к ней, как господин к невольнице. Невольниц не содержат там, где много света... Красивые невольницы — аксессуар интимного, замкнутого уголка, золоченой скорлупки.
— В пьесе героиня — не невольница. И не аксессуар.
— Женщина... Каждая женщина — невольница.
Вера смотрит на это лицо, выбритое до блеска, на легкую улыбку на тонких губах большого рта.
— Я очень ценю вашу компетентность в искусстве, однако не разделяю ваших взглядов,— говорит она и чувствует — скажи он еще слово, и она не сдержится.
Но вот послышались шажки «князя». Хорошо, что он пришел.
— Вера Васильевна! Успеете?
— Если только не придется переделывать... Господин Рихтер...
Обер-лейтенант дотрагивается пальцами до фуражки.
— О, фрау... Я высказал только свое мнение...
Рихтер и Милкин выходят. Вера некоторое время стоит в задумчивости, потом ступает на белые полотнища, набирает кистью зеленой краски и начинает ею закрашивать блестящий белый фон. На пороге Рихтер и Милкин останавливаются. Откуда-то снизу, из ресторана, доносится музыка.
— Вас учили, долго учили,— сухо говорит Рихтер.— А что вышло? Вместо того чтобы проследить за этой старухой, ваш агент побежал к Гельмуту и раззвонил, раззвонил... Вы же знаете, что Гельмут и Фихтенбауер...— он сводит руки — палец к пальцу.— В следующий раз — только ко мне!
— И неужели...
Рихтер криво усмехается.
— Неужели, неужели! Гельмут решил опередить Фихтенбауера и арестовал ее... Фихтенбауер решил не отстать и арестовал какого-то старика... Этот ваш агент, второй, утверждает, что женщина часто приходила вместе с «кумом».
Милкин смотрел Рихтеру в глаза. Нижняя губа его отвисла.
— Хорошо, что в городе находится третье лицо, заинтересованное не в состязании шефов, а только в величии Германии. Он поручил мне обоих арестованных. Я из них выбью. Но на будущее учтите.
«Князь» снова оживился — гроза прошла.
— Проинструктирую, проинструктирую... Только, признаться, тяжело... мне тяжело с этим Терешко...
— Подождите. Пока что так надо. Придет время, мы и его прижмем...
Рихтер переступил порог.
— Господин обер-лейтенант, сочту за счастье, если ваша особа будет присутствовать на премьере... И если бы...
— Хорошо. Подумаем.
Блестящий, подтянутый, обходительный, обер-лейтенант проходит вестибюлем театра, минуя двери, ведущие в ресторан. Машина везет его в гестапо. Солдаты при виде его замирают. Рихтер проходит мимо них, как мимо статуй. И вот он в своем кабинете. На столе — папка. Рихтер раскрывает ее. Ничего, одни корочки. Длинным пальцем он барабанит по корочкам и садится на край стола. Еще минута — и он нажимает на кнопку звонка.
— Из камеры номер сто девяносто три.
Он по-прежнему сидит на столе и, не глядя на двери, барабанит по папке.
— Имя и фамилия? Чем занимаешься, где живешь, кто твоя семья?
Молчание.
— Где твои сыновья? Как фамилия человека, который жил у тебя на квартире?
Молчание.
Но Рихтер тоже упрям: от того, раскроет или не раскроет он подпольную организацию, зависит его карьера. Он станет «шефом», и кто-нибудь уступит, должен будет уступить ему место.
— Сколько человек ты завербовала в свою организацию? Кто руководит ею? Кто руководит тобой?
Молчание!
Обер-лейтенант соскакивает со стола и в упор смотрит на женщину. Лицо у нее синее, это «ради знакомства» ее избили надзиратели. Глаза опухли. Но и сквозь узкие щелки видно — они спокойны.
— Кто тебя бил?
Она молчит, и в этом молчании обер-лейтенант усматривает оскорбление своей особы.
— Твой «кум» — здесь... Под полом мы нашли радиоприемник. Одного этого достаточно, чтобы расстрелять и «кума», и тебя,— он же твой приятель. Но я обещаю тебе... У меня в Германии тоже есть мать...
— Жаль, что она не задушила тебя, когда родила...
Шея и щеки медленно, но густо окрашиваются в лиловый тон. Кроме этого — никаких перемен, ни тени волнения. Он закуривает сигарету.
— Мы выловим вашу банду, несмотря на твое упрямство. Выбирай — или с нами, или смерть. Ты надеешься дождаться сыновей... Это зависит от тебя...
— Сыновья плюнут мне в глаза, если узнают, что я предала своих. Послушайте, господин офицер, не тратьте времени даром, я ничего вам не скажу. Кроме одного: ненавижу вас люто.
— Скажешь!
Обер-лейтенант Рихтер стоит, покачиваясь на каблуках, как только что стоял в театре. Два пожилых немца, засучив рукава, «помогают допросу». Женщина сидит перед низким столом, палачи немцы прибивают ее руки к крышке... Молчит. Один держит голову руками, другой льет женщине в рот какую-то жидкость, мутно-желтую, с противным запахом. Выльет кружки три, ожидает. Ни слова. Ее швыряют на каменный пол, вытаскивают из печки огненные полосы... Обер-лейтенант достает из кармана надушенный носовой платок. Надзиратели срывают с головы косынку и начинают вырывать волосы.
Тишина.
— Повторите все снова! — приказывает обер-лейтенант.
Снова гвозди, снова раскаленное железо, снова однообразное бульканье жидкости... И — тишина, будто хирург занят сложной операцией, а больной — под сильным наркозом...
— В камеру!
Обер-лейтенант хлопает дверью. Поднимаясь по крутой лестнице, он обтирает платком лицо. Пот выступил на лбу, на носу, На скулах. «Правильно! — думает он.— Таких надо уничтожать. Но неужели они сильнее нас?..»
Снова звонок. Снова стучат подкованные сапоги солдат. Двери закрыты, и перед обер-лейтенантом — невысокого роста пожилой человек, брови с сединой и из-под них — глаза, не испуганные глаза, а полные ожидания и даже интереса.
— Радиоприемник... признаться, паночку, смастерил его мой сын... Я в этих штуках мало что понимаю.
— Тде твой сын?
— Его напрасно искать. Он месяц как исчез... не знаю, где он.
— Лжешь! Он в банде?
Обер-лейтенант быстрым шагом выходит из-за стола, останавливается перед стариком и бьет его наотмашь.
— Не смотри так, собака!
Рихтер понимает — из них ничего не выбьешь. Приходит мысль, интересная мысль. Он поднимает голову, как зверь, который прислушивается к подозрительным звукам. Вдруг он смеется — так смеются люди с хорошим желудком.
— Машину!
Через несколько минут Рихтер входит в «салон». Он — деликатно-вежлив, подтянут, корректен. Он улыбается хозяйке, Вере. А в глазах у той — чуть заметное недоумение.
— Прошу вас поехать со мной к Терешко. Нужна его помощь.
— А я причем?
— Без вас мне трудно будет переубедить его.
— Вы можете приказать...
— Что вы, что вы!.. Мы сотрудничаем...
И вот они у Терешко.
— Мы напали на след подпольной огранизации. Не скрою: след не очень четкий, но я не теряю надежды. С вашими земляками не всегда договоришься. Я прошу вас поехать в тюрьму и поговорить с арестованными. Может они послушаются вас.
— Я не пастор...
— О пасторе рано вспоминать. Мне надо, чтобы они жили. Не забывайте: мои враги — ваши враги.
— Рыгор Пилипович, почему бы вам не поехать?
Вера смотрит на Терешко. В ее взгляде — просьба.
«И она с ним? Я заделался полицейским...» Глубокие морщины перерезают сухие щеки. Что они смотрят на него, оба? Этот немец и она... Вера... И некуда деться от этих взглядов.
— Хорошо. Поеду...
Рихтер что-то пишет на листке из записной книжки.
— Моя машина у подъезда. Я целиком доверяю вам. Возьмите провожатого, если хотите, из русских, полицейского. Пусть он переоденется. Вы понимаете, о чем надо говорить... Разрешите вас проводить, фрау Корзун.
— Жаль, что мне нельзя ехать с вами...
Терешко глянул на «фрау Веру». Удивительные у нее глаза — как у того ангорского кролика, которого он не добил.
Темными улицами мчит авто. «Скоро они заставят меня расстреливать или вешать»,— приходит в голову Терешко мрачная мысль. В дежурной его просят подождать: полицейские все в наряде. «Может, пан обойдется без провожатого?» — бумажка, написанная Рихтером, даже полицейского делает вежливым. Идти в тюрьму... к ним... без охраны? А что, если... Терешко судорожно поводит плечами. Он садится на табурет и глядит куда-то в пол, грязный пол дежурного помещения. Обер-ефрейтор почтительно стоит возле столика. На столике — лампа. Она ничем не заслонена, и ветер, врываясь в окно, клонит треугольник пламени в сторону. О чем можно спросить у этого человека с таким низким лбом?