— А если срочное дело?..
— Мы поднимем тех, что живут в казарме. Можно...
— Нет, я подожду, если вы уверены, что кто-нибудь придет...
— Обязательно. Откровенно сказать — один отпросился по личному делу... Я хоть и начальник, но, когда живешь с людьми...
«Все они теперь говорят «откровенно»,— думает Терешко.— А я как? И что такое откровенность? Рихтер тоже разговаривает со мной откровенно... Он просит... и эта учтивая улыбка на тонких губах... Ну, как откажешь ему?» Неприятно было, что мысли приобрели иронический оттенок.
— Имею честь следовать за вами!
Какой сильный, молодой парень... Сытные харчи полицейской службы... Ветерок, что клонит пламя свечки... Терешко трогается с места. Молодой полицейский идет за ним — шаги, будто петарда, рвут воздух. «Лакомый кусок взял верх над убеждениями, над идеями... И вот они служат немцам... И я, и этот полицейский с лицом любознательного рабочего... служим...» Машина останавливается. Часовой кричит. Как пронзительно звучит этот крик в тишине! По узким коридорам они идут за немцем. Повороты, повороты. Яркие пятна света на черных стенах... А над головой — мрак, мрак. Он будто шумит, этот мрак.
Камера номер сто девяносто три.
Терешко наклоняется к круглой дырке в дверях. За нею — полумрак. Что таит он в себе? Страх, такой силы страх прежде неведом был Терешко. Ноги будто приросли к полу, мелко-мелко дрожит тело. Последний проблеск ясной мысли: «Зачем пошел сюда?» И кто-то чужой, будто бы стоящий рядом, ответил вопросом: «А если бы не пошел?»
— Разрешите,— говорит глухо немец и гремит ключом.— Фонарик есть?
— Есть,— говорит полицейский, доставая электрический фонарик из кармана.— Сколько их там?
— Одна. Женщина.
Дверь со скрипом открывается. Гремит железо о железо.
— Идите вы... Предупредите...
Полицейский привычным шагом входит в камеру. В кругу света он видит арестованную. Наклоняется над ворохом лохмотьев.
— К вам пришли... Слушай, ты! — Это громко. А совсем "над ухом: — Тетя Феня... Это я... Мы сделаем все, чтобы вырвать вас...
Теперь входит и Терешко.
— Она спит?
— Поднимись, старуха...
В ярком свете фоиарика — окровавленное лицо. Только глаза... Одни глаза живут на этой месиве загустевшей крови... О чем можно говорить с человеком, у которого такие глаза?..
И Терешко молчит.
— Я хочу, чтобы мои сыновья, чтобы мои товарищи не беспокоились обо мне, не подставляли свои головы из-за меня... Пусть бьют поганых извергов, пусть берегут свои силы для великой битвы с врагом... Я хочу, чтоб меня услышали...
— Что она говорит? — вырывается у Терешко шепот.
Полицейский отвечает:
— Больше, чем надо, пытали... бредит старуха...
Терешко бежит к двери и натыкается на немца.
— Я здесь ничего не могу поделать,— говорит он непослушными дубами.— Выведите нас отсюда.
— А камера двести семнадцать?
— Днем, днем!.. В другой раз...
Наконец они опять на крыльце.
— Интересно? — вдруг спрашивает полицейский.— Доставить пана к обер-лейтенанту Рихтеру! — бросает шоферу.— Желаю удачи!
«Сучий сын!» — вот крикнуть бы ему, однако н на это не хватает смелости.— «Рихтер! Лгать, буду лгать... скажу, что отказалась разговаривать со мной... Какие у нее глаза! А бред? Неужели бред может иметь такой ясный смысл?»
VIII
Первую добычу — четыре килограмма тола — вынесли из подпола ночью. Над черной ямой тут же, на кухне, присели отдохнуть. Перепачканные землею, потные и усталые, они сидели и смотрели один на другого полными счастья глазами.
— До утра еще три часа. По часу на рейс,— рассчитывал Сымон,— двенадцать ящиков. И хватит. Как полезем за последними, потянем проволоку. Потом — торк и бывайте здоровы!
Свет гасят. Двое «шахтеров» ныряют в зев подпола. Казик и Сымон ждут столько, сколько надо, чтобы они преодолели весь «штрек». Молчат. Вдруг открывается дверь, и со свечой в руках появляется хоаяйка. Свечку она несет на уровне головы, другой рукой придерживает платок на груди.
— Мануфактура?
Отвечает Перегуд. Казик не видит его лица, но по интонации голоса догадывается — теперь лицо у товарища! «дикое».
— Повидло, дорогая! Повидло, от которого фрицы полетят в воздух.
Женщина вскрикивает. Сымон, будто кот, бросается на нее и зажимает ей рот рукой.
— Молчи, подлюга!
Свеча падает из рук женщины. А сама она медленно-медленно оседает, будто тело вдруг лишилось позвоночника и утратило устойчивость.
— Полежит, очухается,— говорит Сымон, связывая женщине руки.— Так будет спокойнее.
Они ныряют в яму.
Потом слышится голос кукушки.
Еще раз.
Казик выбегает на крыльцо. Отвечает: «ку-ку». От забора отделяются фигуры.
— Подводы на улице. На каждой по два гроба. Десять всего,— говорит Дробыш.
— А у нас двенадцать.
— Ну, что ж... Попробуем двух «покойников» вывезти без гробов.
Вполне возможно, что хозяйка все эти странные разговоры и запомнила бы, возможно, запомнила бы она и то, как в самые настоящие гробы клали длинные ящики, вынутые из подпола, возможно, она бы сохранила в памяти и короткий разговор квартиранта с товарищем:
— Тетя Феня?
— Запретила нам рисковать из-за нее.
— И ты согласился?
— Не забывай обстоятельств, при которых я разговаривал с нею!..
Все это, возможно, способна была бы пересказать хозяйка, если бы не раздался взрыв невиданной силы, раздробивший на мелкие части ночь, тишину, наполнивший голову женщины гулом, и он, этот гул, все перепутал — и слышанное, и виденное... Одно она способна была сказать, когда ее, подталкивая автоматами, заставили стоять перед офицером, а именно — что ее обманул полицай... Облик его она обрисовала довольно полно, так как пригляделась к нему еще до этого страшного взрыва...
Теперь штаб отважных не имел постоянного места. Пересиливая боль, скрывая ее от товарищей, Кравченко кочевал из одной хаты в другую. Дробышу пришлось снять полицейскую форму и перейти на нелегальное положение. Товарища его, который тоже служил в полиции, арестовали, потому что приметы совпали почти полностью. Может, все бы обошлось, но немцы устроили налет на церковь, схватили «старосту», а когда при обыске нашли в притворе автоматы, то вдобавок схватили и попа. Рисковать было нельзя. «Хозяйка» могла узнать Дробыша или Перегуда. Да и товарищ Дробыша, должно быть, не выдержал... Надо было бы переправиться хлопцам к партизанам. Однако...
Товарищ Андрей предложил организовать крупную диверсию и, если удастся, уничтожить командование, особенно «высокую особу». Партизаны, со своей стороны, устроят крупные диверсии на железной дороге. Посеять переполох в стане врага, отвлечь внимание немцев от налетов на деревни, взять город в железный обруч... Сил для этого достаточно. А когда сила мстителей станет очевидной в глазах народа,— многие присоединятся к ним, партизанам и подпольщикам. Бить врага и днем, и ночью. Чтобы знал он, что за смерть одного советского человека заплатит смертью десятерых...
— Все ясно,— ответил Дробыш, когда командир объяснил задачу.— Без нас всего этого не сделать... Новых людей пока втянешь в дело, а мы знаем все ходы и выходы. Одним словом, товарищ Игнат, мы остаемся.
— А ты, Сымон?
Брови Перегуда сошлись на переносье, а в глазах блеснули веселые огоньки.
— Я в опасности — как рыба в воде. Теперь, когда наши «мертвецы» из гробов должны вырваться, я не могу бросить дело... Остановиться на полдороге...
Игнат сказал:
— Там, куда я вас направлю, тоже много славных дел и отважных людей. Ясно, что собака взяла ваш след.
Перегуд засмеялся. Не преувеличивает ли командир? И какая разница, если уж суждена смерть от вражеской пули, где помереть — в лесу или здесь, в городе? Не командир ли говорил ему, что если погибать, так смертью героя.
— Я прошу оставить меня в городе. «Гробы» я доставлю, прикажите только куда. Не забывайте, я под охраной Терешко. А Василю и вправду надо быть осторожней.
— Значит, товарищи, твордо?
— До конца.
Игнат пожимает им руки. Хлопцы выходят на крыльцо. Только-только взошло солнце. Тишина — будто нет за этим забором ни улицы, ии города, ни немцев...
— А все же, Игнат, не попытаться ли нам освободить старуху?
— Ее слова — правильные слова.
— А Феофил? Казик даже похудел за последние дни. Отец...
— Мы должны выбирать — или тратить силы на это, иди на то, чтобы выполнить приказ. И смотри у меня... самочинно не предпринимай ничего. И так за нами охотятся. Старики наши, уверен, перед смертью за это не попрекнут нас...
Перегуд закурил. Тонкая струйка дыма тянулась от папиросы вверх, а там, высоко-высоко, мелкие белые тучки кое-где плыли по голубому простору, и казались они как бы продолжением этого дыма. Парень невольно повел взглядом за дымком, и в глазах его вдруг погас блеск, осталась только глубина того же голубого неба.
— Ясная голова у Игната,— сказал Перегуд,— чтобы дождаться ему счастья... Пока буду жить, буду помнить его... с благодарностью, что наставил на путь истинный...
Выполняя Игнатовы поручения, Сымон действительно не прятался и скоро пришел к убеждению, что немцы и их агенты не следят за ним. Застав Терешко в состоянии тяжелой депрессии, он незаметно для того повыпытал о его «народной миссии» в тюрьме, а немного спустя, когда встретился с некоторыми знакомыми из «Крестиков», разузнал и фамилии тех «хлопчиков», которые засыпали стариков. Однажды вечером он сказал Нине, что просит разрешения прикончить подлюг. Он все обмозговал, и дело это будет «чистое». Нина категорически запретила ему действовать на свой страх и риск и пообещала согласовать с Кравченко. После провала «церковного старосты» и ареста стариков тому трудно было найти «квартиру». Нина «нанесла визит» Ивану Ивановичу и осторожно оказала, что бывший его клиент снова болеет — открылась рана. Профессор слушал и улыбался.