...Убедившись, что сигнализация работает безотказно, «князь» обошел комнаты артистов и подбодрил своих «мальчиков», намекнув, что после премьеры офицерский ресторан — в их распоряжении. Теперь «князь» прислонился к занавесу и через маленькую щель смотрит в зал. Было условлено заранее: появление оберстов в ложе — сигнал к началу... Блеск зала наполняет все его существо радостью. Великая идея — театр! В нем раскрывается народная душа... Милкин констатирует: как в лучших европейских театрах, женщины в зале красивы и хорошо одеты. А мужчины... Ну, что ж... какие театры Европы не переполнены теперь немецкими и итальянскими офицерами?
В котельной, где установлено динамо, происходит следующее:
— Сверим часы,— говорит электрику Дробыш, одетый, как и «княжеские мальчики», в белый гарнитур с атласными лацканами.
— Вез восемнадцати восемь,— смотрит на ручные часы электрик.
— Хорошо. Напротив входа доска в заборе только на верхнем гвозде. Пойдешь прямо по аллее до Артистического переулка, там я жду с машиной. Ну как, рассчитываешь на успех?
— Безусловно!
По многочисленным лестницам театра бегает кельнерша, маленькая стройная Нина, забегает в гардеробную, к рабочим сцены, к бутафорам, и всем с приятной усмешкой шепчет:
— Проверьте часы! На моих без пятнадцати восемь. В восемь сорок я жду вас на левой веранде с сюрпризом от «князя». Незаметно! И без опоздания.
Рыгор Пилипович Терешко одевается перед зеркалом. Он очень не любит этой непременной условности — крахмальной сорочки и фрака. К его небольшому росту не слишком-то и идет эта хвостатая одежда. А тут еще запонка не слушается пальцев, а стрелка на часах уже приближается к восьми.
Вдруг слышится стук и легкие, торопливые шаги — это идет Сымон. В зеркале Терешко видит его возбужденное и от этого немного жесткое лицо. Удивительное лицо!.. Когда Сымон возбужден, он много теряет в своей привлекательности.
— Вот, от Веры Васильевны... Ксива, по-нашему.
— Прочитай.
Улыбка — как искра.
— «Рыгор Пилипович! Присоединяюсь к Сымоновой просьбе. Его протеже решила появиться в свете. Лучше, если эта девчонка придет в театр вместе со мной. Но об этом мы подумали поздно. Помочь можете только вы. Разрешите Сымону воспользоваться вашей машиной, он заедет за своей Люульеттой, а по пути захватит и меня. От вас до театра три минуты... Значит, я нас жду в театре в двадцать пять?»
Наконец запонка застегнута.
— Об этом можно было бы подумать загодя, — говорит Рыгор Пилипович, но довольно мягко: «ксива» — какое смешное слово! — это «ксива» сглаживает неприятное чувство. Он надеется — сегодня он отважится сказать Вере, что их дружба должна завершиться логическим концом. Все будет этому благоприятствовать: и театр, и вино, и удивительное представление, которое поставил «князь». Одна любовь правит миром! — девиз спектакля.
— Хорошо,— улыбается себе в зеркало Рыгор Пилипович. — Можешь брать машину...
Сымон кладет записку на стол, на минуту задерживается возле стола, и вот он уже возле дверей. Счастливый Сымон, в его возрасте любовь — крылатая радость, а вот ему, Терешко, труднее... Труднее сохранить достоинство и не показать перед женщиной своего трагического одиночества, не вызвать жалости...
— Патрон...
Пора уже перестать Сымону звать его так...
— Чего тебе?
Терешко видит Сымона в зеркале. Что с ним?
— Вы спасли меня от смерти... Благодаря встрече с вами жизнь моя с кривых тропинок вышла на славную дорогу... Нет, я не то говорю... Я был жуликом, а теперь чувствую себя человеком... поверьте...
— И не понимаю, о чем ты, Сымон...
Волнение искажает лицо Сымона. Будто спрятанная где-то внутри боль вдруг вырвалась наружу, и парень не в силах совладать с нею. За такой гримасой должен последовать крик.
— Возможно, товарищи осудят меня за мой характер, за слабость... Но я не могу. Я знаю, что вы изменили своему народу, что вас надо уничтожить вместе с фрицами... Знаю, знаю, и... Но вы... протянули мне руку... может, ради своей корысти, однако...
— Сымон!
— Слушайте и молчите! Я даю вам возможность остаться в живых! Не выходите из квартиры раньше, чем через сорок минут. Слышите? И — прощайте! Мы больше не увидимся. Если вы белорус — перед многострадальным белорусским народом вы должны оправдаться! Как на суде. — И хлопнул дверью.
— Сымон! Сымон!
Рокот мотора. Тишина. Часы отсчитывают минуты. Терешко подходит к столу. Берет Верину записку. Строчки мечутся перед глазами. Боже мой! Это совсем не та записка. Галлюцинация?
— «Павел Степанович Назарчук просил вас через меня, чтобы вы сходили в бывший музей и забрали спрятанные там под полом какие-то исторические документы. Я присмотрелась к вам и решила, что эту просьбу Назарчука не передам. Вы не можете выполнить ее, а продать меня немцам — можете. В этом я убедилась. Когда вы кончите читать эту записку, у вас еще хватит времени для того, чтобы почувствовать и понять, в какую грязную яму измены и предательства вы попали. Через минуту, возможно, кончится ваша жизнь. Имейте в виду, таково желание отважных патриотов. Смерть тем, кто служит немцам! Вера Корзун».
Холод разливается по всему телу... Мысли, перегоняя одна другую, бегут и бегут — быстрее, чем бьется сердце. Разве может человеческий мозг выдержать такое напряжение?.. Бежать... Кричать.. Предупредить! Они... Кто они? Его товарищи — Вера, Сымон — задумали что-то ужасное... К Рихтеру! Он представил вежливую улыбку на тонких губах и вопрос: «Ваша любовница и ваш воспитанник?» Терешко рвет крахмальный воротничок — душно, нечем дышать. Какое у Сымона было лицо — без обычной игры глаз и бровей, без улыбки, без привычной гаммы усмешек. Суровое, мужественное, открытое лицо, на котором и презрение к нему, и душевная боль. Неужели и в эту комнату, где окна завешены темными шторами, ворвалась жизнь? Ворвалась и сказала, ткнув пальцем Терешко в грудь:
— Изменник!
Терешко бросается к двери, пробегает комнату Сымона, коридор, и вдруг мощный взрыв нарушает вечернюю тишину...
...Из цветка лотоса появилась балерина с земным шаром в руках. Она играет им, как мячом, а десятки юношей норовят схватить его... Красивое, чарующее зрелище! Но вот появляется Сильный. Он знает — счастье не в том, что будешь владеть землей, счастье в том, что будешь владеть Женщиной на этой зеленой планете. Вот он выходит. По мере того как Сильный приближается к Женщине, ширится свет — еще, еще... И вдруг один, второй, третий взрыв сотрясают стены театра, и серебристые колонны, разваливаясь, падают на зрителей...
XI
В восемь часов сорок одну минуту к машинам, которые выстроились перед театром, подъехала еще одна и из нее вышли трое: две дамы и молодой человек. Машина двинулась дальше. Трое очень спешили, потому что спектакль уже начался. Военные шоферы, которые привезли своих шефов и теперь стояли, позевывая и посвистывая, рады были любому случаю развлечься. Они не преминули поиздеваться над тем, что одна дама оступилась и у нее что-то стало с каблуком — то ли он отлетел совсем, то ли треснул. Трое остановились на полпути к театральному подъезду. И в эту минуту на них чуть не наехала такая же сверкающая краской машина, из которой легко шагнул прямо на ступеньку обер-лейтенант Рихтер. Вслед за Рихтером вышел маленький человек, сделал шаг, но, заметив женщину, наклонившуюся, чтобы поправить каблук, остановился. Рихтер пристукнул сапогами.
— У фрау авария?
Вера подняла лицо и на вопрос обер-лейтенанта ответила вопросом:
— Господин Рихтер! Вы не в театре? Проходите, проходите, господа, мы опоздали.
Маленький человек тоже взял под козырек.
— Жаль, что я не сапожник, фрау! — И военные, смеясь, направились дальше.
Как раз в эту самую минуту раздался взрыв и белый купол театра полетел вниз, взрыв повторился, взрывной волной Веру отбросило на булыжную мостовую, однако она заметила, что военные еще не успели войти и поворачивают назад.
И в эту самую минуту Верин спутник вырвался вперед, навстречу офицерам, и между ним и немцами взорвалась граната... Воспользовавшись паникой, женщины бросились в сад, теперь совершенно темный. Пробегая аллеей, они остановились как рая в том место, где, к саду выходит Артистический переулок. За стеной, у театра, над которым поднялся столб пламени, слышались крики, стрельба, автомобильные гудки. Наперерез женщинам вышел человек, остановил их.
— Машина за деревьями. Где Перегуд?
— Потом... Остальные?
— Ждем вас...
Вера и Мирра бросились в машину. Дробыш сел за руль. Нина и электрик были уже здесь.
— Что случилось?
Вера коротко передала все, что произошло за последние восемь минут. Как было условлено, они задержались на улице, чтобы все видели, что они все же приехали в театр. Но тут выяснилось, что Рихтер и «шеф» тоже опоздали. Конечно, не без умысла опоздали. Взрыв произошел в назначенное время, но офицеры еще не вошли в вестибюль. Тогда к ним подошел Перегуд и бросил им под ноги гранату.
— Молодчина!
Машина остановилась возле дома Ивана Ивановича.
— Молодчина! — повторил Дробыш, когда Вера пересказала этот случай Кравченко.
Они стояли в слабо освещенной столовой, и среди них был и хозяин — Иван Иванович Кунцевич. Кравченко сидел за столом. С минуту молчали.
— Вот что... Вези, Вася, Ивана Ивановича к театру. Медик должен быть там... хотя бы для формальности. Потом — сюда.
Иван Иванович сунул Нине ключ и пошел следом за Дробышем.
Электрик прижимал к щеке платок, из-под которого струйкой текла кровь. Нина ойкнула и повела его в соседнюю комнату — наложить повязку.
— Игнат,— сказала Вера, когда они остались вдвоем,— наш товарищ погиб... Может ли смерть служить оправданием?
— Не понимаю вас. Смерть — это смерть. Лучше, когда человек умирает героом.
— Перегуд поступил по-своему. Он убедил Терешко не идти в театр, и ту записку, которую ему должна была передать при входе Нина, оставил на столе у Терешко... Один из наших врагов жив... По вине Перегуда.