Кравченко слабо усмехнулся и внимательно посмотрел на нее. От того, что свеча, стоявшая на табуретке, светила слабо, Вера не видела выражения его лица. Но она почувствовала — серьезность и грусть были написаны на этом лице.
— Сымон сам придумал эту «романтику» с запиской, он ее и отбросил... Подумайте только, за два-три месяца нашей дружбы с ним произошли такие перемены! Главное, человек почувствовал, что он гражданин, сын своего народа. А жалость к Терешко — атавизм. Не так все просто, дорогая Вера Васильевна...
Он вдруг поднялся.
— Выйдем в сад... Возьмите шинель... Вы в таком легком платье. Нина, погасите свечку, мы пойдем в сад. Думаю, что Василь скоро вернется, и мы узнаем, какие потери понес враг.
Над ними было звездное небо.
— Сымон погиб как настоящий герой. Без этих двух наша операция была бы выполнена только наполовину. Запомним его таким, Вера, с горящими глазами и гранатой в руке... Теперь я должен вам сказать: через час мы с вами расстаемся. Вас всех ждет товарищ Андрей, Нинин муж...
— А вы?
Кравченко ответил не сразу.
— То, что я хочу вам сказать, мною взвешено и продумано. Возможно, это покажется вам немного элементарным, но пусть так... Здесь я еще способен принести пользу нашему делу.
— Без людей...
— Что вы! Люди есть... Со мною остаются Казик, Иван Иванович... много людей! А сколько молодежи?! Вот ими я и обязан руководить. Не возражайте. Терешко, думаете, может донести на меня? Он же не знает о моем существовании, он мне не страшен. Ясно, что вам оставаться здесь нельзя. Я думаю, Терешко вряд ли теперь представляет собой опасность. Он хоть и жив, но морально уничтожен. Я не знаю, что сказал ему Сымон, однако представляю этот разговор. Так что — все, Вера.
Вера чувствовала: то, о чем они говорят, имеет хотя и важное, но далеко не главное значение. Сказана лишь частичка из того, что надо сказать. Она нашла его руку и крепко пожала. Он ответил ей таким же крепким рукопожатием.
— Мне трудно будет без вас...
— Скажите, Игнат, у нас ость семья?
Он промолчал.
— Была... Жену и сына убили немцы. В Новосибирске жила мать... Она ужо старая и, думаю, уже не дождется меня...
— Жестокая правда!
— И все же она лучше, чем святая ложь. В жизни бывает так — скажешь тяжелую правду, жаль человека, но потом, как минет первая боль, становится легче. И тому, кто выслушал, и тому, кто сказал... Один грех на моей душе...
За забором, на улице, пронеслась машина; возле калитки мотор заглох.
— Какой грех, Игнат? Говорите.
Но Кравченко встал, собираясь идти.
— Вы уверены, что это нужно?
— Уверена.
Он задержался на крыльце. В столовой снова зажгли свечку.
Их ждали.
— Вы, Вера, вы все, мои друзья, стали родными для меня... Мало работали вместе, но расстаюсь с вами, как с бойцами батальона, которым командовал... Кто знает, доведется ли слова встретиться. Будем верить, что встретимся. Кончится война — ваша Беларусь станет свободной, значит, и моя Сибирь — вольной... Вера, извините, я — солдат. Я больше не могу молчать... Скажите, у вас есть надежда?
— Даже две, Игнат. Одна — на скорую победу. Другая — на встречу с мужем.
— ...Ваш муж погиб смертью героя. Не я должен был сказать вам об этом, но я не могу больше таить...
Молчание.
Он тяжело ступает на крыльцо, костыли его гремят. В столовой — Нина, электрик, Дробыш.
— Присмотрите, Нина, за Верой.
— Может, я...
Игнат и Дробыш встречаются взглядами. Во взгляде Игната — приказ, во взгляде Дробыша — согласие.
— Не надо, все, уже все...— говорит Вера, входя в комнату.
— Убитых, считают, человек пятьсот, в том числе офицеров человек сто. Есть тяжелораненые. Улица забита немцами. Ходят слухи, будто среди итальянских солдат что-то вроде бунта. Требуют, чтобы их отправили на родину. Какой будет приказ, товарищ командир?
— В машииу и — прочь из города. Прорваться! Чья машина? Терешко? Значит, с пропуском? Тем лучше. Ну, товарищи, прощайте!
— Прощайте, товарищ Игнат!
— До встречи!
Каждый подошел к нему и пожал руку: Нина, электрик, Дробыш, Вера и Мирра. Вышли. А он стоял, опираясь на костыли, глядя вслед товарищам. Стоял один, а кругом кипела жизнь, и стрелка истории продолжала двигаться вперед и вперед, отсчитывая минуты трудной годины...
В ту же ночь, морально раздавленный всем пережитым, Терешко крадучись пробирался в свою квартиру. Ревели в темноте сирены санитарных автомашин, перекликались патрули, ветер разносил по улицам запах дыма. Небо набивалось багрянцем — то были отсветы пожаров, затмивших собою утреннюю зарю. Наконец Терешко улучил минуту и перебежал через улицу, и тут он увидел в выбитом окне своей квартиры силуэт немца с автоматом. Прижимаясь к стене, Терешко обогнул дом и очутился на другой улице. «Где я?» — спросил себя, шагая дальше. Он шел и шел, усталость валила его с ног. Чтобы не упасть, он держался за забор. Так он дошел до открытых ворот, зашел в незнакомый двор. Остановился.
Внутри у него что-то словно оборвалось и, казалось, эхом отозвалось в тишине...
XII
Быстро светало, поднималось солнце, и навстречу ему на предельной скорости мчалась машина. За рулем сидел Дробыш, рядом, кутаясь в наброшенную на плечи шинель — Вера. Молчали. Подавшись немного вперед, электрик силился разглядеть цифры на спидометре. Он, как и Дробыш, чувствовал, что скорость неуклонно снижается. Вот замелькали подступавшие почти вплотную к дороге перелески, более густые, чем там, возле города, где немцы их вырубили. Вот показался переезд, который надо проскочить во что бы то ни стало. Но все равно — им еще ехать да ехать. Перейти на малую скорость? Какой смысл?.. Дробыш круто поворачивает машину, и она, немного пробежав, глохнет.
— У кого нет оружия? У вас, Мирра, и у вас, Вера? Анатоль, в случае чего — прикроешь Мирру. Вера Васильевна...
Вера выходит из машины. Бледная, с большими усталыми глазами. Она в элегантном шелковом платье, на плечи наброшена шинель. Достает из кармана браунинг, разглядывает его.
— Не беспокойтесь, Перегуд научил меня обращаться с этой игрушкой.
Дробыш объясняет: им надо перейти через железную дорогу, которая, скорее всего, охраняется немцами. Лучше разделиться на две группы, а потом, ориентируясь на дорогу, сойтись в лесу.
— Пошли...
Вера и Дробыш подаются вправо, трое — один без оружия — влево. Идут молодым березняком, который особенно густо разросся на вырубках. Птицы пробуждаются и приветствуют радостными песнями приход утра. Идут молча. На душе у каждого тяжело, тревожно, а вокруг, кажется — во всем мире, чарующая гармония: чуть слышно шелестят глянцевые листья берез, поют птицы, ветер доносит неясные, но такие же, как и птичьи пересвисты, приятные звуки. И эти звуки, и шелест листьев, и посвисты лесных птиц сливаются в неповторимую симфонию счастья и покоя...
Наконец березняк кончается, Дробыш и Вера осторожно выходят на поле и видят перед собой железнодорожную насыпь. Перебежать или переползти — и там они в безопасности. Они ползут. Вот Дробыш выползает на насыпь. Вера ждет его сигнала. И вдруг она видит — Дробыш поднимается с земли и ступает на железнодорожное полотно.
— Сюда! Смело! — кричит рн громко.
Вера подходит. Дробыш показывает пистолетом в ту сторону, где должен быть переезд. Груды земли, взорванные рельсы, торчмя вздыбленные шпалы и — трупы, трупы. Немецкие трупы.
— Здесь были наши! Совсем недавно...
Они спускаются с насыпи и идут в лес. Дробыш замечает, что Вере тяжело идти на высоких каблуках, в длинной шинели. Он протягивает ей руку, и она принимает его помощь. Так они ждут еще некоторое время, выходят на дорогу. Поваленная ольха преграждает им путь.
— Подождем наших! Вы устали...
— Ничего.
Оии садятся и молчат. Сколько минут они ждут, неизвестно. Солнце пробивается сквозь листья, и трава в старых колеях сверкает, как зеленый бархат. Дробыш больше не в силах молчать.
— Игнат беспокоится о нас,— говорит он.— А мне очень хочется вернуться в Крушинск с победой и пожать руку Игнату.
Вера молчит. И вдруг в привычную лесную музыку врываются голоса, ветви деревьев раздвигаются, и бородатые люди окружают их. Вера поражена и не знает, что подумать. Но тут к ней бросается Мирра и радостно обнимает ее.
— Вот они! Вот они! — говорит она, целуя Веру.
Мужчины пожимают им руки, расспрашивают, сами рассказывают о недавнем сражении: здесь, на переезде, уничтожен патруль, на восток от города партизаны начисто разбили итальянский отряд, железная дорога взорвана на всех направлениях.
За разговорами Вера не заметила, как вышли они на широкую поляну, миновали выгон и очутились на деревенской улице. На всем — и на толпе хлопцев и девчат, которые присоединяются к ним, и на шумной детворе, что бежит впереди,— лежит отпечаток вольной жизни. Контраст этой людной деревенской улицы с городом, который она только что оставили, сильно поразил Веру. И ей показалось на минуту, что все пережитое за эту ночь только тяжелый сон...
— Здесь нет ни одного фашиста! — долетели до нее чьи-то слова.
Потом были встречи. Назарчук наклонился над ее рукой, а она не удержалась и поцеловала его в голову. Борис Шац со смущенной улыбкой рассказал о том, что закончил свою симфонию и уже дважды исполнял ее перед товарищами, и они сказали — хорошо. Андрей крепко пожал ей руку, и в добрых серых глазах его она уловила сочувствие и внимание.
А вечером они вместе со всеми пошли на выгон, чтобы встретить самолет из Москвы. С радостным оживлением смотрели все на небо, и Вера тоже поддалась этому всеобщему подъему и счастью. Зашло солнце. Было светло и тихо. На опаловом небе не было видно ни одной хмуринки. Как и все, Вера сперва услыхала глухой гул, потом увидела черную точку. Точка все росла и увеличивалась, и вот уже стала птицей, серебристой птицей на опаловом небе, и эта птица несла сюда, на белорусскую землю, привет и помощь братских народов, великой Родины, для которой и жить, и творить вечно...