Трудная година — страница 8 из 31

— Я уже советовал вам, пан директор,— угодливо го­ворил прислужник, — обязательно ввести табель. Тогда никто не осмелится удирать с работы.

— Ах, не знаю, что там делать! Табель! Я знаю, что на этих... ваших земляков... нужна веревка. Предприятие! Я все время твержу, что его надо вывезти отсюда. О, у нас в Пруссии оно бы заработало!

— Не сомневаюсь. Но, смею заметить, оно работало и до вашего приезда...

Немец глянул на русского как-то недоверчиво.

— И потом... проволокой, проволокой! Сегодня же об­нести электростанцию проволокой, и я поставлю охрану. Я дал слово гебитскомиссару, что электростанция будет давать свет.

Женщин поставили в ряд. Немец стоял поодаль, а при­служник, как взъерошенный петух, в коротком рыжем демисезонном пальто с поднятым воротникрм, бегал перед женщинами, заглядывая каждой в лицо. Это было и про­тивно, и смешно. Наконец он спросил:

— Евреек среди вас нет?

Женщины молчали.

— Вот ты... — Он остановился перед Верой.— Грамот­ная?

Вера молчала.

— Пойдешь табельщицей. На электростанцию!

— Я пойду вместе со всеми.

Женщина в платке тронула ее за локоть и что-то шеп­нула. Что именно — Вера не разобрала, однако поняла, что надо соглашаться.

— Я думала, вы направляете меня в другое место,— неловко поправилась она.

— Солидарность! — буркнул предатель и подал коман­ду. — За мной!

Их привели к электростанции. Здание уже было обне­сено колючей проволокой. Несколько мужчин вкапывали столбы для второго ряда. Веру оставили в небольшой про­ходной будке, а всех остальных повели на биржу. Только час спустя явился тот же самый человек в коротком паль­то и объяснил, в чем будут состоять ее обязанности.

— Завтра вам передадут списки всех рабочих и жето­ны. Кто не снимет жетон, тот отсутствует. При выходе — отбирать. В другие ворота — пропуск только с жетоном, там будет военная стража. Однако жетон дает право на проход. Вы понимаете, какая на вас возлагается ответст­венность? Мы боремся с саботажем. И еще... я боюсь ди­версий. Так что... Провороните — и вам галстук на шею, и мне. Ничего не поделаешь! Хочешь жить — делай, что велят.

Вера молчала.

X

Вернувшись домой, она долго стучала, пока Нина от­крыла дверь. И сразу же, как только дала Вере есть, ис­чезла в кухне. А Вере хотелось поделиться впечатления­ми, попросить совета. Она все боялась, что, согласившись работать табельщицей, изменила своему принципу. Ждала Нину. Однако — совершенно неожиданно для Веры — в комнату вошел Кравченко.

— Не помешаю? — спросил он, усаживаясь на стул и складывая костыли.

Курчавая борода делала его старым, но глаза на этом усталом, бледном лице человека, который перенес тяже­лую болезнь, горели по-молодому. Он пристально смотрел на Веру, и ей было неловко под этим взглядом. Однако она не выдала своей неловкости, и, наверное, это как раз и привело к тому, что случилось в следующую минуту.

— Вера Васильевна! — сказал Кравченко после доста­точно, долгого молчания.— Мне Политыко сказала сегод­ня, что вы не в курсе дела. Это и хорошо и плохо. Я кое-что узнал о вашем прошлом и решил быть откровенным... тем более, что многого и не утаишь... Там, в вашей кухне, в шкафу стоит радиоприемник и...— Он вдруг позвал:— Нина, идите сюда!

Нина вошла, засмеялась, как-то виновато чмокнула Веру в лоб, передала Кравченко какие-то листки. И еще не пришедшая в себя Вера услыхала:

— От Советского информбюро?..

Кровь толчками прилила к лицу, и ей стало жарко. И когда Кравченко, кончив читать, сказал:

— Я хочу, чтобы вы знали... Всякая нвдоговоренност вредит дружбе, а мы должны дружить. Факт?

Вера, как зачарованная, повторила:

— Факт,

Нина засмеялась.

— Я не имела права говорить без разрешения, поверь­те мне, Верочка!

— Я понимаю.

А Кравченко свернул сводку и, передавая ее Нине, ко­ротко бросил:

— Перепечатать надо. И распространить, Пусть люди знают правду. — И потом, снова взглянув на Веру молоды­ми глазами, резко спросил: — Вы можете раздать? Хотя бы женщинам?

Вера сказала, что ее перебросили на лесокомбинат в ка­честве табельщицы. Она даже заволновалась, ожидая, как к этому отнесутся ее новые товарищи.

— Табельщица? Это уже до некоторой степени опора администрации,— вслух рассуждал Кравченко; обе женщи­ны не сводили с него глаз.— Табельщица может быть дру­гом рабочих и их врагом. Все зависит от того, как понимать свои обязанности.— Потом усмехнулся — хитровато, по-мальчишески: — Ну, что ж... Вера Васильевна, будете рас­пространять сводку среди рабочих комбината. Только... осторожно. Как бы нам не попасть за колючую проволоку.

— Спасибо, товарищ Кравченко! — сказала Вера, вста­вая.

Кравченко тоже встал.

— Теперь мне здесь поселиться надо.— Он показал на двери соседней комнаты.— А кухней пользуйтесь, как обычно. Хозяйничайте там, одним словом... чтобы помень­ше было всякой таинственности.

— Ну, в наш переулок вряд ли кто забредет.

— Придет время, забредут не только сюда. Осторож­ность в нашем деле прежде всего.

Этот вечер они провели вместе. Кравченко оказался простым и веселым человеком, и его приглушенный голос вселял спокойствие и надежду.

Назавтра она взялась за свою работу совсем с иным настроением. Она еще не знала, какую пользу может при­нести рабочим, будучи табельщицей, но была уверена, что со временем это прояснится. Теперь она должна была при­ходить раньше всех, выносить из будки доску с жетонами, и рабочие, приходя на комбинат, снимали каждый свой номер. С этими номерами они получали возможность прой­ти через другую калитку, уже во двор.

В первый день все девять женщин пришли на элект­ростанцию. Через час после начала работы в будке поя­вился тот самый русский инженер и немец. Директор спросил по-немецки, сколько рабочих не пришло. Инже­нер в коротком «демисезоне» повторил вопрос по-русски. И Вера решила пустить в игру новый козырь — она отве­тила по-немецки:

— Явились все, господин директор.

И как тогда, в фельдкомендатуре, радость засветилась в бесцветных глазах немца, и он воскликнул:

— О-о! Вы были в Германии?

— Нет, я изучила язык в советском институте.

Немец настороженно повел головой, при этом его боль­шие оттопыренные уши чуть заметно вздрогнули.

— Вас же там учили евреи! — брезгливо продолжал он. — Я никак не могу привыкнуть к этому жаргону... А вы говорите, как настоящая немка.

Это был, должно быть, комплимент, и надо было побла­годарить.

Потом директор сказал, что ежедневно она обязана докладывать, сколько человек не пришло на работу, и по­давать их списки. И ушел. Вместе с инженером.

Вера в полной бездеятельности провела несколько ча­сов, наблюдая из оконца будки за солдатом, что стоял у входа во двор электростанции и время от времени позе­вывал. Лицо у солдата было круглое, рябое — будто его опрыскали охрой, тупоносое и какое-то нудное. «Надо бу­дет завтра взять с собой вышивание,— подумала Вера,— и заделаться добродетельной Гретхен». В это время к солдату подошла пожилая женщина в платке. Она что-то сказала немцу, показала жетон, и тот махнул рукой. Жен­щина переступила порог будки.

— Ну, как на новом месте? — спросила она, и приветливое лицо ее засветилось смехом.— Ничего, милая, не докажешь тем, что будешь таскать носилки. Не горюй, здесь будешь полезной... — Кому и в чем,— она не сказала.

Вера решила — этой можно. Достала из-под платка переписанную Ниной сводку Совинформбюро и подала ее женщине.

— Может, интересуетесь...

Женщина глянула на крупные буквы, губы ее дрогнули, густые брови сошлись на переносье; и вдруг она тихо ойкнула и как-то радостно-испуганно прошептала:

— Про наших! Про сыночков!..

И потом, глядя на Веру просветленными, матерински­ми глазами, добавила:

— Вот какая ты! Больше нет? Давай, давай, я раздам! На меня можешь положиться, как на мать.— И, засовывая сводки за пазуху, сказала уже совсем другим тоном: — А я хотела симульнуть и попросить тебя спрятать эту же­стянку в карман. Однако такое дело откладывать нель­зя! — И она спокойно, спорым шагом опять направилась к солдату.

Вера наблюдала за нею через оконце и с облегчением вздохнула, когда солдат махнул рукой.

«Вот он, первый шаг!» — с радостной тревогой поду­мала Вера.

XI

Жизнь приобрела ясный смысл. Теперь, хоть и не знала Вера всей шеренги, однако чувствовала, что стоит в ней. Слева ее локоть коснулся Нининого локтя, спра­ва был Кравченко, а сколько за ними — тысячи или еди­ницы — не так уж важно: самым существенным и важ­ным было то, что снова найдена связь с жизнью, которая была до того, как на часах истории пробила трудная го­дина, с той жизнью, которую не забыть и к которой бу­дешь стремиться всем сердцем. Все, что она делала теперь, интересовало ее, волновало, и каждое утро, начиная но­вый день, она ждала, что вот-вот что-то случится, важное и значительное.

Теперь она уже научилась «помогать» администрации бороться с прогулами и симуляцией. Каждое утро снимала те жетоны, которые оставались на доске, и совала себе в карман. Рапорт был короткий: «Через контрольную будку прошли все». Чаще всего приходилось прятать до конца рабочего дня жетоны тех рабочих, которые являлись, но бросали работу раньше срока. «Явка» была аккурат­ная, но работа шла слабо. Зато сводки информбюро заби­рались тетей Феней — так звали пожилую женщину в ватнике и платке — регулярно и имели исключительный успех. О положении на фронтах город узнавал теперь не через немецкое радио и не через «Беларускую газету», которую издавали оккупанты. Правдивое слово сводок разлеталось с комбината по всему городу. Правда, вести были малоутешительные — Советская Армия отступала,— но они были правдивы, и в хаосе временных неудач уже начинал пробиваться родник веры в скорые перемены.

Кроме сводок, Кравченко пересылал через Веру не­большие прокламации — призывы к рабочим саботировать мероприятия немецкой администрации, и то, что делали до сих пор многие рабочие сами, нашло в этих призывах четкое определение. Однако оккупанты были очень заин­тересованы в пуске электростанции и пошли даже на то, чтобы прекратить работы в цехах и перебросить всех жен­щин на восстановление и обслуживание электростанции. Господин директор убедил кого надо в целесообразности демонтировать комбинат, и теперь, под усиленной воору­женной охраной, на ком