бинате работало небольшое количество людей, грузивших на платформы станки и другое оборудование. Как ни медленно шла работа, в конце концов электростанцию пустили в ход и свет вспыхнул в домах Крушинска, правда, совсем немногих. В тот день, когда состоялся пуск электростанции, Вера считала, что это и ее личное несчастье. Кравченко пришлось долго толковать с нею. Прокламации и сводки, убеждал он, дали определенные результаты, и эти результаты, по его словам, будут расширяться и укрепляться.
А тем временем подошла зима. Выпал снег и хоть немного прикрыл раны, которые нанесла городу война. С приходом зимы Вера потеряла всякую надежду на возвращение Наума. Она даже и не могла бы объяснить, почему утратила эту веру, но именно так и случилось. Теперь у нее был один интерес в жизни — как можно лучше выполнить поручение своих друзей. Однако волнение первых дней прошло, и передача сводок, как и всякие ухищрения с жетонами, сделались для нее обычным и привычным делом. И однажды ей в голову пришла мысль — нужно что-то большее. Что-то более действенное и эффективное, чем это. Но в тот же день, когда пришла эта мысль, жизнь дала ей страшное доказательство того, Кравченко был прав, когда говорил о важности этого маленького дела. Полицейские заметили, как одна женщина передала другой сводку. Задержана была Марья. Ее арестовали и тут же, во дворе электростанции, жестоко избили.
Тех, кто избивал, было человек восемь. Здоровые, сытые мужчины в чорной форме с серой окантовкой. Они били умело, не спеша. А бледнолицая женщина молчала, сначала закрывала рукой лицо, потом и закрывать перестала.
— Откуда взяла? — орали на разные голоса полицейские, сдабривая свою речь матерщиной и оскорбительными прозвищами.— Говори!
А Марья молчала.
Поодаль стояли женщины, среди них была и тетя Феня. Она не отрываясь смотрела на Марью, которая, держалась па ногах только оттого, что удары сыпались на нее одновременно со всех сторон. Было в этом взгляде что-то такое, что трудно передать словами,— Вера, по крайней мере, таких слов не знала. Ей, наблюдавшей эту сцену, казалось, что во взгляде тети Фени был молчаливый приказ Маше — молчать, держаться и молчать. Наконец избитая женщина упала лицом в грязный сжег, и Вера видела, как изменилось лицо тети Фени и как та, повернувшись к женщинам, сказала обычным, каким-то будничным голосом:
— Теперь не скажет. Выдержит.
Женщины зашумели. Полицейский прикрикнул на них. Они разошлись по двору, огрызаясь. Потом подошла телега, и Машу бросили на нее. Полицейские уселись рядом, свесив ноги в больших грубых сапогах.
— Мне надо пройти туда! — Кто-то тронул Веру за локоть, и она вздрогнула.
Перед нею стоял человек лет двадцати трех, двадцати четырех, в ватнике, в обшарпанной кубанке, из-под которой выбивались темно-русые волосы. Его небритое лицо улыбалось. Обыкновенное лицо и человек обыкновенный, подумала Вера. Армейский старый ватник... В таких ходят теперь многие мужчины. Вера смотрела на него, не понимая, чего он хочет.
— Мне надо пройти,— повторил парень,— Вы, товарищ Корзун, не очень переживайте. — Он кивнул в сторону телеги.— Это только цветочки...
— Откуда вы знаете мою фамилию?
— Длинная песня! Слыхал от Нины Политыко.— И он в упор посмотрел на нее, должно быть, для того, чтобы убедиться, какое впечатление произведут его слова. — Дайте жестянку.
Вера, все еще мало что соображая, достала из кармана жетон, парень взял его и уверенно направился к солдатам. Только после того как парень отошел на шаг или два, она спохватилась. А что, если это провокация? Что, если этот человек подослан полицией? Рано или поздно полиция неизбежно заинтересуется, почему срываются работы, кто принес сводки. Маша выдержала и промолчала. А выдержит ли она, Вера, если ее начнут пытать? Не сломят ли духовные силы те физические страдания, через которые ей, может быть, придется пройти? Вера попыталась представить себя на месте этой бледнолицей женщины, этой случайной жертвы. Прислушалась к собственным чувствам и пришла к убеждению, что выдержит испытания, которые ей пошлет жизнь, не пошатнувшись. И при мысли об этом к ней вернулось спокойствие, и она начала думать обо всем, что только что произошло на ее глазах, с хладнокровной ясностью.
Незадолго до конца смены парень в ватнике опять заглянул к ней. Возвращая жетон, он спросил:
— У вас много таких «липовых» рабочих?
— Когда как. Сегодня шесть.
Он помолчал, что-то обдумывая.
— А если нам понадобится пройти втроем, вчетвером?
Вера пожала плечами.
— Количество жетонов почти стабильное. Мне вечером говорят, кто не придет. Но бывает, что не являются на работу и без предупреждения.
— Знаете что... с завтрашнего дня измените систему... Выбирайте один-два номера и докладывайте администрации. Надо полагать, что те, кто не предупреждает вас, не являются по каким-то причинам. Так будет меньше подозрений. Словом, сделайте так, чтобы я ежедневно мог бывать здесь.
— Приходите после полудня. Больше шансов.
— Хорошо. Бывайте здоровы!
И он вышел из проходной будки, засунув руки в рукава ватника, немного прихрамывая на левую ногу. Дверь осталась полуоткрытой, и Вера смотрела ему вслед. На снегу от его фигуры ложилась синяя тень. Вечерело. Крепчал мороз.
Потом прогудела сирена, и женщины начали сдавать жетоны. Последней подошла тетя Феня. Она сказала, что будет ждать Веру. Вера подсчитала номерки, закрыла на замок ящик и отнесла его в контору. Инженер Трусевич принял ящик молча. В остром его лице, в косо поставленных глазах сквозило беспокойство. Видно, у инженера были неприятности.
— Послушайте...— вдруг сказал Трусевич, когда Вера собралась идти.— Я не знаю, кто вы, однако вижу, что вы интеллигентная женщина... Ну, посоветуйте, как быть... Они не понимают, что если мы все хорошо будем работать, пустим завод, то польза от этого будет только нам. А так... его вывезут в Германию. Это факт! И если кто-нибудь из них верит, что новый порядок — явление временное, то только честной работой мы можем сохранить завод для бывших хозяев. Ну, как им это объяснить?
Удивительный это был разговор. Но тут Вера была настороже. Она сказала:
— Не знаю, господин Трусевич, что вам и посоветовать. Я женщина, и меня больше интересует, не подешевело ли молоко...
И — вышла из конторы.
Что это — вызов на откровенность? Ловушка?
— Жаль Машу,— сказала тетя Феня, идя рядом с нею,— все мужа ждала. Горевала. Они месяца два как сошлись...— Помолчала немного и вдруг стиснула своей большой рукой Верин локоть.— А ты не сомневайся, бумажки приноси, мы без них теперь не можем. И, если что еще надо — скажи. Ух, дьяволы! — Она остановилась и погрозила кулаком в синий сумрак надвигающегося вечера.— Господа выискались, сволочи! Но не надолго это!
Двери открыл Кравченко. В столовой было накурено, за столом сидел какой-то мужчина.
— Вера Васильевна,— извиняющимся тоном заговорил Кравченко.— Я виноват, что не предупредил вас. Вот — Васька...
— Ничего, все обошлось,— сказал Васька, и Вера узнала его. Это был тот самый парень в ватнике и кубанке, который сегодня приходил на комбинат.
XII
В воскресенье Вера имела возможность поспать подольше. Это была ее привилегия, и друзья, вставая раньше, старались ходить тише, чтобы не разбудить ее. Но в это воскресное утро Нина разбудила ее рано. Нинино лицо было розовым от холода, она была в пальто и платке. Вера вопросительно посмотрела на нее.
— Оберст Фихтенбауер подписал приказ, по которому все еврейское население города сегодня должно собраться в районе рынка. Немцы организуют гетто.
Слушая Нину, Вера вспомнила странные слова солдата-итальянца над трупом старухи Шац. Она встала и начала одеваться.
— Ты уверена, что такую судьбу немцы уготовили только евреям?
В голосе Нины слышалось нескрываемое возмущение:
— Они так поступают с евреями во всех завоеванных странах. Гетто — тот же лагерь. И знаешь, Верочка... Они организовали его там, где мы с тобой встретились!..
— Вот это-то особенно обидно! — послышался за дверью голос Кравченко.
— Как вы можете шутить, Игнат! — возмутилась Нина.— Такая трагедия и...
— Вот потому, что это великая народная трагедия, всякие личные переживания неуместны, Нина! — опять донесся из-за двери голос Кравченко.
Вскоре Вера и Нина были на улице. В сером свете зимнего утра тусклым серебром переливались опушенные инеем ветви деревьев. Солнце уже взошло, но здесь, в переулке, засаженном кленами, господствовал еще белесый сумрак. И стояла тишина, была какая-то неподвижность во всем, будто, кроме этих разукрашенных тусклым серебром ветвей, на свете больше ничего не было. Будто декабрьский мороз, ступив на эту землю, заморозил не только все живое, что было, но и сами звуки земли. Вот женщины дошли до угла улицы, и косой багряный луч солнца ударил им в глаза. И тогда вдруг исчезла, девалась невесть куда морозная заколдованность переулка, земля снова загудела, запела, зазвенела. Славный мороз! Славное утро!
Задержавшись на минуту возле приклеенного на заборе приказа, подруги молча двинулись дальше, к центру. Пешеходы попадались редко. И было странно, что, проходя мимо дома профессора Кунцевича, они увидели самого старика. Он отоял перед открытой калиткой в своей неизменной бархатной шапочке, из-под которой виднелись седые волосы, в белом халате, без пальто, и его правая рука, как всегда, была согнута в локте, и тонкие пальцы прижаты к груди.
— Профессор...
Он остановил Нину хриплым, грубым голосом:
— Не беспокойтесь, не простужусь. Представьте — у меня лежит Кац. Я сделал ему пять операций. Можно сказать, он — мое произведение. Нет! Я не отдам его в гетто. Пусть меня самого туда гонят! — И он показал растопыренными пальцами куда-то в сторону рынка.
— Я что-нибудь придумаю, профессор.
— Придумайте и приходите, Ниночка, приходите!
Наконец они остановились. Улица преградила им дорогу. И по ней, по этой улице, в полном молчании, медленно, будто где-то впереди был покойник, шли люди. В большинстве своем это были женщины, дети, старики и старухи. Возможно, были среди них и молодые мужчины, но отчаяние состарило их лица, и отличить их было трудно. Только шорохи, однообразное шарканье — звуки человеческих шагов, тяжелых, растерянных, не подвластных команде. Многие несли узлы с одеждой и постелью, и было что-то странное в этих разноцветных пятнах — в красных, синих, полосатых. Дети... много, много детей... Вера их видела в детских садах, в школах — обычная советская детвора, шумная, говорливая, веселая. А здесь... Потупленные взгляды. И — полное молчание. Будто и они, эти каленькие человечки, осознали всю глубину трагедии.