Об одном жалел Полуяров: годы-то проходят, незаметно, как песок между пальцами. Однажды он по делам оказался около университета, где все напомнило о юности. Полуяров долго бродил вокруг высокого, с остроконечной крышей здания, остановился у входа на первой ступеньке. Давно ли десятиклассником он впервые поднялся по ним, держа в руках свернутый трубочкой аттестат и несколько раз переписанное заявление! Давно ли сбежал по этим ступенькам, размахивая зачетной книжкой с первой отметкой! И как будто совсем недавно он спустился по этим ступенькам, кося глазами на правый лацкан пиджака, на котором отливал золотом университетский ромб. Давно ли!
Он побоялся войти в здание, потому что ясно бы увидел: давно.
С каждым днем работа требовала все больших усилий. В последнее время ни о ком Полуяров не думал так много, как о Ларисе Антоновой. Странный она человек — наивная, доверчивая, несдержанная, но и серьезная, иногда с завидной выдержкой. Любую мелочь принимает близко к сердцу. Во всяком случае, не Олегу Вишнякову быть ее мужем, недостоин. Если она выйдет за него замуж, потонет в семейных неурядицах.
Как ей помочь? Вряд ли она его послушает, да и вмешиваться в личную жизнь неудобно. И Полуяров заранее обдумал до мелочей разговор с Ларисой.
— Ты еще молода, — так примерно скажет он ей и для убедительности проведет рукой по своей лысеющей от лба к затылку голове, по редким неопределенного цвета волосам. — Ты и понятия не имеешь о настоящей страсти, о той, которая способна пройти через всю жизнь. Первая любовь, какой бы сумасшедшей она ни была, не наложит заметного отпечатка на твой век. Сколько ни превозносят ее поэты, она забывается. И уже играя с сыном в пароход или паровоз, не восстановишь в памяти лица той, из-за которой начал курить, потому что страдал ужасно и, кажется, был недалек от смерти. Не вспомнишь ни лица ее, ни голоса. Помнишь только — была первая любовь. «Были когда-то и мы рысаками», — гордо так, независимо скажешь жене. А она, у которой тоже была первая любовь, ответит весьма резонно: «Принеси-ка, рысак, воды…»
— Павлик, пора спать, — сонным голосом прервала его размышления Лиза. — Нельзя же…
— Ты знаешь, Лариса, по-моему, за Вишнякова выходит, — сказал Полуяров.
— Ну и что?
— Он же ей всю жизнь испортит!
— Откуда ты знаешь? — не открывая глаз, ответила жена. — Уж если она решила, значит все обдумала. Я с ней не раз беседовала вот за этим столом, когда тебя дома не было. У нее характерец, знаешь, какой?.. Я спать хочу. А ты никогда в женские дела не вмешивайся, ничего ты в них не понимаешь.
Лиза сонно улыбнулась и отвернулась к стене. На другой день Полуяров в конце дня все-таки пригласил Ларису к себе в кабинет.
— Извините, Павел Павлович, — сказала Лариса, — через полчаса мне нужно быть на вокзале. Олег приезжает.
— Не смею задерживать, — пробурчал Полуяров.
— А что?
— Да так… завтра поговорим.
Настроение сразу испортилось. Он прибрал на столе, выгреб из столов полную корзину ненужных бумаг и не мог определить, почему рассердился. Он стал вспоминать свои вчерашние размышления и понял, что его рассердила собственная нерешительность. Ведь боится он разговора с Ларисой! И еще многого боится. Например, столкнуться с Копытовым.
Когда редактор вошел в кабинет и положил на батарею центрального отопления свои большие красные руки, Полуяров спросил:
— Где гулял?
— Будет дело, — словно не расслышав, проговорил Копытов, — снимут меня. Не справился. Спал по пять часов в сутки, а достанется, как миленькому. Помогать никто не помогал, от обкома одни накачки были… Сижу, будто на сковороде. Себя не жалею. Сто начальников, сто звонков в день, сто приказов…
— Ты это о чем?
— Снимут! — убежденно сказал Копытов. — Завтра в «Комсомольской правде» статья о нашей газете, обзор. С цека я сегодня разговаривал. Выскочил из редакции, как из бани, часа три по городу бегал.
«И его я боюсь, — с удивлением отметил Полуяров. — Даже сейчас», — и проговорил:
— Неприятно, конечно, но никто тебя не снимет. Копытов махнул рукой, ответил, глядя в пол:
— Недавно выговор на бюро схватил, не успел вину загладить, и опять… Теперь меня к редакторскому столу и за версту не подпустят… Вот… А не хочется биографию портить. Для коммуниста биография — не последнее дело, — наставительно произнес он. — Я свою горбом заработал, я ее в шахтах, на лесозаготовках, в окопах писал. Я ее берегу.
— Хуже нет, когда караул кричат.
— Закричишь, — Копытов сел напротив Полуярова. — Чтоб этому редакторскому месту… не просился ведь!
— Но сидел ведь, — осторожно перебил Полуяров.
— Сидел, — вздохнул Копытов. — Ты займись с этим, с Лесным. Ерунду он тут настрочил и еще не соглашается.
Копытов сокрушенно покачал головой и вышел. Полуяров вздохнул: много сил и нервов приходится тратить не на работу, а впустую — на частые споры, которые ни к чему не приводят, каждый остается при своем мнении. И, конечно, нерешительность не делает ему, Полуярову, чести. Он все надеется, что Копытов однажды вдруг улыбнется и станет таким, каким хотят его видеть окружающие.
Прочитав очерк Лесного о свадьбе, Полуяров сказал:
— Не понравилось мне это произведение, товарищ Лесной. Тон не найден. Сентиментально немного, восклицательных знаков лишку. А тема нужная. Даю два дня на доработку.
— Не буду, — Лесной насупился. — Одному одно не нравится, другому — другое. На всех не угодишь.
— А вы не угождайте. Вы свое сумейте доказать.
По всему было видно, что парень расстроен и возбужден, сейчас его не переубедишь. Полуяров отпустил Лесного и стал читать рукописи.
Он долго не мог понять смысла первой строчки — значит, нервничал.
В семье Вишняковых Ларису встретили холодно, с поджатыми губами. Она стояла перед родителями Олега, испуганная, бледная. Глаза смотрели тревожно, словно ее ждала беда. Лариса подурнела за эти дни — губы запеклись, нос заострился, гладкая прическа не шла к ней, лоб казался чересчур большим. То, что она явилась сюда не дорогим, долгожданным другом, а незваной гостьей, то, что ее радость — здесь горе, угнетало Ларису.
Лидия Константиновна, красивая полнеющая женщина, выглядевшая моложе своих лет, молча разглядывала невестку и не хотела скрывать возмущения. Если бы эта хрупкая девочка с такой неудачной прической (а волосы — прелесть) пришла сюда как обыкновенная знакомая ее сына, Лидия Константиновна похвалила бы и ее фигурку, и длинные ресницы, и большие темно-синие глаза. Но она появилась в доме с незаконно полученными правами на Олега, добившись их далеко не честным путем. Он молод, горяч, неопытен, его легко соблазнить.
— Присаживайтесь, — холодно улыбнувшись, предложила Лидия Константиновна.
Отец Олега, Филипп Владимирович, сухопарый мужчина с наголо остриженной широколобой головой, был уведомлен супругой, что их сын за ошибку молодости расплачивается вынужденной женитьбой. Сам Филипп Владимирович подобных ошибок никогда не совершал, и ему было трудно поверить, что эта маленькая девушка, робко присевшая на край стула, ведет себя недостойно. Он вопросительно взглянул на жену.
— М-м, — промычал Филипп Владимирович, пожалев Ларису, — скажите, на улице ветер?
Лариса кивнула.
— Я так и знал, — вздохнув, продолжал Филипп Владимирович. — Мороз, надо полагать, градусов двадцать — двадцать пять?
Лариса кивнула.
— Вы родились здесь? — поинтересовался Филипп Владимирович.
— Здесь, — почти беззвучно отозвалась Лариса.
— Где вы шили платье? — заговорила Лидия Константиновна. — Очень симпатично получилось.
Лариса тяжело задышала, но ответила спокойно:
— Мне оно тоже нравится.
Снова наступило молчание. Олег сосредоточенно перебирал книги на полке.
— Хорошее платье, — сказал Филипп Владимирович, умоляюще посмотрев на жену.
— Я против этого брака, — неторопливо, отчетливо произнесла Лидия Константиновна, перемешав пасьянсовые карты, — брака по необходимости. Надо думать о будущем, Олег. Не считайте меня своим врагом, — она повернулась к Ларисе, — сейчас он, может быть, и любит вас. Но он очень увлекающаяся натура, и боюсь…
— Бояться надо мне, — прошептала Лариса.
— О, логика молодости! — на мгновение красивое лицо Лидии Константиновны стало добрым, но она понизила голос, и на лице появилось брезгливое выражение. — Я хочу посоветовать вам, теперь самый подходящий момент… В клинике Филиппа Владимировича…
Филипп Владимирович возмущенно хмыкнул и отрицательно покачал головой.
— В конце концов любая акушерка… — Лидия Константиновна многозначительно замолчала и улыбнулась.
— Вы с ума сошли… — удивленно прошептала Лариса, переглянувшись с Олегом. Он опустил глаза. Филипп Владимирович закрылся газетой, и Лариса поняла, что здесь никто не защитит ее.
— Вы совершенно напрасно нервничаете, — ласково сказала Лидия Константиновна. — Уверяю вас, нет женщины, которая не прибегала бы… ну, к тому, что я вам посоветовала. Когда-нибудь вы согласитесь со мной….
— Нет, нет! — бормотала Лариса и кусала губы, чтобы не заплакать. Ей было душно в этой просторной комнате. Лариса взглянула на Олега, он ответил виноватым взглядом, и ей стало немного легче.
— Когда вы расписываетесь? — ледяным голосом спросила Лидия Константиновна.
— Сегодня, — отозвалась Лариса.
— Сегодня уже поздно, — Филипп Владимирович поверх газеты посмотрел на нее. — Вы хотели сказать — завтра?
— Мы уже расписались, — тихо проговорил Олег, — сегодня.
— Господи! — Лидия Константиновна уронила голову на руки. — И это в благодарность… — Она встретилась с прищуренными глазами Ларисы, уловила в своем голосе нотки бессилия и твердо закончила: — Переезжайте, к нам. Милости просим.
— Видишь ли, мама, — осторожно сказал Олег, — у Ларисы нервозное состояние. Я пока перееду к ней, а там…
— Никуда ты не поедешь! Ты нуждаешься в заботе и внимании. Их ты можешь получить только у меня.