Ольга принялась за уборку квартиры, не найдя, на что еще можно убить время. Удивленный Николай стал наблюдать за женой. У письменного стола Ольга немного помедлила и начала стирать пыль. Николай облегченно вздохнул: сейчас она, как всегда, наденет старое ситцевое платье — бледно-голубое с белыми цветочками — и будет мыть пол. Он бросился на кухню, отыскал таз, налил воды и принес в комнату. Ольга не обернулась. Николая охватило острое желание сейчас же, немедля вернуть прошлое.
— Оля! — горячо прошептал Николай. — Нам необходимо поговорить. Я не могу без тебя. Так больше нельзя!
Она нагнулась, опустила тряпку в таз и вдруг резко выпрямилась.
— Выйди, пока я мою, — сказала она.
— Хорошо, хорошо, — растерянно прошептал он, приближаясь к ней. — Я уйду. Я уйду. Оля, милая, прости меня. Я извелся за эти дни.
— Не надо, — строго попросила Ольга, отступив назад. — Я не могу по-старому. Ни за что.
— Почему?
— Ты еще спрашиваешь… Я не виновата.
— А кто виноват? Я? Я пока еще не завел себе…
— Замолчи.
— Словом, нам следует обо всем договориться сегодня же, — зло сказал Николай, — иначе возобновить разговор будет трудно. Нужно кончать.
— А о чем говорить? Я давно все сказала.
— Повтори, если не трудно, — вызывающе предложил Николай. — Я с интересом послушаю. Да я знаю, что ты можешь сказать, не юноша, догадываюсь. А если я не отпущу тебя? — он не сдержал желания, обнял Ольгу и, словно бросаясь с обрыва, прошептал страстно: — Мы же не просто так жили, ты женой моей была… — Она легко отвела его руки, он с ненавистью посмотрел на нее. — Что ты предлагаешь?
— Я уйду.
— Прекрасно. А дальше?
— Не знаю.
— Может быть, ты и о бракоразводном процессе не знаешь? Ведь надо соблюдать законы. Я не желаю быть соломенным вдовцом. На суде…
— На суде? — испуганно переспросила Ольга.
— Да, на суде, — торжествующе подтвердил Николай. — Представляешь, как все это будет выглядеть? Гражданка Рогова Ольга Игнатьевна, проживающая, не имею чести знать где, — говорил Николай, словно диктовал машинистке, — возбуждает дело о разводе с гражданином Роговым Николаем Александровичем, проживающим там, где она недавно считалась его женой… Как обрадуются некоторые товарищи! Сенсация…
— Повторяю, я не знаю, кто из нас виноват больше. Ну не могу я быть с тобой.
— Спасибо, дорогая.
— Не надо, — почти ласково попросила Ольга. — Поверь, мне очень тяжело.
— Бедная! Не успела уточнить отношения с Лесным? Не изображай благородного изумления: я примерно знаю, по каким причинам женщина уходит от одного мужчины к другому.
Ольге захотелось крикнуть, выбежать из комнаты или броситься к окну и ударом распахнуть раму, вдохнуть свежего воздуха.
— Я ухожу не к нему, — твердо сказала она. — Даю слово: он здесь ни при чем.
— Значит, уходишь просто так, абстрактно?
— Я ухожу от тебя, — с усилием проговорила Ольга. — Я не могу жить с человеком, который… вот такой, как ты… и ты ведь не любишь меня…
— А за что тебя любить? За то, что ты… с этим…
Ольга бросила тряпку в таз и ушла в другую комнату.
— Ну и уходи! Уходи! — крикнул вслед Николай, постоял у дверей, прислушиваясь. — Завтра все узнают, что я выгнал тебя из дому…
Хлопнула дверь… Ушел… Ольга плакала и шептала:
— Не плачь. Не плачь. Так тебе и надо. Так тебе и надо.
Она машинально, почти бессознательно достала из-под кровати чемодан, стала складывать в него попадавшиеся на глаза вещи. Присела. Не было сил подняться, она легла и положила голову на чемодан.
Останься, останься, останься… Чей это голос? Она прислушалась — тишина. И снова — останься, останься, останься… А, это ходики стучат на кухне.
Нет, надо уходить! Пусть страшно, пусть стыдно — надо. Все равно не может она оставаться здесь. Бежать, бежать, хоть куда бежать!
Но что-то останавливало ее, лишило сил, не давало двинуться с места. Она защелкнула замки чемодана, переоделась и стояла посередине комнаты.
А как жить дальше? Как смотреть людям в глаза? Что отвечать, если спросят?
Она вышла из дому, села в трамвай, не подумав, куда он идет. Ей показалось, что кондуктор взглянула на нее подозрительно, и Ольга отвернулась.
Трамвай привез ее на вокзал. Ольга смешалась с толпой, остановилась, увидев вывеску «Камера хранения». Да, вот что сейчас самое главное: освободиться от этого чемодана! Ольга подошла к дверям и выпустила чемодан из обессилевшей руки. Чемодан стукнулся об асфальт. Она боялась поднять глаза, ей чудилось, что люди, проходившие мимо, с презрением поглядывали в ее сторону.
И вдруг ей стало жаль Николая. «Колька, Колька, — подумала она, — ведь неправда все это… не могу я уйти… стыдно!»
— Оля, — услышала она глухой шепот, — поедем домой, Оленька!
— Хорошо, хорошо, — обрадованно согласилась она, узнав голос мужа. Он стоял рядом, встревоженный, растерянный, неловко прижав к груди ее руку. Ольга с трудом улавливала смысл его слов. Что такое с ней случилось, как она оказалась здесь, чей чемодан держит Николай, почему у него такой обеспокоенный вид, почему ей хочется вырвать руку?
В машине Ольга совсем обессилела, прижалась к мужу, прошептала:
— Я заболела.
Из машины она вышла пошатываясь, в комнате легла на диван. Николай встал на колени, поцеловал ей руку и потянулся к губам.
Вдохнув спиртной запах, Ольга прошептала жалобно:
— Не трогай меня. Дай мне подумать. Мне нужно подумать. Я больна. Не трогай меня.
«Осталась, осталась, осталась», — радостно стучали ходики. «Неправда!» — хотела крикнуть Ольга и не смогла.
Валентин сравнивал между собой знакомых газетчиков и не мог определить, что же является основным в их работе. В минуты откровения он признавался себе, что мечтает стать незаурядным журналистом. Для этого он не жалел ни сил, ни времени. Но так же, а может быть, еще упорнее работал Копытов. Зато у Валентина было больше вкуса, умения писать, азарта, беззаветной любви к газете. Почти всеми этими качествами обладал и Олег. Значит, не это самое главное?
А что же?
Пока он знал одно: славы ему не нужно, деньги — вещь полезная, но не ради них он по нескольку раз переписывает свои рукописи.
Теперь Валентин жил на частной квартире, которую разыскал в результате месячных хождений. Ему до того надоело почти каждый день после работы тащиться через весь город и торговаться со скаредными домохозяйками, что он не выдержал и снял комнату на весьма и весьма плохих условиях — сто пятьдесят рублей в месяц, со своими дровами, домой приходить не позже двенадцати, гостей не принимать.
Но скоро он полюбил свою комнатку и с удовольствием возвращался в нее после работы. Ворчливая хозяйка открывала многочисленные замки и запоры и всякий раз напоминала, что «деньги-то не забудьте вручить, а то жильцов много, а квартир мало, да и каждая ли хозяйка рискнет чужого человека в дом пустить…»
Заработок Валентина был не то, чтоб мал, но и не велик, за расходами приходилось смотреть строго — деньги кончались дня за четыре до получки.
Что-то изменилось в нем за эти дни. Кажется, он научился сдерживаться, не говорить лишнего, того, что срывается с языка только под горячую руку. Раньше он считал своеобразным геройством нежелание сдерживаться, особенно на собраниях и в разговорах с начальством. То были глупости. Чем ты сдержанней, чем глубже спрятано твое волнение, тем сильнее становятся доказательства, тем больше весят слова.
Думы об Ольге вселяли в него уже не уныние, не бессилие перед судьбой, а радостное сознание своей воли, веры в счастье.
Последняя вспышка раздражения произошла недавно, когда Николай неумной правкой испортил его корреспонденцию о молодых штукатурах. «Неврастеник, а не человек», — сказал себе Валентин, вышел в коридор, успокоился и, кое-как договорившись с Николаем, спас статью.
Он заставлял себя думать о Николае, как о журналисте, и убедился, что не любит его не только потому, что он муж Ольги.
Среди газетчиков бытует выразительное слово «исписался». Это означает, что хороший журналист стал плохим, что даже при самых огромных усилиях из-под его пера выходят серые посредственные произведения. Страх «исписаться» грозит тем, кто слишком быстро поверил в свой талант, счел себя безупречным журналистом. Такие видят в газете лишь возможность доставить пищу своему тщеславию или гонорарные ведомости. Для этих людей газетная работа заключается в бесстрастном сочинительстве, при котором собственное мнение не является необходимостью.
Именно так случилось и с Николаем. Писал он не то, чтобы плохо, а без души, скучно. Придраться вроде было бы не к чему, но читать его материалы не хотелось. Беда заключалась в том, что сам Николай никогда бы не поверил, что стал писать плохо, и на замечания реагировал болезненно. Сидеть над рукописью больше одного дня, по нескольку раз переписывать свои произведения, затаив дыхание, ждать оценки товарищей — все это было Николаю уже непонятно.
И все чаще Валентину приходила одна и та же мысль: что нашла в Николае Ольга? Он пытался найти в Николае хотя бы частицы чего-то хорошего и не находил. Наоборот, в глаза бросались его отрицательные качества.
Разлад в семье Роговых не радовал Валентина. Лишь временами ему казалось, что сейчас Ольга может прийти вот в эту комнату, присесть на стул у печки и рассказать о себе. Было просто необходимо говорить с ней, видеть ее, слышать.
На работе с каждым днем было тяжелее. Качество писем, поступающих в отдел рабочей молодежи, оставляло желать много лучшего. Иной раз из недельной почты не удавалось использовать в газете ни одного письма. Чтобы исправить положение, Валентин предложил создать на заводах юнкоровские группы. Николай согласился, но загрузил Валентина мелкими заданиями.
Обсуждение статьи о Синевском леспромхозе неожиданно прошло гладко, быстро, поправки оказались незначительными. Валентин ждал боя, но Копытов отказался вступать в него, видимо, помня о последнем партийном собрании. Выступление редактора и удивило, и возмутило Валентина.