— Да нет, что вы, — запротестовал было Осадчий, — какой же я замполит? Я и докладов-то никогда не делал.
— А с солдатами вы когда-нибудь разговаривали? — спросил Забелин.
— Почему же не разговаривал, конечно, разговаривал, — улыбнулся Осадчий.
— Вот и давайте соглашайтесь, — не отступал Забелин. — А то мы сегодня утром своего замполита похоронили. Да и куда вам сейчас?.. Обратно, что ли, поплывете?..
Что верно — то верно, обратно только раненых увозили, да и то лишь таких, которых подлечить на месте невозможно было. И Осадчий остался. Почти три недели исполнял он обязанности замполита на горящем день и ночь острове. Исполнял бы и дольше, да новый, настоящий замполит вскорости прибыл, а его, Осадчего, в другой полк на свою должность направили. Но в личном деле у него так и осталось: «Сентябрь 1944. Остров Эзель. Замполит полка». Ну, осталось — и хорошо. Все же запись дорогая, памятная. А после войны эта самая запись обернулась вдруг для него неприятностью.
Началось все с рекомендации, которую написал он старшине Золотухину для вступления в партию. Золотухина знал Осадчий еще по совместным действиям на острове. Знал, как забрел он однажды в темноте к немцам, приняв их за своих артиллеристов, и даже уснул у них в окопе, не разобравшись. А на рассвете убежал с двумя неприятельскими автоматами и с очень важной полевой картой, выхваченной из планшета пристреленного на ходу унтера. В полку встретили Золотухина радостно, похвалили за удаль, никакого другого значения этому факту не придали. Убежал человек — хорошо, значит, с храбринкой, положиться на такого в трудном деле можно вполне. Так, собственно, и Осадчий расценил этот поступок. А в части, где служил Золотухин после войны, усомнились в его действиях на острове. Потому и к рекомендации Осадчего отнеслись с недоверием.
И тут пришлось Осадчему снова встретиться с Забелиным, объяснить ему ситуацию и попросить не остаться в стороне от такого несправедливого дела. Забелин в ту пору недалеко от Москвы в крупном гарнизоне служил и уже звание генерала имел. Принял он своего бывшего замполита очень тепло, по-дружески. Узнав о случившемся, так сильно расстроился, как будто не только его фронтовым товарищам, а ему тоже недоверие выразили.
— Ну нет, такого оставлять нельзя! — сказал он решительно.
И верно: в тот же день, несмотря на занятость, первым же поездом выехал в Москву, в Министерство обороны. С кем он встречался там и какие вел разговоры, про то Осадчий не знал, но дела его и Золотухина вскорости стали пересматривать. И пока не пересмотрели, Забелин не успокоился.
Когда, наконец, вызвали Осадчего в отдел кадров и сказали, что все обвинения с него и Золотухина сняты и что оба они остаются в армии, он взял бумагу и написал рапорт: «Теперь хочу в политработники».
В Главном политическом управлении долго раздумывали над желанием Осадчего: хотя бы на политических курсах человек поучился, а то ведь образование техническое, служба в войсках тоже техническая. Но все же решили в просьбе не отказывать: в конце концов, желание и вера — вот что главное, а знание и опыт — дело наживное.
С тех пор минуло более четырнадцати лет. За это время был Осадчий и замполитом, и инструктором по организационно-партийной работе, и заместителем начальника политотдела дивизии, и поучиться на курсах успел. А полтора года назад опять судьба свела его с Забелиным. Встретились, как и должно быть, с душевной радостью, потискали друг друга в объятиях, за столом пригубили солдатские кружки, что сохранил Забелин как дорогую фронтовую реликвию. После того еще раза два или три в гости один к другому сходили. Но встречи эти были уже не такие душевные, как вначале. Не то строгость служебная, не то житейская сдержанность вплетаться вдруг в отношения стали, да и разговор пошел все больше о делах училища, о неурядицах разных. А когда произошла беда с Саввушкиным, нить отношений между начальником и секретарем парткома натянулась основательно. Как-то в пылу откровенности Забелин сказал Осадчему:
— Это за таких, как старшина Золотухин, есть смысл беспокоиться. Тот шесть «мессершмиттов» в море к рыбам отправил. А Саввушкин только на ноги встал и, видите ли, позволяет этакие фортели выбрасывать. Случайным человеком он был в училище, вот в чем дело.
Но с этим-то как раз и не мог согласиться Осадчий, Он рассуждал по-своему: «Ведь никто же не тащил Саввушкина в училище силой, а пришел он сам, добровольно, по собственному желанию. И в заявлении написал: «Прошу удовлетворить мое желание». Значит, и тяга к армии была у него, и стремление стать офицером тоже было. И не могло же все это остыть так вот враз, без всякой на то причины. Без причины и прыщ на теле не вскочит, это известно каждому».
Дома полковника Осадчего встретила жена Александра Терентьевна. Всегда спокойная и сдержанная, сегодня она глядела на мужа сердито, с нескрываемой обидой. Прямо в дверях она показала ему свои часы и, тяжело вздохнув, спросила:
— Ты видишь, сколько времени, или не видишь?
— Вижу, Шура, все вижу, — тихо ответил Осадчий.
— И как же теперь быть?
Осадчий развел руками.
— Так ты позвонил бы мне и сказал, что запаздываешь, что в театр мы уже не попадем. Я бы тогда не одевалась и не готовилась.
Она стояла перед ним — высокая, тонкая, в своем любимом черном платье с узкими рукавами. Волосы у нее были аккуратно и со вкусом уложены в большой тугой узел. Она выглядела довольно молодо, хотя ей уже давно перевалило за сорок, и два их сына служили в армии: один — в авиации, другой — в морском флоте.
Раньше, до переезда мужа в училище, Александра Терентьевна работала заведующей библиотекой большого воинского гарнизона. Здесь, на новом месте, свободной должности в библиотеке не оказалось, и она первое время скучала, не зная, к чему приложить руки. Устраиваться на другую, незнакомую работу ей не хотелось.
— А я тебе вот что посоветую, — сказал как-то жене Артемий Сергеевич. — Поработай-ка ты в женсовете. Зарплаты, правда, тут нет, но ведь человек живет не единым хлебом.
И Александра Терентьевна без долгих раздумий согласилась.
И вот уже больше года она была председателем женсовета. Сегодня на очередном заседании она вела разговор о культурном досуге семей офицеров. И получилось так, что сама же первая потерпела неудачу. А ведь утром еще Александра Терентьевна предупредила мужа, чтобы пришел пораньше. Потом позвонила в кассу театра и попросила оставить билеты. И все это, как говорится, пошло прахом.
— Так ты позабыл, что ли? — снова спросила мужа Александра Терентьевна.
— Нет, Шура, не забыл, — грустно ответил Осадчий. — Просто не смог. Вопрос один важный решить нужно было.
— Так у тебя всегда вопросы. Когда их нет?
— Этот особый. И генерала долго у себя не было.
— Понятно, понятно. А я, как дурочка, летела со своего заседания, даже с Екатериной Дмитриевной поговорить толком не смогла.
— Не обижайся, — виновато посмотрев на нее, сказал Осадчий. — Теперь все равно дела не поправишь.
Он разделся, неторопливо причесал волосы перед зеркалом и, взяв жену за оба локтя, ласково пообещал:
— Завтра пойдем в театр. Хорошо?
— А вот и не знаю, пойдем завтра или нет, — сказала, пожав плечами, Александра Терентьевна. — Екатерина Дмитриевна к себе в гости пригласила на завтра.
— Одну тебя, что ли?
— Почему одну? И тебя тоже. Пора, говорит, уже встретиться, чаю вместе попить. Разве Андрей Николаевич ничего не говорил тебе?
— Да видишь ли, Шура, у нас разговора такого не было. Совсем о другом речь шла. О неприятностях разных.
— И до этого не приглашал?
— Не помню, Шура. Может, когда и приглашал.
— Но раньше ты не забывал почему-то, — сказала Александра Терентьевна и, тяжело вздохнув, стала собирать ужин.
Осадчий сел за стол, развернул свежую газету. Он чувствовал: неспроста завела с ним этот щепетильный разговор Александра Терентьевна. И жена Забелина приглашала их тоже с определенным прицелом. «Стараются женщины, — с болью подумал Артемий Сергеевич. — Рассчитывают, наверное, как сядут их мужья за один стол, выпьют по рюмке коньяку — и все пойдет у них по-прежнему, без сучка и задоринки. Нет, не пойдет, как видно. Другой ключ искать нужно, не за семейным столом, нет, а там, в управлении, в дивизионах».
За ужином Александра Терентьевна долго сдерживалась, хотела, чтобы муж поел спокойно, а как только стали пить чай, не вытерпела, спросила:
— Что все-таки произошло у вас сегодня? Или нельзя говорить?
— Почему нельзя? — поморщился Осадчий. — Ты историю с Саввушкиным помнишь?
— Очень даже.
— Ну вот, а теперь с курсантом Красиковым такое же происходит. И генерал уже решение принял отчислить.
— А ты что же, не согласен?
— Я, Шура, с равнодушием не согласен и с тем, что кое-кто трудности стороной обойти хочет. Разве этому нас партия учит? И не за этим я в политработники из командиров перешел. Понимаешь ты меня?
— Да, конечно, — согласилась Александра Терентьевна.
Осадчий сдвинул свои жесткие брови, потом решительно встал и вышел из-за стола.
— Вот что, Шура. Я должен обязательно повидать Крупенина.
— Сейчас? — удивилась жена.
— Именно сейчас. И ты уж не обижайся, пожалуйста. Ладно?
Оставшись одна, Александра Терентьевна несколько раз прошлась по комнате, потом села за письменный стол мужа, отыскала в ящике фронтовую фотокарточку, сделанную каким-то военным корреспондентом на острове Эзель, и долго смотрела на нее. На снимке у гранитной скалы стояли два молодых еще офицера — Забелин и Осадчий, усталые, запыленные, и оба с автоматами, как солдаты. На обратной стороне снимка рукой Забелина было написано: «Дорогой Артем, не забывай этих трудных дней никогда».
15
Больше часа вышагивал Крупенин по скользкому, обледенелому тротуару на центральной городской улице возле гарнизонного Дома офицеров. Раньше здесь частенько встречал он Надю. В семь вечера она заканчивала занятия в детской музыкальной группе и, выбежав на улицу, с беспокойством спрашивала: