Раньше Крупенин улыбался этим отцовским просьбам и спокойно обещал: «Пришлю, батя, обязательно пришлю». А сейчас растерялся. Уж очень большие неприятности навалились на него здесь, в училище. И радость ему теперь не в радость. «Вот и подтверждай геройство», — со злостью подумал Крупенин и заходил по комнате от стены до стены, глядя себе под ноги. Остановившись, послушал, как бушует за стеной буран, раскачивая сорванную антенну, и опять повернулся к картине.
— Такие-то, батя, дела, — сказал он, широко и твердо расставив ноги. — А ты все «закал» да «закал». Не хватило, значит, закала, батя.
Надя проснулась задолго до, рассвета и лежала в постели тихо, не шевелясь, чтобы не потревожить родителей. Она терялась в догадках, куда мог исчезнуть в новогоднюю ночь Борис Крупенин. Произойди что-либо чрезвычайное в батарее, она бы знала, потому что о всех происшествиях докладывали начальнику училища немедленно. Да и майор Вашенцев был бы тогда встревожен и не танцевал бы с ней и не провожал ее до самого дому, а находился в дивизионе. «Ну ничего, — успокаивала себя Надя, — как-нибудь переживу. В конце концов, и я могу показать свой характер». Прислушиваясь к воплям бурана за стеной, она шептала:
— Пусть, пусть бушует. Посильней бы еще надо.
Наде захотелось пить. Она спустила с кровати ноги и, не надевая домашних туфель, ощупью пробралась в большую комнату к столу, на котором всегда стоял графин с водой. Надя старалась в темноте двигаться как можно тише, но без шума не обошлось. Стакан выпал у нее из рук.
Из соседней комнаты в ночной рубашке вышла Екатерина Дмитриевна и взяла дочь за локоть. Надя не видела выражения лица матери, но по ее суетливым движениям почувствовала, что мать встревожена.
— Ты почему не спишь? — спросила Екатерина Дмитриевна полушепотом.
— Я сплю, — ответила Надя рассеянно и тут же поправилась: — Я спала, мама, и захотела пить.
— Включила бы свет тогда, — сказала Екатерина Дмитриевна и сделала это сама. Она пристально поглядела на дочь: — Ну пей и ложись. Еще очень рано.
Надя напилась и ушла в свою комнату. Екатерина Дмитриевна пошла за ней следом и на минуту задержалась в дверях, следя за тем, как дочь натянула на себя одеяло и, свернувшись калачиком, положила обе ладони под щеку.
— Усни непременно, — повторила Екатерина Дмитриевна уже ласково. — У тебя ведь сегодня два концерта. Ты не забыла?
«Верно, мне сегодня играть», — вспомнила Надя, и ей стало легче и веселей, она подумала, как хорошо, что весь день у нее будет занят музыкой. Директор филармонии уговорил ее участвовать в двух концертах, а ведь она пыталась отказаться, потому что на этот день у Бориса Крупенина было два билета на праздник русской зимы, где гостей ожидала разнаряженная лентами и бубенцами лихая тройка. Надя никогда не каталась на тройке и все время старалась вообразить, как, наверное, здорово лететь под звон бубенцов по белой равнине и ощущать на щеках, на лбу, на подбородке колючую снежную пыль, взвихренную быстрыми гривастыми конями. Но сейчас ей не хотелось даже думать об этом. «Не нужно мне никакой тройки, — решила она твердо. — Пусть Крупенин один катается, раз он такой… А еще лучше, если весь день будет бушевать буран и занесет все на свете».
Надя долго лежала в постели, стараясь уснуть или хотя бы задремать немного. Раньше она умела закрыть глаза и приказать себе: «Я сплю, я сплю» — и вскоре действительно засыпала. Но сейчас это не помогало. Ей вспомнилось, как два дня назад Крупенин позвонил ей домой и сказал: «Я буду ждать тебя под Новый год в клубе. Приходи обязательно». Как это понять все-таки?..
Запушенное снегом окно чуть-чуть побелело в темноте, стали видны занавески, стены и стол, на котором стопкой лежали Надины книги. Рассвет пробивался в комнату медленно и трудно, словно сквозь мутную воду. Поднялся с постели Андрей Николаевич. Надя услышала, как отец неторопливо походил по большой комнате, закурил, несколько раз чиркнув спичкой о коробок, и сел за стол в своем кабинете. Надя тоже встала, включила свет и принялась отыскивать ноты с фортепьянными пьесами Грига.
7
После завтрака третья батарея, разделившись повзводно, ушла на расчистку снега. В казарме остались только дневальные и те курсанты, которые были зачислены в концертную бригаду для праздничного выступления в Доме офицеров. Яхонтов и Винокуров, закрывшись в ленинской комнате, репетировали свой плясовой номер, стараясь, придать ему побольше удали и народного юмора.
У маленького Винокурова от усердия уже давно пропиталась потом гимнастерка, и он, сбросив ее, продолжал отплясывать в белой исподней рубахе с закатанными до локтей рукавами.
Время от времени в комнату заглядывал улыбающийся Иващенко и, дружески подмигивая, спрашивал:
— Ну як оно, хлопцы, прогревает?
— До костей и дальше, — скороговоркой отшучивались артисты. — Крыша, Олесь, мешает, а то бы в космос ушли без ракеты.
Потом в дверях появился хмурый Красиков и недовольно буркнул:
— Эй, сачки, вот вы где обосновались!
— Чего, чего? — обидчиво поднял голову сбившийся с ритма Винокуров. — Уж кто бы говорил, а ты…
Но длинный Яхонтов остановил приятеля, схватив его за руку:
— Ладно тебе, Саня. Не отвлекайся.
Винокуров устало опустился на стул и, пока Красиков маячил в дверях, не встал и не сделал ни одного движения. Красиков постоял еще немного и ушел.
— А ты знаешь, он прав, — сказал вдруг Винокуров, уставившись на приятеля. — Сачки мы и есть.
— Почему ты решил? — недоуменно спросил Яхонтов и нервно тренькнул пальцами по балалаечным струнам.
— А потому что все с бураном борются, а мы с тобой танцульками занимаемся.
— Ну и что? Не сами же. По приказанию.
— Приказание потом. А сперва сами, по собственному желанию, влипли. Но я ведь как думал с этой самодеятельностью? Ну, попляшем, почудим у себя в батарее малость. Ну, в клубе туда-сюда еще. А теперь видишь, какое выдвижение получили: в Дом офицеров! Потом еще на конкурс куда-нибудь определят, тогда и учиться некогда будет.
— Какой ты, Саня, рассудительный стал, — удивился Яхонтов и, опять тренькнув пальцами по струнам, кивнул: — Ладно, давай пляши…
— Обожди, — попросил Винокуров.
— Чего так? Умаялся, что ли?
Винокуров не ответил. Он встал, посмотрел деловито за дверь, где только что стоял Красиков, и, повернувшись к своему партнеру, сказал негромко, словно по секрету:
— Уходить собрался. Слыхал?
— Слыхал, а как же…
— Вот дурень, а? Такой праздник вчера Крупенину испаскудил. Ведь боевой орден человек получил. Да за что получил!.. За подвиг, можно сказать. А у Красикова, видишь ли, сложные размышления. Подумаешь, персона.
— А ты, Саня, зря горячишься, — со спокойной рассудительностью заметил Яхонтов. — Может, он и сам не рад такой ситуации.
— Не рад он… Зачем тогда лез в училище, — не унимался взбудораженный Винокуров. — К моему деду определить бы его на недельку, сразу бы в понятие пришел. Ты знаешь, как он провожал меня из дому, мой дед?
— С духовым, наверное, — лукаво заметил Яхонтов.
— С духовым что. Почище.
— Ну-ну, расскажи. — Яхонтов положил балалайку на стол, и выжидательно подался вперед, упершись длинными руками в колени.
Винокуров улыбнулся:
— Пришел я как-то из военкомата и говорю: «Ну, дедусь, решил в военное училище. Как считаешь, подойду?» Он смотрел, смотрел на меня, потом подозвал к березе, что стоит возле нашего дома, и приказал: «Лезь!» А та самая береза, верь не верь, как вышка телевизионная, и ни единого сучочка до самой макушки. Ну я, понятно, и так и этак деда урезониваю. На глазах ведь у всей деревни дело происходит. А он стоит на своем — и все. У него, когда он подвыпьет, всегда привычка буйная. А тут еще придумал: «Пока, — говорит, — до макушки не доберешься, никакой уверенности в твоей пригодности к военной службе у меня не будет». Смекаешь, куда хватил?
— Ну и что, полез? — загорелся любопытством Яхонтов.
— А куда же денешься? Да меня и самого азарт разобрал: неужели, думаю, я такой слабак, что и деда, не потешу напоследок? Поплевал на руки, подтянул штаны и ну — вперед. Метра четыре одолел неплохо. Тут еще кора шероховатая была, наросты разные наподобие грибов. А дальше эта березка прямо, как голая оглобля, вытянулась: я кверху стараюсь, а она меня вниз, неладная, тянет. Но я не сдаюсь, карабкаюсь. В деревне только покажи слабинку, век потом не забудут. Долго я тогда мучился.
— Ну и забрался?
— Забрался. И все бы ничего, только при обратном рейсе у меня от штанов все пуговицы отлетели. Тут как раз соседская девушка Тоня на крыльцо вышла, аплодисменты в мою честь посылает. Ну и дед, конечно, обнимать, меня бросился. А я, вспомнить тошно, обеими руками за штаны — и в дом скорее.
— Удержал все-таки?
— Штаны-то? Еле-еле. Не хватало еще мне голым задом сверкнуть при Тоне.
Яхонтов, откинувшись на спинку стула, расхохотался.
Распахнулась дверь, и в комнату вошел лейтенант Беленький.
— Ну что, артисты? Репетируем или так — создаем, видимость?
— Перерыв у нас, товарищ лейтенант, — объяснил Яхонтов.
— Устали, значит?
— Да есть малость.
— А вы бы на турничке поразмялись или на брусьях. — Беленький внимательно оглядел и маленького Винокурова и длинного Яхонтова. — Я-то вот успел уже, позанимался. И видите: никакой усталости после чистки снега.
— Вы настоящий спортсмен, товарищ лейтенант, — сказал Винокуров. — У вас все прямо как по заказу получается. И на лыжах в прошлый выходной вы класс продемонстрировали, самое лучшее время показали. Талант, наверно.
— Побольше настойчивости, вот и весь талант, Винокуров.
— Да нет, товарищ лейтенант. Упорство упорством, а Поддубный у нас был один. Говорят, до семидесяти лет с ковра не сходил. Правда?
— Ну, то богатырь. То единственный в своем роде.
Появился Крупенин, спросил курсантов: