Несправедливость узаконенного грабежа бросалась в глаза (не надо было даже особо и присматриваться — как это так, и почему это я должен отдать соседу два куска хлеба, если я брал у него в долг один кусок?). Военный путч, организованный будущими Неизвестными Отцами, преследовал, ко всему прочему, и ещё одну важную цель: ограничить непомерные аппетиты финансистов и чётко разделить «сферы влияния»: банкирам — банковать, кесарям — править. И Неизвестные Отцы, опираясь на башни, сумели установить если не социальный мир, то хотя бы социальное перемирие.
Хорошо, сказал себе Максим, Отцов больше нет, башни молчат. А экономика? Она осталась, хотя работоспособной её можно назвать с очень большой натяжкой. Что мы будем с ней делать? Он вспомнил, как предложил Страннику демонтировать всю экономическую систему страны и заменить её централизованной системой распределения наподобие земной. «Почитай специальную литературу, — сказал Сикорски, — а главное — подумай, хорошенько подумай. Хватит с нас твоих лихих кавалерийских атак». Максим почитал, подумал и очень скоро понял, что Рудольф прав: земная система на Саракше работать не будет по той простой причине, что саракшиане — не земляне. Максим видел депутатов Временного Совета, яростно дравшихся за предоставляемые им привилегии, видел чиновников старой администрации, деревянных людей с оловянными глазами, в которых живой огонёк появлялся только тогда, когда эти люди чуяли личную выгоду, и с пронзительной ясностью осознал, что его благая идея обернётся на саракшианской почве чистой воды утопией, причём утопией с очень неприятными последствиями для страны (а может быть, и для всей планеты). Максим понял, что любой местный чиновник, допущенный к системе распределения, в первую очередь будет думать только о себе и заботиться только о том, чтобы лично ему перепало из общего котла как можно больше. А до рядовых граждан дойдут только жалкие крохи (если вообще дойдут), потому что неограниченные (точнее, гипертрофированные) потребности саракшиан не сможет удовлетворить даже вся мощь науки и техники Земли, не говоря уже о дышащей на ладан хиленькой и коллапсирующей экономике бывшей страны Неизвестных Отцов.
Всё дело в людях Саракша, подумал Максим, они ещё не готовы к коммунизму. Эти люди — они ещё только полуфабрикат будущего человечества, как сказал Странник. Неужели правы просветители, считающие современного человека диким зверем, недалеко ушедшим от своих лохматых пещерных предков? Но если просветители правы в этом, то может быть, они правы и в том, что для форсированного воспитания Человека Настоящего можно — и не только можно, но и нужно! — применить психотронные излучатели? Логично? Нет, сказал он себе, не хочу я такой логики, и не хочу излучателей — нет, нет, и нет, массаракш! Никаких излучателей — точка.
Значит, остаётся только предложение Тогу Говоруна. Предприятия и банки остаются в руках частных собственников, а государство лишь в той или иной степени контролирует частный сектор экономики. При существующем порядке вещей и при нравственном уровне подавляющего числа саракшиан такое решение представляется оптимальным. Капитанами экономики должны быть энергичные и грамотные люди, озабоченные процветанием страны и доказавшие свою состоятельность — так, кажется? Свободная конкуренция, соревнование, и в итоге наверх выберутся лучшие из лучших, достойные из достойнейших. И всё бы хорошо, подумал Каммерер, да вот только что-то не очень верится мне в этакую идиллию…
Аллу Зеф был сумрачен и выглядел нехорошо. Он осунулся, сгорбился, и рыжая его борода увяла и даже как-то поблекла. А в глазах Зефа, в которых всегда светились ирония и ум, поселилась какая-то глухая тоска — Максим это сразу заметил. Зеф безвылазно пребывал в центральной психиатрической клинике столицы, где и застал его Мак, оказавшийся в этой клинике по делам полномочного представителя Временного Совета по упорядочиванию.
Настоящие люди, думал Максим, глядя на Зефа. Истинные борцы, прошедшие через кровь и муки и сохранившие верность идеалам. Им было трудно, очень трудно — они не шли на компромисс со своей совестью, и власть имущие истребляли их со всем старанием. Их беспощадно казнили и при Империи, и во времена репрессий против выродков, развязанных диктатурой Неизвестных Отцов; они первыми гибли на фронтах атомной войны, потому что не прятались от пуль за чужими спинами. Лучшие люди почему-то всегда погибают раньше конформистов, умеющих приспособиться к любым обстоятельствам и не лезущих на рожон. Эти лучшие люди будоражат сонное болото инертной человеческой массы, они пробивают затхлую болотную воду звенящими свежими струями, несущими очищение, и не дают этому болоту окончательно загнить. Болото не может без них жить — оно превратится в грязь, а затем пересохнет, — но в то же время болото ненавидит нарушителей его покоя и уродливого порядка. И болото топит, топит, топит в своей трясине тех, кто пытается превратить грязную лужу в цветущий луг и сделать скверное настоящее истинным будущим.
В многолетней мясорубке уцелели единицы подобных Зефу или Вепрю, думал Мак. И сейчас, после падения диктатуры Отцов, они борются, но их слишком мало. В Совете их оттёрли от всех ключевых постов — результаты голосования при подавляющем численном перевесе разного рода «умеренных» были вполне предсказуемыми. Болото успешно приняло новую конфигурацию, изменились породы населяющих его хищных жаб, и болото отторгает мечтателей — болото не хочет осушаться и превращаться в плодородное поле. И отчаянная борьба Зефа и его товарищей всё явственней обретает оттенок безнадёжности — их слишком мало. Коммунисты опередили своё время, и в этом их трагедия. И Зеф, наверное, хорошо это понимает, поэтому-то и взгляд его наполнен такой тоской. Вывод казался логичным, но Мак ошибся — Аллу Зефа тревожила не политическая ситуация в стране, а куда более насущная проблема.
— Я не знаю, что делать, — признался профессор, рассматривая кончики ногтей. — Я бессилен. Это даже не эпидемия, это катастрофа. Только в столице выявлены десятки тысяч душевнобольных, многие из которых социально опасны, а что творится по всей стране… Там счёт, думаю, идёт на миллионы. Страшное дело, Мак, — он поднял голову и посмотрел на землянина. — Кто мог подумать, что снятие излучения вызовет такие ужасные последствия? Оказывается, воздействие поля башен вызывало привыкание и наркотическую зависимость, и теперь мы имеем дело с десятками, сотнями тысяч наркоманов, испытывающих жестокую ломку, — человеческие потери соизмеримы с потерями от радиоактивного заражения после атомной войны. Да, эти несчастные не умерли — хотя есть и погибшие, которых немало, — но они и не живут: их разум притушен или совсем погашен. Кто мог предположить, что такое случиться? Мы же ничего — ничего! — не знали о специфике этого проклятого излучения, Мак! Ничего, кроме того, что от этого излучения мы, выродки, испытывали дикие боли…
Я знал, с горечью подумал Максим. Я вывозил беднягу Гая за пределы поля и видел, что с ними творилось. Я мог — и должен был! — подумать о последствиях, но я был охвачен нетерпением потревоженной совести, как сказал Колдун, а теперь на этой совести миллионы безумцев.
— Я не могу им всем помочь, — Зеф тяжело встал с жалобно скрипнувшего кресла и подошёл к окну кабинета, — их слишком много, — сказал он, вглядываясь в стелящиеся за окном космы смога, клубившегося над столицей. — Массаракш, как это гадко — чувствовать себя бессильным… Традиционные методы лечения не помогают или помогают не в полной мере, и я решил просить помощи у Странника. У него есть передвижные излучатели, и он мне не откажет, не посмеет отказать!
— Вы хотите…
— Да, массаракш, да! Подобное лечится подобным — больным нужна лучевая терапия. Дозированные сеансы облучения с последующим медленным — медленным и постепенным, — снижением их продолжительности и интенсивности. Не знаю, сколько потребуется времени на реабилитацию пострадавших, но другого выхода я не вижу. И я готов сам сидеть рядом с ними и корчиться от боли, лишь бы это им помогло.
Теперь Максим видел перед собой прежнего Аллу Зефа — энергичного, сильного и уверенного в своей правоте. Наверное, подумал он, таким же был отец Рады и Гая, врач-эпидемиолог, отказавшийся во время войны покинуть зачумлённый район. Имперская власть решила вопрос просто — на район эпидемии было сброшена бомба, и отец Рады, ставивший свой врачебный долг превыше собственной жизни, бесследно исчез в ядерном вихре. И Аллу Зеф готов терпеть многочасовые пытки ради возвращения к полноценной жизни людей, которые сошли с ума по вине землянина Максима Каммерера. То есть виноват я, а страдать будет Зеф, вот ведь как интересно получается… То есть Зеф, плоть от плоти своего народа, готов идти ради него на муки, а я, пришелец из благополучного мира, всего лишь пошёл на поводу у своей потревоженной совести, не вдаваясь в подробности. Мне не по нраву были порядки, царившие на моём обитаемом острове, и я тут же взял палку и разворошил этот муравейник, нимало не задумываясь о том, сколько муравьёв будет раздавлено моей палкой, и не развалится ли после моего вмешательства весь муравейник. Дурак и сопляк, и нет тебе другого названия, сказал себе Мак, и за что только тебя Рада любит.
— Но ведь излучатели — зло, — осторожно начал Максим, — разве можно активировать их снова? А если кто-то захватит эти установки и использует их не для лечения больных, а для превращения здоровых людей в больных?
— Абсолютного зла не существует, — отрезал Зеф. — Ты знаешь, почему речка, за которой мы с тобой уничтожали старое боевое железо, называется Голубой Змеёй? Не только потому, что она извилистая и вода в ней местами голубоватая. По её берегам гнездятся змеи — вероятно, мутанты, кожа у них такого сине-стального цвета. Так вот эти змеи страшно ядовиты, их яд действует не хуже нейротоксина — он убивает почти мгновенно. Но из этого же яда приготовляют лекарства, спасающие тысячи жизней: можно ли говорить, что голубые змеи — зло? А если кто-то из недобитков или из новых властолюбцев захочет протянуть к излучателям свои грязные лапы — пусть только попробует, стрелять я, хвала Мировому Свету, не разучился. Излучатели…