Но есть в этом и положительный момент. Как выяснилось, человеческие компьютерные сети до нелепого легко взломать, поскольку все их системы безопасности основываются на простых числах. Так что я вошел в компьютер Гулливера и всем его обидчикам на Фейсбуке поменял имена на «Я – позорище». Кроме того, я заблокировал им возможность публиковать что-либо со словом «Гулливер» и наградил каждого компьютерным вирусом, который окрестил «Блохой» в честь одного замечательного стихотворения. Вирус позаботится, чтобы они смогли отправлять лишь сообщения, содержащие слова «Мне вредят, и я врежý».
На Воннадории я никогда не поступал настолько мстительно. Но и никогда не испытывал такого удовольствия.
«Всегда» складывается из «сейчас»
Мы пошли в парк выгуливать Ньютона. Парки – самое популярное место выгула собак. Кусочек природы – трава, цветы, деревья, – которому не позволяют быть по-настоящему природным. Подобно тому как собаки – это несостоявшиеся волки, парки – это несостоявшиеся леса. Люди любят все такое, возможно, потому что… сами не состоялись. Цветы были прекрасны. После любви цветы – лучшая реклама планеты Земля.
– Не понимаю, – сказал Гулливер, когда мы присели на скамейку.
– Чего не понимаешь?
Ньютон, оживленный как никогда, бегал перед нами и нюхал цветы.
– Со мной было все в порядке. Никаких повреждений. Даже фингал уменьшился.
– Тебе повезло.
– Пап, перед тем как вылезти на крышу, я принял двадцать восемь таблеток диазепама.
– Этого мало.
Гулливер посмотрел на меня со злостью, будто я унизил его. Выставил невеждой.
– Это мне твоя мама сказала, – добавил я. – Я-то не знал.
– Я не хотел, чтобы ты меня спасал.
– Я тебя не спасал. Тебе просто повезло. Но я правда думаю, что тебе не стоит обращать внимание на такие чувства. Это было одно мгновение в твоей жизни. Впереди у тебя гораздо больше времени. Вероятно, около двадцати четырех тысяч дней. Это много мгновений. За это время можно совершить уйму хорошего. Прочитать много стихов.
– Ты не любишь поэзию. Это один из немногих фактов, которые мне о тебе известны.
– В последнее время что-то потянуло… Слушай, не убивай себя. Никогда не убивай себя. Просто последуй моему совету.
Гулливер что-то достал из кармана и сунул в рот. Это была сигарета. Он закурил. Я захотел попробовать. Мальчика это как будто встревожило, но он все-таки протянул мне сигарету. Я затянулся и втянул в легкие дым. А потом закашлялся.
– И что это дает? – спросил я Гулливера.
Тот лишь пожал плечами.
– Это вещество вызывает привыкание и повышает смертность. Я думал, оно что-то дает. – Я вернул сигарету Гулливеру.
– Спасибо, – пробормотал он, все еще смущаясь.
– Не переживай, – сказал я. – Все нормально.
Он сделал еще одну затяжку и вдруг осознал, что тоже не чувствует никакого эффекта. И запустил сигарету по крутой дуге в траву.
– Если хочешь, – сказал я, – можем поиграть в домино, когда вернемся домой. Я сегодня утром купил набор.
– Нет, спасибо.
– Или можем поехать в Дордонь.
– Что?
– Поплавать.
Гулливер покачал головой.
– Тебе нужно больше таблеток.
– Да. Возможно. Мои ты все съел. – Я попытался лукаво улыбнуться и пошутить на людской манер: – Паразит!
Наступила долгая пауза. Мы смотрели, как Ньютон, обнюхивая дерево, обходит его по кругу.
Собака сделала два полных круга.
Вспыхнул миллион сверхновых. И тут Гулливера прорвало.
– Ты не знаешь, каково этого, – сказал он. – От меня все чего-то ждут, потому что я твой сын. Мои учителя читают твои книги. Они смотрят на меня как на какое-нибудь гнилое яблоко, упавшее с породистой яблони по имени Эндрю Мартин. Я для них мажор, выгнанный из частной школы. Поджигатель, на которого родители махнули рукой. Впрочем, до этого мне уже нет дела. Но даже по выходным тебя нет рядом. Ты вечно куда-то уезжаешь. Или скандалишь с мамой. Капец! Вам надо было давным-давно развестись. У вас нет ничего общего.
Я думал обо всем этом и не знал, что сказать. По дороге за нашими спинами проезжали машины. Их шум почему-то казался очень меланхоличным, как басистое урчание спящего базадианина.
– Как называлась твоя группа?
– «Пропащие», – ответил Гулливер.
Лист оторвался от ветки и спланировал мне на колено. Он был мертвым и коричневым. Я взял его в руку и, что абсолютно нехарактерно, поймал себя на странном сочувствии. Может, потому что я теперь сочувствовал людям, я мог сочувствовать буквально всему. Перебрал ли я Эмили Дикинсон – вот в чем проблема. Эмили Дикинсон делала меня человеком. Но не настолько. Виски сдавило тупой болью, веки чуть отяжелели от усталости, но лист позеленел.
Я быстро стряхнул его с колена, но опоздал.
– Что это было? – спросил Гулливер, провожая взглядом подхваченный ветром лист.
Я попытался сделать вид, что не слышу. Гулливер спросил снова.
– Да ничего особенного, – ответил я.
Гулливер напрочь позабыл о листе, когда увидел двух девочек-подростков и парня своего возраста, шагавших по дороге, которая проходила за парком. При виде нас девочки захихикали в кулак. Я уже разобрался, что человеческий смех делится на два основных вида – на добрый и недобрый. Этот к доброму не относился.
Парнем был тот, которого я видел на странице Гулливера в Фейсбуке. Тео «Катись колбаской» Кларк.
Гулливер съежился.
– Да это же марсиане Мартины! Психи!
Гулливер низко согнулся на скамейке, корчась от стыда.
Я обернулся и оценил физическое строение и динамический потенциал Тео.
– Мой сын уложит тебя на лопатки, – крикнул я. – Раскатает тебе лицо до более привлекательной геометрической формы.
– Черт, папа, – прошипел Гулливер, – что ты делаешь? Это он расквасил мне лицо.
Я посмотрел на Гулливера. Черная дыра. Все насилие направлено внутрь. Пора вытолкнуть немного наружу.
– Давай, – сказал я, – ты же человек. Пора действовать по-человечески.
Насилие
– Нет, – сказал Гулливер.
Но было поздно. Тео переходил дорогу.
– Так ты у нас теперь клоун? – крикнул он, вальяжно вышагивая в нашу сторону.
– Будет офигенно смешно посмотреть, как мой сын надерет тебе задницу, если ты об этом, – отозвался я.
– Ага, мой папа тренер по тхэквондо. Он научил меня драться.
– А у Гулливера папа математик. Поэтому он победит.
– Ну да, сто пудов.
– Ты проиграешь, – сказал я парню и позаботился, чтобы слова опустились на самое дно его души и остались там, точно валуны в мелком пруду.
Тео рассмеялся и с тревожащей легкостью перемахнул через каменную стену, которая огораживала парк. Девочки не отставали. Этот парень, Тео, был не таким высоким, как Гулливер, но крепче сложенным. Шея у него почти отсутствовала, а глаза сидели так близко, что он походил на циклопа. Он расхаживал взад-вперед по траве перед нами и в качестве разминки махал кулаками и выбрасывал в воздух ноги.
Гулливер сделался белым, как молоко.
– Гулливер, – сказал я ему, – ты вчера сорвался с крыши. Этот мальчик не идет ни в какое сравнение с падением с сорокафутовой высоты. В нем ничего нет. Никакой глубины. Ты знаешь, как он будет драться.
– Да, – сказал Гулливер. – Он будет хорошо драться.
– Но на твоей стороне эффект неожиданности. Ты ничего не боишься. Тебе просто нужно понять, что этот Тео символизирует все, что ты когда-либо ненавидел. Он – это я. Он – дрянная погода. Он – примитивная суть Интернета. Он – это несправедливая судьба. Другими словами, я прошу тебя драться так, как ты дерешься во сне. Забудь обо всем. Забудь о стыде и совести и бей его. Ты ведь можешь!
– Нет, – сказал Гулливер, – я не могу.
Я понизил голос, призывая на помощь дары:
– Можешь. Внутри у него такие же биохимические ингредиенты, как у тебя, только при менее впечатляющей нейронной активности. – Я увидел, что Гулливер смутился, поэтому постучал себе по виску и объяснил: – Все дело в колебаниях.
Гулливер встал. Я пристегнул к ошейнику Ньютона поводок. Пес поскуливал, чувствуя накаленную атмосферу.
Гулливер зашагал по траве. Нервный, зажатый, будто его тянули на невидимом тросе.
Девочки жевали нечто, чего не планировали глотать, и весело хихикали. У Тео тоже был сияющий вид. Я понял, что некоторые люди не просто любят насилие, а жить без него не могут. Не потому что хотят боли, но потому что боль внутри них и они хотят отвлечься от нее, причиняя боль другим.
А потом Тео ударил Гулливера. И снова ударил. Оба раза в лицо, заставив Гулливера пошатнуться и попятиться. Ньютон зарычал, желая вмешаться, но я не пускал его.
– Ты долбаное ничтожество, – сказал Тео и замахнулся ногой по груди Гулливера. Гулливер схватил ногу, и Тео запрыгал на другой. Может, и недолго, но достаточно, чтобы произвести дурацкое впечатление.
Гулливер молча посмотрел на меня.
В следующий миг Тео валялся на земле. Гулливер позволил ему встать, а потом рычажок щелкнул, и он озверел. Он молотил кулаками так, точно хотел избавиться от собственного тела, точно его можно стряхнуть. И очень скоро его окровавленный противник полетел на траву. Его голова на миг запрокинулась, коснувшись куста роз. Тео сел, потрогал пальцами лицо и увидел на них кровь. Вид у него стал огорошенный – будто он только что получил такое послание, какого никак не ожидал.
– Ладно, Гулливер, – сказал я. – Пора домой.
Я подошел к Тео. Присел на корточки.
– Твоим выходкам конец, понял?
Тео понял. Девочки молчали, но продолжали жевать, только чуть медленнее. Как коровы. Мы вышли из парка. На Гулливере почти не осталось следов драки.
– Что чувствуешь?
– Я порвал его!
– Да. Какие чувства это у тебя вызывает? Катарсис?
Гулливер пожал плечами. Где-то в его губах прятался намек на улыбку. Меня пугало, насколько неглубоко воля к насилию залегает под цивилизованной поверхностью человека. Поражало даже не само насилие, а то, сколько энергии тратится, чтобы его скрыть. Хомо сапиенс долго был примитивным охотником, который каждый день просыпался с мыслью, что может убивать. Просто теперь у нее появился эквивалент, и люди с утра утешают себя, что могут пойти и что-нибудь купить. Поэтому Гулливера важно было освободить наяву от того, что пока