Как и каждый раз, когда я его вижу, у меня сжимается сердце. Вина, печаль, гнев и множество других эмоций проносятся внутри, пока у меня не остается слов.
Я испытываю неловкость, как если бы нарушал его личное пространство, но в то же время мне комфортно, потому что нахожусь рядом с человеком, которого знаю лучше кого бы то ни было.
Или, по крайней мере, знал.
– Привет, – говорю я, направляясь к ним. Мама, ахнув, удивленно улыбается.
– А вот и ты. Ты был так занят сегодня, что я даже сомневалась, получится ли у нас увидеться до твоего отъезда.
– Я никогда не упускаю случая встретиться с ним. – Я позволяю маме себя обнять и презираю то, что удерживаю ее немного дольше в попытке спрятать навернувшиеся на глаза слезы. Я не хочу, чтобы Джон понял, каким я его вижу. Не хочу, чтобы он осознал, насколько плохо его положение.
И все же у меня возникает ощущение, что он и сам все понимает. Как не понять?
– Давно мы не виделись, – едва слышно произносит мама.
Я вдыхаю ее запах. Она пахнет цитрусами и ванилью, но при этом кажется одновременно хрупкой и невероятно сильной.
– Я тоже скучал, – бормочу я, когда она отстраняется, чтобы, обхватив за щеки, посмотреть на меня повнимательнее.
В ее глазах блестят слезы, но она, с мимолетно проскользнувшей в ее чертах грустью, смахивает их.
– Посмотри, кто здесь, Джон.
– Тебе не обязательно объявлять о моем прибытии. Я же не гость, – говорю я и подхожу к кровати, чтобы встретиться с братом взглядом.
Джон бормочет что-то неразборчивое, и я воспринимаю это как приветствие. Его попытки что-либо произнести кажутся еще хуже, чем те звуки, которые он издавал на прошлой неделе, когда я разговаривал с ним. Даже с голосовым клапаном… Кажется, все становится только хуже.
– Да-да. – Я наклоняюсь и притворно обнимаю его, на мгновение прижимаясь лбом к его лбу, как будто подзаряжаю свой счетчик близнеца. Джон все такой же и в то же время – совсем другой. – Ты все еще красивее меня, – заявляю я, выпрямляясь. В попытке справиться с чувством беспомощности я сжимаю челюсть.
Он издает короткий смешок, который перерастает в приступ кашля. Мама отталкивает меня с дороги и приподнимает Джона, чтобы он не поперхнулся.
– Ты продезинфицировался? – спрашивает она. В ее голосе слышится паника из-за того, что я мог принести в комнату Джона бактерии.
– Да, – отвечаю я, чувствуя себя неловко, потому что отступаю и позволяю ей помочь брату так, как сам не могу. Так, как она помогала те пятнадцать лет, что он был пленником своего разбитого тела и разума.
– Отдохни, Джон. Теперь все в порядке, – говорит она, поправляя что-то на аппарате. Джон делает глубокий вдох и успокаивается.
– Гхх, – произносит он вместо моего имени и снова с трудом выдыхает.
– Да? – Я наклоняюсь ближе, чтобы он не старался говорить как можно громче, и беру его за руку, хоть и знаю, что он ничего не чувствует.
Зато я чувствую.
Сейчас связь с братом нужна мне больше, чем что-либо.
– Хорошая. – Он выжидает секунду, при этом прикрыв глаза так, словно каждое слово для него – одержанная при сражении победа. – Иг-а.
Я мягко и искренне улыбаюсь ему, силясь скрыть ком, что встал в горле. Мы – близнецы, две половины одного целого – встречаемся взглядом, и я осознаю, что нуждаюсь только в его похвале. Только он имеет значение.
– Я скучаю по тебе, Джей.
Слезы скатываются с уголков его глаз и падают на подушку. Ненавижу тот факт, что он не может вытереть их сам. Ненавижу то, что сделай это я, это разрушило бы его. Пусть Джон и парализован, но он все еще старше меня на четыре минуты и две секунды и изо всех сил старается сохранить хоть толику гордости.
– Он измотан, Хантер, – говорит мама и подходит, чтобы поправить подушку Джона. – Снотворное начинает действовать, так что ему нужно отдохнуть. Все это выше его…
– Да. Хорошо. – Мне не нужно напоминать, что он принимает снотворное, чтобы справиться с тревожностью, из-за которой последние несколько месяцев его мучают кошмары.
Полагаю, он тревожится, что умирает.
Мама, все еще хлопочущая, встает передо мной, пока я силюсь придумать, что сказать, как и всегда, когда хочу притвориться, что все в порядке.
Личные встречи ощущаются совсем по-другому.
Мне кажется, что разговаривая с Джоном по телефону, я приобщаю его к миру за пределами этой тюремной камеры. Как будто позволяю ему жить через меня.
Но когда мы встречаемся лицом к лицу, все куда жестче.
Так я вижу его реакцию и чувствую вину. Говоря о хоккее, я чувствую себя последним мерзавцем, потому что это единственное, что он любил больше, чем меня. Говоря о женщинах, еще одной его страсти, я напоминаю о том, чего он больше никогда не испытает. А когда я болтаю о всякой ерунде, он, мой близнец, понимает, что я не знаю, что сказать. И разве так не хуже?
Так что когда мама отходит, я сижу рядом с Джоном, сжимаю его руку, которую он не чувствует, устанавливаю контакт без слов, которые он не может произнести, и, несмотря на это, испытываю чувство умиротворения. Ничто не может отнять это у нас. За исключением смерти.
Усталость от похода на игру видна в синяках под его глазами, и вскоре Джон поддается ей. Его веки тяжелеют, лицо расслабляется, пока я шепчу, что люблю его.
Но, даже когда он засыпает, я не отвожу взгляда. Не могу. Я думаю только о том, как неправильно было с моей стороны пытаться загрузить себя сегодня, лишь бы избежать этой эмоциональной встряски. Джон – мой брат. Он заслуживает лучшего отношения… К тому же мне нужно научиться справляться с родителями, потому что нет ничего важнее времени, что я провожу с Джоном.
Сколько еще таких моментов мне удастся пережить? Сколько еще раз я смогу сказать, что люблю его, прямо ему в лицо? Сколько еще раз смогу ощутить спокойствие рядом с ним?
Недостаточно. И все же гордость удерживала меня вдали от него.
Как будто чувство вины уже не управляло моей жизнью.
Черт.
Прикрыв глаза, я качаю головой, потому что понимаю, что наделал. Понимаю, что должен был догадаться – игра вымотает его, и тогда у нас не получится провести много времени вместе.
– Люблю тебя, Джей, – шепчу я, когда он погружается в сон. – Люблю тебя больше, чем ты предполагаешь. – Я не могу отвести от него глаз. Я хочу запомнить черты его лица. Черты, которые мы должны были разделить. Но у меня морщинки от смеха и гусиные лапки от загара, а у него они либо менее выражены, либо вообще отсутствуют. В моих чертах – прожитая жизнь, в его же – жизнь потерянная. Так что я снова и снова прохожусь взглядом по линиям, нуждаясь в том, чтобы очертить их. Нуждаясь в том, чтобы они отпечатались в памяти.
Проблема лишь в том, что пока я сижу здесь, спокойствие, что дарит мне Джон, съедает обида.
На родителей. На мир. На чертова Бога и судьбу и на все остальное, потому что Джон там, а я здесь.
Убедившись, что он уснул, я поворачиваюсь к маме. Она сидит в кресле у изножья кровати и смотрит какое-то ТВ-шоу, которое я едва могу слышать.
– Вы не приехали перед игрой, как планировали. Я все подготовил для него.
– Хантер. – Мое имя – вздох, полный сожалений, который обвивается вокруг моей злости, точно токопроводящая проволока.
– Я планировал опустошить арену и вынести кресло на лед. Чтобы он снова смог прокатиться…
– Он слишком болен, чтобы…
– Он не может заболеть еще сильнее, мам. – Я встаю и начинаю расхаживать по комнате, чтобы унять гнев.
Или, по крайней мере, пытаюсь.
Прямо сейчас он, черт возьми, совсем не намерен униматься.
– Господи, да позволь ты ему насладиться тем, что у него еще осталось. – Я провожу рукой по волосам и отворачиваюсь от чертовой витрины с трофеями.
– Ну ты же знаешь Джона, – взмахивает она рукой так, будто мы обсуждаем погоду за окном. Мама встает и направляется к месту, которое я освободил. Она неторопливо заправляет руки Джона под одеяло, чтобы те не замерзли. – У него свой распорядок, так что ему очень сложно от него отклониться. Он расстраивается и…
– Расстраивается? – усмехаюсь я без грамма веселья. – Он расстраивается из-за того, что его лишают хоть каких-то радостей жизни. – Я выглядываю в окно, на оранжевое сияние фонарей, пока пытаюсь успокоиться. – В следующий раз я сам за ним заеду.
– Ну уж нет. – В голосе мамы слышится вызов, который никак не смягчает натянутая улыбка, которой она меня одаривает. – Мы его опекуны. Так что мы будем решать, что для него лучше.
Я могу лишь смотреть на нее в ответ на тонкий, но язвительный упрек и размышлять, слышит ли она сама, что говорит. Осознает ли она, что в тот день потеряла сразу двоих сыновей, потому что махнула рукой и на меня. Она посвятила свою жизнь Джону, позабыв, что и я нуждался в ней, хоть и по-другому.
В груди появляется боль, которой я никогда раньше не чувствовал.
– Может, я хотел, чтобы вы приехали пораньше, мам. Может, я хотел, чтобы вы остались после игры. Может, я хотел, чтобы ты или папа увидели… – Ненавижу то, как срывается мой голос. – Знаешь что? К черту все. Просто к черту.
– Джон должен быть на первом месте. Ему нужно было принять лекарство, так что я отвезла его обратно и…
– Знаю. – Все бесполезно. В ночь аварии я потерял возможность что-либо от них требовать.
– Нам не следует повышать голос. Джону нужно отдохнуть, – говорит она, пытаясь выпроводить меня из комнаты.
– Я хотел увидеть его сегодня, мам. Как хотел увидеть тебя и папу. – В этом доме, который больше не кажется моим, я поворачиваюсь к ней лицом. – Я не смог провести с ним хоть немного времени, потому что ты не приехала пораньше, как обещала. Ты не позволила ему встретиться с командой. Ты не…
– Ты просто не понимаешь, как обстоят дела, Хантер.
Ну вот, приехали. Мое имя произносится с такой порцией насмешки, что не думаю, что она вообще его слышит.
– Понимаю. Во мне ты видишь того, кем Джон мог бы стать. Смотришь мне в глаза и понимаешь, что все – его жизнь, твоя и моя – изменились…