Только вес целого мира на моих плечах. Только осознание, что Джон сел за руль по моей вине. Я стал катализатором, из-за которого он сел в машину и лишился блестящей карьеры.
Заурядный братец, вынужденный воплощать мечту, которую Джон больше не может осуществить.
Потому что им ничего не остается, кроме как жить ради Джона. Даже если я все еще жив и у меня есть свои мечты.
Жизнь ради кого-то другого так утомляет, так пугает и так чертовски разочаровывает.
Уведомление мигает.
Все те же три слова, которые я хотел отправить после каждого матча с тех пор, как начал заниматься хоккеем профессионально.
Три слова.
Говорящие так много.
Я никогда не займу его место.
Никогда не стану настолько же хорош.
Но я – это я. Черт возьми, я – это я. Человек, который принял вызов и прожил каждое мгновение так, чтобы Джон знал – я сожалею. Чертовски сожалею о том, что сделал тем вечером. О том, что солгал. О том, что не проявил ответственности. О том, что не был тем, кто взял ключи.
Именно из-за чувства вины я всегда удалял эти три слова.
Именно из-за чувства вины никогда не считал себя достойным чего-либо: похвалы, почестей, любви.
Именно из-за чувства вины я наказывал себя.
Но будь я проклят, если все не пошло коту под хвост вчера, когда я ушел от Деккер.
Будь я проклят, если, посмотрев на ложу прессы и не увидев ее там (как было на протяжении последних трех недель), я не потерял концентрацию. Я думал о десяти других вещах, которые стоило сказать ей вместо той фразы, что я произнес.
Боль в ее глазах после того, как я проигнорировал каждое ее слово.
– Все в порядке, Бешеный пес? – спрашивает подошедший Каллум. Я прислоняюсь спиной к шкафчику и кладу телефон на колено.
– Ага. Просто… игра выдалась жесткой. – Я бросаю взгляд на пакет со льдом, примотанный к моему колену пищевой пленкой, и качаю головой:
– Как и всегда. «Бандольеры» как гребаные головорезы.
– Не стану спорить.
– Ты был крут.
Я киваю и тут же прокручиваю только что прошедший матч в голове. Я вижу лишь пропущенные удары, все те разы, когда получил клюшкой, дурацкие фолы.
– Эх. Хоть и не согласен с тобой, но спора затевать не стану.
Он проверяет подошвы коньков и какое-то время возится с ними, прежде чем повернуться и посмотреть на меня напряженным взглядом.
– Она уехала?
Ему не нужно пояснять, о ком речь, а я оставляю при себе все попытки притвориться, что не понимаю, о чем он. Я слишком уважаю Каллума.
– Не уверен. Я за ней не слежу. – Но я искал. Спрашивал себя.
– Ага.
– Хочешь что-то сказать, Уитерс? – уточняю я.
– Ничего из того, что ты бы стал слушать, – отвечает он. – Черт. Мы наконец-то возвращаемся домой. Кроватка так и зовет меня.
– Слушаю тебя, – заявляю я, оставив без внимания его комментарий.
Каллум замолкает и, засунув вещи в сумку, пристально смотрит на меня.
– Очевидно, она выводит тебя из себя.
– И что, черт возьми, это значит?
– А то, что я никогда не видел, чтобы ты парился о чем-то, кроме хоккея и своей семьи… но ты ведь паришься о ней.
Я моргаю и пытаюсь понять его – действительно понять, – а потом, как обычно, отмахнуться.
– Кажется, тот удар по голове, что ты схлопотал, был сильнее, чем мы думали, – усмехаюсь я, чтобы сделать свою ложь убедительнее.
– Ты равнодушен к вниманию женщин. Его и так пруд пруди, куда бы ты ни пошел…
– Неважно.
– Но Деккер бросает тебе вызов. – Он перекидывает сумку через плечо и делает несколько шагов в мою сторону.
– И к чему ты клонишь? – уточняю я.
– Что это хорошо. – Он кладет руку мне на плечо и сжимает его. – Она – хороший человек, Мэд. И заслуживает того, чтобы к ней относились соответствующим образом. Что бы ни случилось, помни об этом.
И, не сказав больше ни слова, Каллум выходит из раздевалки, чтобы пройти в транспорт, который отвезет нас домой впервые за, казалось бы, целую вечность.
Но я продолжаю сидеть. В тренерской все еще остались несколько парней. До меня доносится их смех, но в остальном я один.
Совсем один.
И что хуже всего? Я не чувствую себя одиноким, только когда она рядом. Чтоб тебя, Деккер.
Прикрыв глаза, я обдумываю слова Каллума о Деккер и о том, чего она заслуживает. И о том, о чем никогда не позволял себе задумываться: обо мне и о том, чего я не заслуживаю… Но, черт меня дери, если время, проведенное с ней, не заставило меня желать. Желать нас. Возможностей, которые я упустил, мечты о счастье, которые считал невозможными.
Господи.
Я так одинок.
Только в этот раз, поднявшись на ноги, чтобы пойти к автобусу, я не удаляю сообщение.
В этот раз я нажимаю «Отправить». Наконец-то.
Глава 42. Деккер
– Уже полночь. Почему ты все еще здесь?
Когда Брекстон прислоняется плечом к дверному косяку моего кабинета, я смеюсь, но тут же задаюсь вопросом, как много могу ей рассказать.
– Могу спросить то же самое у тебя, – отвечаю я.
– Я забыла контракт, который понадобится мне утром. Легче заскочить за ним сейчас, чем застрять в пробке. А ты ведь знаешь, как я люблю поспать.
Я мягко улыбаюсь, размышляя, почему бесцеремонная Брекстон так добра ко мне.
– Умно, – оцениваю я и смотрю на виднеющийся из окна город. Вдали мигают огни манхэттенских небоскребов. Пока я стараюсь справиться со столькими потрясениями, город продолжает жить.
Я ушла от Хантера не попрощавшись, забыла время, проведенное с «Лесорубами». Ушла, хоть и знала, что оставила с ним свое сердце. Вернулась домой с горьким послевкусием отказа на языке и пониманием, что, не завершив свою работу, подвела отца и сестер. Позволила Сандерсону выиграть.
– Разве сегодня вечером нет матча?
Я со вздохом киваю.
– Да, но… Я решила его пропустить. У меня тонна работы, а сидение в ложе для прессы не убедит Хантера подписать с нами договор.
– Ага. – Она издает глупый раздражающий звук, который будто бы говорит «Не верю ни единому слову», а потом, задумчиво поджав губы, смотрит на меня. – Так ты наконец призналась, что КСМ ведет на него охоту?
– Вроде того. – Смотрю на бумаги, лежащие на моем столе, но мысленно снова переживаю произошедшее – свое признание и его безразличие. Как и много раз за последние пятнадцать лет, мне хотелось бы, чтобы мама была жива и дала мне дельный совет. Кажется, я все испортила. – Он никак не отреагировал, так что даже не знаю, какие выводы делать.
Я не лгу, но тогда почему отвожу взгляд и пытаюсь сморгнуть слезы, вот-вот готовые пролиться?
– Хм. – Брекстон подходит к окну. Уперев руки в бока, она всматривается в горизонт. Я же изучаю ее внимательным взглядом. – Это ведь никогда не проходило, да? – мягко, чуть ли не нежно, говорит она, а Брекстон никогда не бывает нежной.
– Что не проходило? – Я думаю о клиентах и контрактах, за которыми не следила, пока была в отъезде. Что такого я не…
– Твои чувства к Хантеру.
Я рада, что она стоит ко мне спиной и не видит, как я замираю. Как и всегда, я хочу все отрицать. Отрицать то, что они заметили. Отрицать мои чувства. Отрицать все. Особенно теперь. Почему я не могу сказать правду?
– Ты бредишь.
Брекстон неторопливо подходит к моему столу и опирается на него бедром.
– Я, может, и брежу, но я также знаю, что ты убегаешь всякий раз, когда начинаешь к кому-то привязываться.
– Неправда.
– Еще какая правда.
Я уже готова защищаться.
– Назови имя.
– Чед.
– Что за бред, да никогда. Следующий.
– Я серьезно. Ты была счастлива с Чедом… потому что ничего к нему не чувствовала. Он был безопасным вариантом. С ним у тебя возникало ощущение, что у тебя кто-то есть, но при этом ты не была эмоционально вовлечена. – Она берет с угла моего стола безделушку – хоккейную шайбу, которую давным-давно подарил мне клиент, – и взвешивает ее на ладони. – Чед – последняя жертва. До него был продавец программного обеспечения, который носил слишком узкие брюки…
– Да ладно тебе. Он был не так уж и плох. – Она смотрит на меня, пока мы обе не заливаемся смехом. – Ладно, он был плох… зато узкие брюки носил не без причины, – говорю я, стараясь увести разговор в сторону.
– По крайней мере, это сыграло ему на руку, – качает она головой. – А до него был бейсболист. Затем Джин Харскет. Никогда не понимала, что ты в нем нашла.
– Брекс…
– Нет, послушай. Внимательно послушай. Я хочу, чтобы ты поняла, что, имея привычку оставаться эмоционально безразличной, ты отказываешься выставлять свои чувства напоказ. Отказываешься быть раненой.
Я открываю рот, но тут же закрываю его, потому что неожиданно осознаю, насколько она права. И что еще хуже, почему она смогла это увидеть, а я нет?
– Слушай. – Брекстон ждет, когда я посмотрю ей в глаза, а мне очень сложно не отвести взгляда. Но я все же его выдерживаю, и она продолжает: – Испытывать чувства вполне нормально, Деккер. Когда мама умерла, мы все замкнулись в себе. Вполне естественно хотеть отдалиться и не быть раненой, ведь в последний раз, когда ты любила кого-то, ты оказалась опустошенной.
Кашлянув, я встаю со стула, чтобы унять волнение, которое вызывают ее слова.
– Послушать тебя, так я не справилась с ролью старшей сестры. Потому что это ты раздаешь мне советы.
Брекстон становится рядом, и несколько секунд мы просто смотрим на улицы внизу.
– В том-то и дело, Деккер. Нам нравится, что ты – наша старшая сестра, но, заменив нам маму, ты не дала себе шанса погоревать. Ты никогда не позволяла себе впадать в ярость. Была слишком занята тем, что успокаивала нас… Так что неудивительно, что любая привязанность пугает тебя.
– Я горевала.
– Конечно, – отзывается Брекстон. Таким образом она говорит, что не верит мне.
– Правда. Я впадала в ярость и кричала, но в подушку, чтобы вы, ребята, ничего не слышали. – На меня накатывает волна воспоминаний. Одиночество. Ярость. Неизвестность. Печаль.