Однажды, когда мы сидели у нас за ужином, пришла ее мать, Ульяна. Худая, темная от загара, с глубоко запавшими, блестящими глазами, она казалась сошедшей с божницы нашего хозяина.
— Здорово, чавалэ! — сказала она. — Дочь моя у вас?
Голос ее звучал ласково, а взгляд был таким кротким и добрым, что я сразу решил: мать Катюши нам не враг. Надо было долго приглядываться к этой изможденной работой женщине, с большими, как лопасти весел, кистями, чтобы угадать ее прежнюю красоту. Словно далекий костер в лесу, который то вспыхивает ярким огнем, то вновь потухает, невидимый за деревьями, былая прелесть Ульяны проглядывала порой нежданной улыбкой, поворотом головы, взмахом ресниц. Катюша глядела на мать с нежностью и грустью.
Ульяна посетовала, что в доме Ермолиных недовольны дружбой Катюши с цыганами.
— А вы как к этому относитесь, Ульяна Родионовна? — спросила мать.
— Я — что ж, — улыбнулась Ульяна. — Нешто цыгане не люди?
Однажды я повстречал отца Катюши. После проливного дождя улица смесилась в непролазную грязь, и я, поминутно хватаясь за плетень, медленно брел по скользкому валику твердой земли. Вдруг из-за угла с гармошкой за спиной вывернулся Павел Ермолин. Он был выпивши, разойтись было трудно. Я отпустил спасительный плетень и шагнул в грязь, сразу провалившись по колена.
— Спасибо… спасибо… — бормотал Павел и шаткой, неверной походкой, приваливаясь боком к плетню, проковылял мимо меня, затем обернулся и сказал тихо, не то насмешливо, не то жалостливо: Зять…
Взрослые считали, что у меня с Катюшей не простая дружба. И верно, я любил Катюшу. Она же относилась ко мне как-то непонятно: всегда была приветлива и ласкова со мной, но в ее ласковости было что-то отстраняющее. Я так и не отважился поцеловать Катюшу, хотя каждый день давал себе слово сделать это.
И все же я поцеловал Катюшу, но для этого потребовалось, чтобы произошли события, наново повернувшие мою жизнь.
11
Однажды к нам в дом пришли два молодых парня, оба рослые, плечистые, щеки в первой курчавой льняной поросли.
— Никита, — сказал один из них, ткнув себя пальцем в грудь.
— Петрак, — сходным образом представился его товарищ. — Сельские активисты.
— Комсомольцы, — добавил Никита.
Я еще не знал тогда этих слов, и они не нашли во мне отклика.
Парни немного помялись, затем, наводняя горницу клубами едкого самосада, изложили свое дело: не соглашусь ли я принять участие в представлении, которое дается в воскресенье в избе-читальне?
— Чтецы у нас есть, певцы и актеры есть, — сказал Петрак, — а вот музыка один баян. Некультурно получается.
Как ни заманчиво звучало это предложение, я молчал, не зная, что сказать. Мой печальный школьный опыт сделал меня недоверчивым.
— Конечно, он придет, — ответила за меня моя дорогая, тщеславная мама. — Коля у нас — настоящий артист!
— Революционное знаешь? — спросил Петрак.
— «Смело мы в бой пойдем за власть Советов…» — тихо проговорил я.
— Все! С этим и выступишь! И вы, мамаша, приходите.
— Да уж не знаю, право… мне надеть нечего, — застеснялась мама.
— Одежда — пережиток капитализма, — изрек молчаливый Никита, и сельские активисты ушли, следя сапогами на чистом полу.
Конечно, и мама и отчим явились на представление и даже сидели на передней скамье, у самой сцены. Только Катюша не решилась прийти…
К моему выступлению мама купила мне первый в моей жизни пиджак. Мне казалось, что тело мое стянуто обручами, я боялся, что скованность движений помешает мне играть на цимбалах. Пугала меня и самая встреча с позднеевцами. Правда, я рассчитывал на поддержку моих новых знакомцев и их друзей, да и публика, как мне сказали, будет состоять почти из одних бедняков. Все же мое цыганское сердце билось очень тревожно…
Но все эти опасения померкли перед тем страхом, какой я испытал, выйдя на сцену. Оказывается, одно дело играть на базаре, в вагоне поезда, на постоялом дворе, другое дело — на сцене. Здесь, отделенный от толпы, ты словно противостоишь ей, один против целого, враждебного тебе мира. В растерянности я запел совсем не то, что было условлено, а те дурацкие частушки, которые некогда певал на базаре:
Твои глазки, как алмазы,
Как лазоревый цветок.
Не рассказывай мне сказок,
Поцелуй меня разок!..
Может, меня толкнула на это память об успехе, который частушки имели у базарной толпы, но я и дальше продолжал в том же роде, хотя Петрак грозил мне из-за кулис кулаком.
Мама, купите мне дачу,
Скучно мне в городе жить.
Если не купишь, заплачу
И перестану любить!..
В зале послышался веселый смех, и я, ободренный, без всякого перехода запел прекрасную старинную русскую песню:
Среди долины ровный,
На гладкой высоте…
Едва я кончил, раздались громкие аплодисменты, крики одобрения, и тогда я ударил в цимбалы и, сам не узнавая свой вдруг изменившийся, налитой голос, запел:
Слушай, товарищ,
Война началася…
А припев вместе со мной подхватили, встав со своих мест, все зрители, и я уже не слышал своего собственного голоса:
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов
И как один умрем
В борьбе за это!..
— Артист, язви тебя в душу! Артист! — любовно говорил Петрак, когда я, не помня себя от счастья, убежал наконец за кулисы.
А Никита только улыбался и тихонько пожимал мне руку.
— Надо его в театральный кружок привлечь, — сказал старший из парней, Сергей Гвозденко. — Да и не только в кружок… Вот что, Николай: приходи-ка сюда завтра, есть разговор…
Дома мама строила на мой счет всякие смелые планы.
— Коле надо ехать в Москву, его возьмут в любой хор. А там… глаза мамы стали большими и далекими, — кто знает… может быть, из него выйдет второй Соколов… — И мама тихонько низким голосом запела: «Соколовский хор у Яра был когда-то знаменит…»
— Может быть… пробормотал отчим. — Может, он окажется годным на что-нибудь и получше…
Когда на другой день я явился в избу-читальню, находившуюся под одной крышей с сельсоветом, там, кроме моих знакомцев, находилось еще несколько парней. Едва я вошел, как один из них сгреб меня за шею своей здоровенной, как лопата, ручищей, притянул к себе и несколько секунд буравил глазами, будто хотел заглянуть мне внутрь.
Это был юноша громадного роста, с замечательно резким, каким-то яростным профилем и черными, торчащими во все стороны вихрами.
— Свой! — сказал он наконец. — Свой в доску!
— Да оставь ты парня, Агафон! — остановил его Сергей Гвозденко. — Так испугать человека можно… Знакомься, Николай: наша комсомольская ячейка…
— Эх, ему бы в «Разбойниках» играть! — мечтательно сказал один из парней. — В самый раз…
— Да погоди ты, сперва о главном поговорим! Ну, Николай, рассказывай свою жизнь.
Это было совсем недорогой ценой за то, чтобы стать актером, и я охотно приступил к рассказу. Поначалу я говорил неуверенно и робко, затем увлекся и как бы наново пережил былое. Ячейка слушала, усердно дымя самосадом. Когда я рассказал о встрече с рыжим парнем, Сергей Гвозденко стукнул себя по колену, обтянутому истертым сукном старенького галифе:
— Слушай, братва, а этот рыжак — настоящий большевик!
«Большевик», — повторил я мысленно. Странно, мне и прежде не раз доводилось слышать это слово, но только слышать — значения его я не знал. И вот сейчас впервые открылся мне смысл этого заветного слова, которому суждено было сыграть такую роль в моей жизни и в жизни всего моего поколения.
Наконец я добрался до последней, позднеевской поры.
— Стоп! — прервал меня Гвозденко. — Дальше мы сами знаем. Чуть коснулся школьной премудрости — мордой об стенку! Известно, кулачью грамотность бедного человека — что нож острый. Ну, дело ясное — пишем его в комсомол!.. Хочешь быть комсомольцем?
— Хочу, — сказал я от души. — Мне очень хочется в спектаклях играть!
Ребята расхохотались, давясь дымом. Сергей Гвозденко сурово оглядел товарищей, хотя губы его вздрагивали от сдерживаемого смеха.
— Нет, Коля, комсомол — это не только в спектаклях играть…
— Дозволь, я скажу, — поднял руку Агафон.
— Валяй.
— Спектакли — одно из средств агитационно-массовой работы, — сказал Агафон и радостно улыбнулся.
— Правильно, — одобрил Сергей Гвозденко, — только вряд ли понятно. Как бы это тебе попроще объяснить, Николай… — продолжал он раздумчиво. — Ну, комсомольцы — это красные конники в мирной жизни…
— Мы — за уничтожение буржуев во всем мире! — выкрикнул Агафон.
— Правильно, — подтвердил Гвозденко. — Ведь это что же получается, товарищи? Революция скоро восьмую годовщину отпразднует, а кулак у нас в Позднеевке сидит себе на земле, да еще над беднотой измывается. Пока мы хребта ему не перебьем, не видать нам свету жизни…
Долго еще говорил Гвозденко, и многое, до того смутное, неясное, становилось мне таким понятным, будто я сам до него дошел.
Из слов Гвозденки я узнал, что деревенская беднота решила соединиться в артель, чтобы на общих началах обрабатывать землю. Для этого из города пришлют чудесную машину — трактор, — которая одна заменит сорок лошадей. К артели отойдут лучшие земли кулаков и подкулачников, поэтому в нее могут вступать и безземельные батраки. Мне вспомнились мои недавние мечты о том, как я вместе с рыжим парнем громлю обитателей Миллионовки. Мог ли я думать, что мои ребячьи мечты так скоро обернутся явью?
— Я все понял, пиши меня в комсомол, — сказал я Сергею Гвозденке.
Так стал я комсомольцем. Мне не пришлось подавать заявление, заполнять анкету, брать рекомендации. Порукой мне служила вся моя жизнь, рубцы на шкуре, рубцы на сердце. Гордый своим новым положением в жизни, я впервые шел по улицам Позднеевки без привычного чувства униженности и страха. За мной стояли Сергей Гвозденко и его товарищи, я словно ощущал на своем затылке их горячее дыхание и радостно думал: «Эти не дадут в обиду!»