— Откуда ты, молодой человек? — дружелюбно спросил цыган, ощупывая меня колючими глазами. — От своих, что ль, отбился?
Если б мне нужно было схитрить, придумать ответ, я бы, возможно, выдал себя — настолько я был смятен, огорошен нежданной встречей. Но сейчас ответ сказался сам собой:
— Да… отбился от своих.
— Коли так, идем до табора! У нас молодежи приволье!
— А чей это табор? — спросил я, подавив волнение.
— Баро Шыро! Он простой человек, гостям рад, гостями весел. Хочешь часы иметь?
— Какие — с цепочкой? — произнес я безотчетно.
— С золотой цепочкой! Жилет бархатный, шаровары плисовые, куртку с шитьем! — И знакомым движением цыган попытался скинуть с плеч свою нарядную, чуть поблекшую куртку.
Но я остановил его:
— Я не один, у меня мать-старушка.
— Дыкх! Зачем молодому цыгану обуза? Цыган на дело пойдет — старушка плакать будет. Пусть живет себе тихонько. Куш схватишь, пошлешь ей на молочишко!
Я молчал в растерянности. Старая, почти забытая ненависть глухо зашевелилась во мне. Идти с ним? Я не выдержу, кинусь на Баро Шыро и разделю участь многих молодых парней, попавших в этот табор. А между тем я должен, должен рассчитаться с Баро Шыро и его бандой за две жизни! Но что я могу сделать: ведь я остался совсем один! И тут я почувствовал, что цепкий взгляд цыгана отпустил меня. Цыган смотрел куда-то вдаль, поверх моей головы, его ноздри плотоядно раздувались. Обернувшись, увидел табунок артельных коней, направлявшийся в ночное. Впереди на Звездочке, моей Звездочке, гарцевал Петрак.
— В-вах! — причмокнул цыган. — Какие красавцы кони! А бедному цыгану никто коня не даст… коли он сам не возьмет! Ну, так по рукам, молодец?
И тут решение само возникло во мне.
— А вы взаправду часы дадите?
— Свои отдам, — ответил цыган, поигрывая цепочкой.
— Мне бы только мать уговорить… — пробормотал я, почесывая в затылке.
— Смотри поторапливайся! Наш табор дорогу любит. День-другой и поминай нас, как звали!.
Эти слова лишний раз убедили меня, что Баро Шыро замыслил «дело», а взгляд, брошенный цыганом на артельных коней, был красноречивее всяких слов.
Я со всех ног бросился к Гвозденке, но по дороге вспомнил о нанесенной мне обиде и свернул к Тимоше. Но встречи с Сергеем мне избежать не удалось. Наш комсомольский секретарь как раз находился у председателя. Оба работали над картой артельных полей. Отступать было поздно, да и странное дело: при виде Гвозденки я не только не испытал враждебного чувства: напротив, будто обрел точку опоры.
— Ты знаешь, какой табор сюда пришел? — выпалил я с порога. — Табор Баро Шыро!
— Ну и что?.. — недоуменно пожал плечами Гвозденко.
— Забыл? Я ж рассказывал: конокрады… разбойники… бабушку убили, дядю Петю убили!..
— Ох, мать честная! — хлопнул он себя по лбу. — Конечно же, помню! Айда в милицию!
— В милицию? А что тут докажешь? Да и не в том дело! — сказал я с досадой. — Пойми ж, они конокрады, они наших коней видели!
Гвозденко усмехнулся:
— Ах, вот ты о чем! Да нешто осмелятся они? Не те времена, да и сторожат крепко табун…
— Погоди! — перебил его молчавший до того Тимоша. — Экой ты скорый! «Не те времена… не осмелятся»!.. А ну-ка осмелятся? Что тогда? Нет, это дело надо всерьез обмозговать, в конях вся жизнь коммуны…
Но «обмозговать» мы ничего не успели. Дверь распахнулась, и в маленькую Тимошину горницу вошли, вернее, втиснулись Агафон и Петрак. Агафон стрельнул в меня черным глазом, подошел к председателю и, наклонившись, сказал таинственным голосом:
— Дело есть, Тимофей Иваныч.
— Говори.
Черный глаз снова стрельнул в мою сторону:
— При посторонних не стану.
— Тут все свои, — пожал плечами Тимоша.
— А которые таборные?.. — протянул Агафон.
Я вскочил, сжав кулаки.
Гвозденко быстро встал между нами.
— Коля — наш друг, друг и товарищ, — сказал он очень медленно и тихо. — И если ты, Агафон, еще раз позволишь себе такое, — вылетишь из комсомола к чертовой бабушке! Понятно?
— Понятно, — хмуро повторил Агафон, но глаза его, обращенные ко мне, словно бы потеплели.
— Выкладывай ты, Петрак, — спокойно сказал Гвозденко, садясь на свое место.
— Что-то наше кулачье зашевелилось, — проговорил Петрак.
— Это в каком же смысле?
— А в таком, — решительно вмешался Агафон. — У Буртовского целая сходка! Там и Карачун, и Крамарь, и Зябликов, вся сила!
— Так, так… — задумчиво протянул Гвозденко.
— Конечно, — размышлял вслух Тимоша, — они могли собраться просто выпить и закусить. Но не такое сейчас время — гулянки устраивать. В укоме мне сказали, что на юге кулацкие мятежи начались.
— И товарищ Алексей о том же говорил, — вставил Гвозденко.
— Может, пугануть их кирпичиной? — предложил Агафон. — Так сказать, разведка боем.
— Стоп! — сказал Гвозденко. — Слежка поручается Петраку и Нагорному. Ты, Агафон, для этого не годишься.
— Я?.. Да ты что — с шариков съехал?
— Горяч ты, Агафон, а тут осторожность требуется.
— Ладно, не размазывай! — мрачно отозвался Агафон. — Как надо, так и сделаем. Пошли, хлопцы!..
Дом Буртовского стоял в глубине густого яблоневого сада, засаженного в междурядье малиной и смородиной. Молодые, клейкие листочки казались изумрудными в слабом свете месяца. В отличие от других деревенских домов, этот дом стоял на высоком бутовом фундаменте, и даже рослому Агафону не дотянуться было до окна. К тому же небольшой квадратик света, падавший на землю из единственного глядевшего в сад окошка, вдруг отсекся: видимо, хозяин задернул занавеску.
Мы решили было осмотреть дом с фасада, но тут близ крыльца выросла чья-то крупная фигура. Мы залегли в траве. Человек огляделся и тяжело поднялся по ступенькам.
— Хлобыстов! — шепнул Петрак. — Ишь ногу волочит!
Что ты, дура! — шепнул Агафон. — Это сам Корниенков. Хлобыстов ростом пониже.
Я промолчал, но готов был голову прозакладывать, что это Овсей Ермолин.
В это время у крыльца сошлись еще двое.
— Чумак и Веремейко, — сказал Петрак.
— Веремейко — правильно, — подтвердил Агафон. — А другой — Митька Слегин.
— Чего там Митьке делать, он же бедняк…
— Бедняк, а не в коммуне…
— Тс-с, хлопцы! — остановил я готовый разгореться спор. — А что дальше делать будем?
— В занавеске есть щелочка, — сказал Петрак. Если Агафон подсадит меня…
— Почему это тебя? Я легче…
— Это еще как сказать!..
— Чего спорить? — вмешался Агафон. — Обоих подсажу — силенки хватит.
Немного выждав, мы неприметно подобрались к окошку, глядевшему в сад. Агафон пригнулся, упершись ладонями в колени, а мы с Петраком взобрались к нему на плечи. Я был ловчее и первым завладел щелью.
В гостях у Буртовского оказались и Веремейко, и Чумак, и Карачун — словом, все заправилы Миллионовки; не было лишь Овсея Ермолина. В стороне на лавке сидел Митька Слегин.
— Ну что они там? — послышался нетерпеливый шепот Агафона.
— Пьют… — тихо отозвался я, повернувшись лицом к Агафону.
Петрак воспользовался этим и завладел щелью.
— Как — пьют? — спросил Агафон.
— Как все люди, из кружек…
— А кто там есть?
— Вся сволочь…
— И твой родственничек в их числе? — хихикнул Агафон.
Я, не отвечая, наступил Агафону на ухо.
— Ой! — охнул Агафон. — Не буду, слово — не буду!
Петрак прилип к щели, просунув в нее кончик носа.
— Разговаривают… — шептал он. — Корниенков разговаривает с этим… Веремейкой…
— О чем? — спросил Агафон.
— Не слышно…
— Не разговаривают, а сговариваются, дурья башка! — прохрипел Агафон, ощутив наконец на своей спине тяжесть двух здоровенных парней.
— Верно, сговариваются! — согласился Петрак и на миг вынул из щели нос.
Теперь пришел мой черед.
Да, они сговаривались. На столе находились разные предметы: бутылки, чернильница, чья-то табакерка, и Корниенков, произнося какие-то не слышные мне слова, резким движением отмахивал прочь то табакерку, то пустую бутылку, то чернильницу. Последний жест был особенно резок — чернильница упала со стола и разбилась, расплескав вокруг темную, как кровь, жидкость.
Веремейко, глядя на разбитую чернильницу, рассмеялся нехорошим, злобным смехом. Я невольно отстранился, будто он рассмеялся мне в самое лицо, и опять потерял щель.
— Ну что там? — глухо спросил Агафон.
— Не знаю… чернильницу на пол сбросили…
— Что там, Петрак?
— Митьку охаживают… вином угощают… Буртовский чего-то пишет…
— А еще чего? — нетерпеливо спрашивал Агафон.
— Митька вышел…
— А другие?
— Сидят… Вроде ждут чего-то… Этот… как его… Сенька Ковшов пришел, а с ним еще кто-то… Мать честная, ну и образина!.. — произнес Петрак в сильном волнении.
Движимый каким-то безотчетным чувством, я с силой оттолкнул Петрака от окна и завладел щелью. Так оно и есть: квадратное туловище, руки чуть не до земли, вдавленный в грудь котел головы, сломанный нос, серьга в длинном ухе. Баро Шыро!
Если б Агафон не стащил меня в это мгновенье за ноги вниз, я бы разбил окно и ринулся в комнату.
— Эх, не надо было тебя посылать! — укоризненно шепнул Агафон. — Горяч ты больно!
— Ладно, — сказал я, овладев собой. — Все в порядке. Подсадите меня.
— Это зачем?
— Может, я чего услышу.
— Только смотри — ни-ни!..
— Будь покоен!
Мы с Петраком снова взгромоздились на спину Агафона, затем я влез на плечи Петрака, оттуда без труда достиг слухового оконца и проник на чердак. Мне повезло: я быстро отыскал в потолке щель. Мне было не только видно все, что происходило в избе, но и слышно каждое слово.
— Мы цыгане, но не воры, — звучал глухой, как из бочки, голос атамана разбойничьего табора. — Не все цыгане — воры. Завтра к вам придут плохие цыгане воровать коней. Вы их поймайте и накажите как следует. А нам по лобанчику с двора. Вам — тьфу, а бедному табору месяц жизни.