— Ну, верно я тебе говорил? — обратился к Буртовскому Сенька Ковшов.
— Мы от своих слов не отказываемся, — подтвердил Баро Шыро.
Буртовский помолчал, потом наклонился к Баро Шыро и спросил в упор:
— А угнать коней вы можете?
— Что ты, хозяин, мы честные цыгане!
— Коли так, катись колбасой! Поищем не таких честных.
— Постой, хозяин, так дела не делаются. Толком говори.
— Артельный табун видели?
— Э-э, хозяин! За артельных коней строго спросится!
— Твое дело…
— Сколько дадите?
— По сотне с головы.
— Ладно. Деньги вперед.
Буртовский повернулся к Корниенкову; тот чуть приметно кивнул.
— Не бойсь, хозяин, — холодно и дерзко сказал Баро Шыро, — мы — честные цыгане…
Больше мне незачем было здесь оставаться. Пробравшись к слуховому окошку, я спрыгнул на руки товарищей.
— Тикаем! — шепнул я, и мы кинулись в густоту сада, перемахнули через плетень и побежали задами станицы.
— Ну что там? — спросил Агафон, когда мы перешли на обычный шаг.
— Подговорили Баро Шыро наших коней угнать. Беги за моим батькой, зови его к Тимоше, только чтобы мать не слышала. Понял?
— Ничего не понял. При чем тут твой батька?
— Он в молодых годах не одного коня увел, знает, что почем.
— Милиция вроде надежней?
— У вас с Гвозденкой один свет в окошке: милиция. А что тут милиции делать? Кулаки отопрутся, таборные тоже отопрутся…
— Значит, брать на месте преступления? — радостно спросил Агафон. — Вот это по мне! Я мигом!.. — Он отбежал было, но вдруг обернулся и окликнул нас: — Ребята!
— Ну, чего?
— Придурковатый-то — Митькин свояк. Не иначе как он, сволочь, трактор подранил!..
Отчим сразу согласился помочь нам в поимке Баро Шыро. Но план свой он держал в строгом секрете, даже со мной не поделился.
— Один знает — никто не знает, двое знают — все знают, — говорил он, посмеиваясь. — У Баро Шыро ухо длинное!
— А вы ручаетесь за успех? — приставал к нему Гвозденко.
— Как я могу ручаться? Я же не конокрад, я честный сапожник. Сделаю, что сумею.
Гвозденко чесал в затылке, слушая эти уклончивые рассуждения. А мне казалось, что батька потому не хочет распространяться о деле, чтобы не обнаружить слишком близкого знакомства с угоном коней. Сапожник, ремесленник, он стыдился своей лихой цыганской юности, богатой дерзкими похождениями.
Тревожась за судьбу колхозного табуна, Гвозденко хотел усилить ночную охрану, но отчим не позволил.
— Баро Шыро — по-нашему Большая Голова, — сказал он. — А Большая Голова мигом смекнет, что дело нечисто, коли лишнюю охрану приметит. Вы в ночное скольких хлопцев посылаете? Двоих? Пусть двое и пойдут. Выгон за березовой рощей знаете? Там, под самым бугром, и пасите.
На другой день, к вечеру, табор снялся с места. Уходил он без особой поспешности, но с непривычным для его повадки шумом: с песнями и музыкой. Плохо пели в этом таборе: тяжело, невесело. Я с трудом узнал знакомый мотив «Хассия»: вместо грусти и раздумья в нем звучала мрачная, безысходная скорбь, похожая на угрозу.
— Показуха! — с усмешкой шепнул отчим за моей спиной.
Мы стояли у плетня нашего дома и глядели на дорогу, по которой в облаке розовато-золотистой пыли медленно плыли высокие кибитки табора. Огромный красный шар солнца опускался за край земли в том месте, где дорога будто уходила в небо. Я хотел что-то сказать отчиму, но он исчез. Только что был тут, рядом со мной, и вдруг словно сквозь землю провалился!
Объявился отчим часа через два, когда уже стемнело, а в небе повис золотой рожок месяца. Он долго рылся в сарае, а когда вышел оттуда, на плече у него висел, как мне показалось, свернутый в кольцо длинный пастушеский кнут.
— Аркан кидать умеешь? — спросил он меня.
— Нет…
— Какой же ты цыган после этого? — укорил меня отчим, страшно напомнив мне сейчас дядю Петю.
И вообще в повадке, во всей осанке моего батьки появилось что-то новое, незнакомое, чуть вызывающее, даже кичливое — словом, цыганское.
— Ну, двинулись, — сказал отчим.
— Как — один? А ребята?
— Ребята уже на месте. Пошли.
До поляны, где паслись кони, от нашего дома было рукой подать. Но отчим повел меня в обход деревни, затем руслом ручья, лощиной, подходившей краем к березняку. А когда мы выбрались из лощины, он заставил меня ползти. Наконец мы достигли косогора, поросшего березками.
Стройные, молодые деревца с белыми, будто светящимися под месяцем стволами словно хотели взбежать на плоскую макушку бугра, но преуспели в этом каждое в меру своих сил. Более молоденькие и легкие достигли вершины, а те, что постарше, добрались лишь до середины кручи; самые же старые, кряжистые, остались внизу, у подножия холма. Березы росли тесно друг к дружке, но в одном месте они расступились, образовав как бы проход, тянущийся через весь бугор.
Мы находились неподалеку от этого прохода, и мне были видны внизу наши кони, мирно пощипывающие траву, темный шалашик, костер и кочкой темнеющая над ним фигура Петрака.
— Сиди здесь! — шепнул отчим и пополз вперед.
Тело его прозмеилось в тонкой, бледной траве, он достиг подножия старой плакучей березы и скрылся за ее толстым стволом.
Тишина. Лишь доносится издали глухой всхрап коня да тонкий плач вспугнутого жеребенка. Месяц подымается все выше, и все более сквозной, прозрачной становится ночь в березняке: теперь можно пересчитать все стволы от подножия до вершины холма.
Долгий, пронзительный свист прорезал тишину. Он прозвучал откуда-то сверху, тонкой струйкой стек вниз и широко разнесся эхом, тоскливый, тревожный и влекущий. Весь табунок отозвался на этот свист. Я видел, как заметались по поляне кони, как закружились вокруг маток жеребята, как забегали Петрак и его подручный, пытаясь успокоить табун. И снова прозвучал этот щемящий свист. Что слышалось в нем нашим трудовым артельным конягам, пахарям и возчикам? Быть может, кровь далеких предков, диких степняков, пробудилась в них древней тоской по воле и бешеной скачке невесть куда, невесть зачем? Казалось, табун вот-вот сорвется с места…
В третий раз прозвучал свист. И тут на взлобке холма четко обрисовался под месяцем силуэт всадника. Он взмахнул руками и камнем устремился вниз. Он летел по коридору, между стволами берез, с диким воплем, прямо на табун. И вот он уже не один, — настигая его, с криком, свистом, держа путь на артельный табун, мчатся еще три всадника.
«Что же будет? — стучит в мозгу. — Почему батька не подает знака? Действовать самому? Вскочить, кинуться им наперерез, под ноги коням? Да разве их этим остановишь? Потопчут, как траву!»
Передний всадник уже близок к опушке рощи, сейчас он вылетит на поле и врежется в табун. Вот он проскакал меж двух берез… Но что такое? На поляну вынесся конь без седока, а седок, бездыханный, лежит на земле!
Не успел я еще взять в толк, что же произошло, как та же участь постигла и двух других всадников. Словно схваченные за ворот невидимой рукой, они вылетели из седла, а кони их умчались дальше. Наконец я сообразил: между деревьями натянута веревка или тонкий провод. Вот в чем заключался нехитрый, но верный план отчима! Видимо, четвертый всадник тоже догадался о ловушке. На всем скаку осадил он коня, круто повернул и поскакал назад. Месяц бьет ему в самое лицо, и я узнаю кургузую фигуру, голову котлом и плоскую, отвратительную рожу Баро Шыро. Движимый слепой жаждой мести, я вскочил и бросился ему наперерез. Прежде чем он подскакал ко мне, воздух огласился сухим змеиным шипением, что-то тонко блеснуло в перехвате месяца, и Баро Шыро кулем свалился с коня. Огромный сук плакучей березы, нависшей над дорогой, качнулся, и на землю с кошачьей мягкостью спрыгнул отчим. Он двинулся к Баро Шыро, скручивая на ходу аркан. Но Баро Шыро ударом ножа перерезал аркан, сбросил с шеи захлестку и с занесенным ножом кинулся на отчима. Но я опередил Баро Шыро. Я впился зубами в его руку, и нож выпал из цепких пальцев. В несколько неуловимых движений отчим намертво опутал его веревкой аркана.
И тут из-за деревьев появились наши: Тимоша, Гвозденко, Агафон. Помню, как Агафон, обозрев диковинную фигуру Баро Шыро, произнес с наивным изумлением:
— Вот это да! А он взаправду настоящий?
В руках у Гвозденки был смоляной факел. Я вырвал у него факел и поднес к самому носу Баро Шыро. Красный свет заплясал на его уродливом лице, придавая ему вид отталкивающий и кровожадный.
И сразу в памяти с резкой до боли ясностью всплыла далекая, странно затаившаяся ночь, недобрая, тревожная тишина, разорванная воплем окровавленного парня и высоким, тоскливым вскриком бабушки, ее последняя грозная земная красота, когда в безумной и отчаянной ярости кинулась она с ножом на атамана и пала от руки его сообщников. Сколько лет таил я в душе жажду расплаты, сколько раз давал про себя клятву бабушке, что призову к ответу виновника ее гибели! Есть правда на земле, коли настал этот час!
— Не признаешь, атаман? — спросил я, и голос мой против воли зазвенел.
Баро Шыро молчал, угрюмо потупив взгляд.
— Старуху, которую ты убил, помнишь?.. Цыгана Петю, которого ты на смерть послал, помнишь?.. Нет, куда тебе всех загубленных помнить! А трубку свою потерянную помнишь?
Быстрая тень промелькнула по лицу Баро Шыро: трубку он помнил.
— Я эту трубку подобрал, атаман, я эту память сохранил. Теперь ты за все ответишь!..
Табор Баро Шыро накрыли под Никитовной, верстах в тридцати от Позднеевки.
Между тем Гвозденко и Агафон на лучших конях коммуны съездили в город и вернулись с отрядом чекистов. Порча трактора, угон коней были лишь звеньями в задуманном кулаками походе против коммуны. Когда брали Митьку Слегина и его свояка Придурковатого, Митька разорвал на себе ворот и, захлебываясь слезами, вывалил полный короб: и как богатеи с Миллионовки подкупили его, чтобы он подбил Придурковатого вывести трактор из строя; и как они уговорили его в пьяной пасхальной сутолоке затеять драку с коммунарами, что должно было явиться сигналом к кулацкой расправе над сельскими активистами…