— Тыщу рублев сулили!.. Чистый паспорт сулили!.. — орал Митька, размазывая по лицу сопливую грязь. — Пишите, всех пишите: Веремейко, Буртовский, Карачун, Ковшов, Чумак, Зябликов, Хлобыстов, а голова всему — Корниенков.
Пока Митька каялся в своей вине, без конца повторяя одно и то же, Придурковатый не произнес ни слова, только сверлил свояка ненавидящими глазами. Дурак-то был сделан из более прочного материала.
В ту же ночь все было кончено. Ни один из заговорщиков не пытался оказать сопротивления.
13
Следующий день, канун Первомая, мы посвятили последним приготовлениям к празднику. Но у нас всех было такое чувство, будто праздник уже наступил. Мы с Агафоном ходили в героях, мне это льстило, но Агафон злился: единственный случай был помериться силой с кулачьем, да и тот не задался…
Все же на душе у меня было смутно, мне не давала покоя мысль о Катюше, и я рано отправился домой. По дороге я повстречал Агафона и, пораженный, остановился; Агафон шел с девушкой. Маленькая, худенькая, в линялом голубом платье, она доверчиво притулилась к своему рослому спутнику. Они шли под руку, их пальцы были тесно сплетены, словно они боялись потерять друг друга. В свободной руке девушка несла кубанку Агафона. Лицо Агафона, непривычно белое, чистое, глядело на меня из-под шапки черных, аккуратно зачесанных волос, и я впервые увидел, что Агафон очень красивый.
— Вот… прогуляться вышли, — застенчиво сказал Агафон и теснее прижал к себе девушку. Она улыбнулась и посмотрела на него снизу вверх. — Хорошо нынче дышится! — продолжал Агафон каким-то виноватым голосом. — Исключительный воздух… Ну, бывай, Коляка…
Агафон повернулся, едва не оторвав от земли свою легкую спутницу. Они направились к околице, и я с невольной грустью смотрел им вслед. Они были вместе, они шли рука об руку, они были счастливы. И даже свежая, яркая фиолетовая заплата на штанах Агафона, казалось, сверкала счастьем.
Мог ли я думать, что в последний раз вижу Агафона живым!
Часа через два после нашей встречи в хату к нам ворвался Петрак, белый, как под луной, с дрожащей челюстью:
— Давай до мельницы! Агафона убили!..
Вот что я узнал из сбивчивых, отрывистых слов Петрака, пока мы бежали к мельнице, стоявшей на взлобке между речкой и околицей. Проводив девушку — она была из соседнего села, — Агафон возвращался в Позднеевку, когда из-за мельницы наперерез ему вышли трое: Карачун, Буртовский и Веремейко — кулацкие сынки, разоблаченные Агафоном студенты.
Какой у них там вышел разговор, неизвестно, но кончился он тем, что Агафона хватили шкворнем по голове. Агафон упал, а нападавшие бежали. Старая кубанка смягчила удар, и, когда лежащего на земле Агафона приметил Павел Ермолин, направлявшийся куда-то с гармонью, в нем еще теплилась жизнь. «Не трожь меня, — сказал Агафон, — не то я помру раньше, чем скажу. Передай ребятам — меня убили Карачун, Буртовский и Веремейко…» Затем он уронил лицо в траву и затих. Убедившись, что Агафон мертв, отец Катюши побежал в деревню и поднял наших ребят. Одни бросились к мельнице, другие, во главе с Гвозденкой, на неоседланных лошадях пустились в погоню.
— Анюту жалко, — сказал мне Петрак, — у них с Агафоном большая любовь была.
А я никогда не слыхал…
Агафон скрывал, боялся — девки ее засмеют, что с драным гуляет.
Когда мы прибежали на мельницу, там собралось уже много народу. Агафон лежал на траве, шагах в десяти от дороги, там, где его настигла смерть. Он лежал на животе, подмяв под себя одну руку, а другую, сжатую в горсть, выбросив в сторону. Кубанка спала с его головы, рассеченной страшным ударом, и в нее, как в сосуд, огустев в черноту, натекла кровь. Но ведь Агафон шел по дороге — почему же тело его оказалось здесь, на траве? Может, он бросился бежать? Не похоже это на Агафона, да и зачем было ему бежать к мельнице, в гору, когда, кинувшись в другую сторону, он мог скорее уйти логом и кустарником? Нет, скорее всего Агафон бросился на убийц, бросился с этой страшной раной в черепе. Ведь на траве до сих пор сохранился их дымчатый от вечерней росы след: они удирали к речке. Верно, он не настиг их и упал без сердца. Пока я думал об этом, Агафон сам дал мне ответ. Сжатая в горсть рука его вдруг разжалась, и на широкой, в желтых мозолях ладони что-то тускло блеснуло. Присев, Петрак осторожно разогнул пальцы Агафона. На ладони, в запекшейся крови, лежал круглый бледно-голубой студенистый комок.
— Глаз, — сказал Петрак и плюнул.
Люди придвинулись ближе.
— Глаз, — повторили голоса. — Или Карачуна, или Буртовского… Веремейко — карий…
Послышался конский топ, к толпе подскакало несколько всадников на неоседланных конях. В переднем я с трудом узнал Гвозденку: все лицо его было исполосовано кровавыми рубцами. В первый момент я подумал, что наши настигли убийц и те в схватке подранили Гвозденку. Но потом догадался: его исхлестали ветви деревьев. В волосах и в одежде Сергея торчали сучки, листья, даже целая веточка. Гвозденко спрыгнул с коня. И конь и всадник шатались.
— Утекли, гады!.. — проговорил он, дергаясь лицом.
Разломив толпу, Гвозденко подошел к Агафону; его повело в сторону, как от удара в грудь, и он плашмя упал рядом с телом друга.
Я видел много людского горя, по такого мне видеть не привелось. Всегда сдержанный, холодноватый, Гвозденко совсем потерял себя. Он целовал изуродованный затылок Агафона, обнимал его тело, брал его мертвую руку и водил по своему лицу, страшному, потемневшему, сухому лицу.
— Агафоша!.. Друг!.. Любушка ты моя!.. — бормотал Гвозденко, и тут впервые понял я отношения этих двух несхожих людей.
Конечно, их роднила преданность до последней кровинки комсомольскому делу, которое из всех нас лишь они двое понимали до конца. Но Гвозденке, самому зрелому и развитому из нас, не хватало ярких до неистовства черт его друга. Сдержанного от природы Гвозденку влекла к себе Агафонова страстность. С ним Гвозденко потерял теперь как бы частицу самого себя.
Хоронили Агафона в день праздника Первого мая, всей станицей. На похороны приехали работники из города. Гроб был установлен в сельсовете, убранном зеленью и траурными лентами. Агафон лежал строгий, чистый, юный. В первый раз на нем был целый, хороший костюм: брюки в полоску и такой же пиджак. Это был праздничный костюм Гвозденки; он был маловат Агафону — казалось, Агафон вырос из него. Многие плакали. Девушка Агафона, Анюта, тоже была здесь. Она не плакала; похоже было, будто ее разбудили среди ночи и она никак не может понять, где она и что с ней…
По знаку Гвозденки мы подняли гроб на плечи и понесли к мельнице, где решено было похоронить Агафона. Мы могли пройти близким путем — через Цаповку, но Гвозденко, шедший впереди, свернул на Миллионную, и мы пронесли Агафона мимо молчаливых, запертых, будто ослепших кулацких домом. У раскрытой могилы первым держал слово Тимоша, пожилой председатель коммуны, с вечно печальным, словно огорченным лицом. Он говорил, что Агафон погиб за коммуну, и несколько раз назвал его большевиком. Потом говорил чекист из города и тоже называл Агафона большевиком и коммунистом. Дали слово Гвозденке; он вышел, глянул в лицо покойнику, сжал горло рукой и отошел в сторону. Последним говорил маленький черный парень из района. Я почти не слышал его слов, но болью сердца чувствовал, как прекрасно он говорит…
Домой я вернулся совсем разбитым. Среди ночи мы были разбужены неистовым лаем Мальчика, нашей кавказской овчарки. Мальчик рвался с цепи, гремел железным кольцом и заходился в бешеном, с подвывом хрипе.
— Это Катюша, — сказала мама.
— Что ты!.. Да и знает Мальчик Катюшу!..
Быстро одевшись, я выбежал в сад. Держась рукой за проволоку, на которую было наброшено кольцо от цепи Мальчика, стояла Катюша. Словно защищая ее, Мальчик яростно облаивал темную глубину сада.
— Там дедушка… он хотел убить меня… — чуть слышно сказала Катюша.
Спустив Мальчика с цепи, я кинулся вслед за ним, но в саду никого не оказалось. Только Мальчик, нюхая землю, сердито отфыркивался и встряхивал свою шубу.
Я привел Катюшу в дом. Она дрожала и долго не могла вымолвить слова.
— Он гнался за мной с топором…
— Успокойся, — сказала мать, — здесь тебя никто не тронет.
— Я не могу оставаться у вас…
— Нет, можешь, — сказал я твердо, чтобы Катюша знала, что я ее понял.
— Коля — комсомолец! — с гордостью сказала мать. — Товарищи не дадут в обиду его дом и его близких.
Значит, мама все знала. Неужели отчим выдал меня? Но лицо отчима выражало такое искреннее недоумение, что я сразу отказался от этой мысли. Видимо, мама узнала это, как узнавала все о своем сыне, — сердцем. Огромная тяжесть спала с моих плеч, молчание о том, что было главным в моей жизни, я ощущал как непрестанную ложь.
Что же случилось с Катюшей? Она была на похоронах Агафона и сказала себе, что не останется больше ни дня под кровом Овсея Ермолина. Пока она мучительно раздумывала о том, куда податься, в дом явились чекисты: им стало известно, что Овсей скрывает хлебные излишки. Овсей отдал ключи от амбара и кладовых и сам светил чекистам во время обыска керосиновой лампой. Конечно, ничего не нашли. И тогда Катюша сказала:
— Поищите в старом колодце…
В тайнике Овсея оказалось девяносто мешков пшеницы. Вечером, оглушив себя водкой, Овсей схватил топор и кинулся на Катюшу. Она успела убежать из дому. Овсей преследовал ее до нашего сада…
Мы не ложились до рассвета, перебирая на разные лады, что делать дальше. Ведь не могла же Катюша век находиться у нас — ей надо было учиться либо работать. Да и мне пора было решить дальнейшую свою судьбу. Но пока мы судили да рядили, жизнь, как это нередко бывает, сама распорядилась за нас.
Утром меня вызвал Гвозденко: было решено, что наш драматический кружок выезжает на гастроли в соседние станицы, чтобы играть там спектакли.
— Что ты, Сергей! До спектаклей ли нам сейчас!
— Комсомолец — как солдат. Приказано — выполняй! Так распорядился товарищ Алексей. Борьба с кулачьем обостряется, надо поднять боевой дух молодежи. Ясно? Из Опалихи поедете в Пронино, потом в Чуриловку. У Петрака есть маршрут, он будет за старшего.