С чуткостью, не удивившей меня, Якуб догадался о моих сомнениях и стал расписывать хозяйство колхоза. В доказательство того, что не врет, он стал вычитывать цифры из аккуратно разграфленной бумажки. С изумлением слушал я эти цифры, рисующие довольно крепкое и налаженное хозяйство. В разгар беседы вошел среднего роста широкоплечий человек со светлыми усами щеточкой и небольшими острыми глазами.
— Мой заместитель, — важно сказал Якуб. — Михаил Иванович Окунчиков!
Я пожал сухую крепкую руку Окунчикова.
— Здравствуйте! — Окунчиков посмотрел на Якуба, ожидая, что тот представит меня.
Но Якуб не мог этого сделать: он не удосужился спросить, кто я такой и зачем приехал в колхоз.
Я достал направление райкома, протянул его Окунчикову и объяснил цель моего приезда.
— Годьваре менуша аманге треба (Умные люди нам нужны), — значительно проговорил Якуб.
— Доброе дело, — сказал Окунчиков. — Будете заведовать клубом…
Едва познакомившись с этим человеком, я уже не сомневался в цифрах, сообщенных Якубом: я понял, чья направляющая воля стоит за всем этим благополучием.
Вскоре из бесед с людьми открылась мне и вся непростая история этого первого в стране цыганского колхоза, созданного около трех лет назад.
Цыгане, образовавшие ядро колхоза, были в большинстве люди оседлые. Лудильщики, жестянщики, котельщики, сапожники, они соседствовали в деревнях с крестьянами-землепашцами и не были вовсе чужды земле. Но жило в них странное недоверие к ней: не откроется цыгану земля, не родит ему добро за его труд. Что уж говорить о цыганах-кочевниках, для которых земля была лишь подстилкой под колесами кибиток…
Первый сев шел апрельской ранью, когда земля, напитанная вешней водой, раскисает в болото. И, бросая в жидкую грязь семена, цыгане вздыхали:
«Лучше бы кашу из этих зерен сварить! Проглотит их земля и ничего не вернет нам…»
Но вот проглянули нежные всходы, и цыгане, боясь поверить чуду, говорили:
«Не может быть, чтобы пошли они в колос. Лучше пустить лошадей на выпас — пусть хоть малая польза будет от наших трудов…»
Заколосилась, зашумела под ветром рожь, а цыгане все еще недоверчиво покачивали головами:
«Ну какие из нас хлеборобы! Нет, не нальются зерном наши колосья…»
А когда наконец колосья отяжелели восковистым зерном, весь колхоз переселился на поля, чтобы усторожить этот первый цыганский чудо-хлеб. Трудно было бригадирам отряжать людей на другие работы: каждый считал, что только его глаз сумеет уберечь урожай. Птице не давали подлететь, мыши проскользнуть, чужому человеку подойти к первому цыганскому хлебу. С замирающим сердцем следили за каждой тучкой и между собой говорили:
«Дыкх! Зерно и осыпаться может, и град его может побить, и саранча пожрать…»
Но не осыпалось зерно, не побил его град, не пожрала саранча. Урожай был убран до последнего колоска, и всем колхозом повезли зерно на мельницу. Даже древние старухи ковыляли за обозом со своими клюками.
Толстый, широкомордый мельник равнодушно принял зерно; старухи упали на землю и зашептали молитвы и заклинания. Верно, глас их был услышан: с лотка побежала розоватая теплая мука. Цыгане плакали, лобызались, горстями захватывали и запихивали муку в рот; другие подставляли рты, как под струю источника, и мука била им в глаза, текла по щеками, скатываясь в шарики от слез…
Ни один из тех, кто сопровождал на мельницу первый обоз, уже не покинул землю, как бы трудно ни приходилось колхозу.
А текучесть людского состава была в первые годы главной колхозной бедой.
Как задуют осенние ветры, зарядят дожди и глухая октябрьская непогодь сбросит в дорожную хлябь последние листья с деревьев, колхоз полнится новоселами. Одна за другой, хлопая обмокшей парусиной, тащатся кочевые кибитки на приветливый свет колхозных огней. Один за другим, отжав в сенях запущенную бороду, входят в правление главы семейств и, хлопнув об пол полинявшей шапкой, просят:
«Пиши в колхоз, председатель! Всю семью пиши! Коня пиши, повозку пиши, не с пустыми руками в колхоз идем!..»
И писали, и отводили жилье, и коня ставили в просторные колхозные конюшни, и повозку — под навес. И трудилась семья в колхозе, да только какая по зиме работа? Заготовить дровишки, перебрать зерно на посев, спрямить сараюшку, залатать избу…
Но лишь запахнет земля по весне, сгонит солнце снега, набухнут почки, потеплеет воздух, и опять приходит в правление новоиспеченный колхозник:
«Верни коня, председатель, в дорогу пора».
«Какая еще тебе дорога? Ты ж колхозник. Скоро пахать, сеять!»
«Нельзя, председатель, время уходит, а до Жмеринки путь далекий…»
«А зачем тебе в Жмеринку?»
Но разве знает цыган, зачем ему в Жмеринку? Просто засосало в груди извечная цыганская тоска по дороге, по простору, по движению невесть куда и невесть зачем. Председатель понимает это и спрашивает только для формы. Ведь он и сам цыган, и ему знакома неизбывная цыганская хворь, но он уже сроднился с местом, он уже поверил в добро неподвижной земли, он уже уверился, что в тракторном колесе куда больше толку, нежели в зыбком колесе кибитки, да и дощечка у него на дверях, и барометр в кабинете, и звание-чин у него есть — ему легко побороть извечное весеннее беспокойство. Но что скажешь такому, кто еще не чувствовал на ладони нежного веса им самим выращенного колоса, не пек своего хлеба и хоть малой малостью не побратался с землей? И отпускал председатель семью, прозимовавшую под радушным колхозным кровом, отдавал и коня, отъевшегося на колхозных кормах, и повозку, чиненную, смазанную колхозными мастерами.
Лишь иной раз, если чувствовал в человеке податливость, заставлял он его отработать на весенних работах долг колхозу. За счет таких вот и рос, поднимался колхоз. Труд роднил человека с местом, да и хотелось ему знать, что с того труда станется; появлялся и денежный интерес, хотя суть была, верно, не в нем. Цыгане любят деньги вперед; ведь и гадалка денежку вперед просит, иначе не проглянет она судьбу…
Колхозная жизнь сама оказалась магнитом; к колхозу потянулись сначала пожилые цыгане и старики, уставшие от долгих и бесплодных странствий, а теперь он стал манить и цыганскую молодежь.
Да и не диво! В колхозе открылась школа, а подросткам и парням хотелось учиться: они завидовали своим русским однолеткам, которые свободно читали книжки, плакаты, лозунги, могли написать письмо. В колхозе по два, по три раза в неделю показывали кино, к тому же вовсе бесплатно. А часы с цепочкой, а патефоны, которыми после уборочной награждали лучших колхозников! Нет, в колхозе была своя прелесть, и если бы только не работа, то здесь можно было бы жить и жить…
Сильно укрепили артель русские семьи, вступившие в цыганский колхоз. Русские, с их домовитостью, налаженным, крепким бытом, с их любовью к земле, знанием хлебопашества, с их умением перемогать тяготы и верить в будущее, с их заразительным трудолюбием, влили бодрость и уверенность в сердца цыган-колхозников. Но поначалу и тут не все было гладко. Справедливо считая русских более, опытными хозяевами, Якуб поставил их на все командные посты в колхозе, забыв, что им неведомы иные цыганские повадки…
К примеру, роздал русский бригадир цыганам-звеньевым семена на посев, а те разнесли их по дворам. Цыгане-колхозники недолго думая истолкли семена и сварили кашу.
«Где просо?» — спрашивает бригадир звеньевых.
«А где ж ему быть? По дворам роздали».
«Где просо?» — спрашивают колхозников.
«В животе. Где ему еще быть?»
«Так ведь это ж на посев!»
«Так бы и сказал, мы почем знали!»
Как-то вечером явился в стан бригадир, собрал цыган и говорит:
«Завтра надо на станцию ехать за стройматериалами. Давайте решим, кому ехать».
Цыгане сердито залопотали:
«Зачем попусту нас собираешь? Работа не ждет, понятно? После ужина приходи — потолкуем…»
Бригадир остался доволен таким рвением. Он уехал по своим делам, а к вечеру снова явился в стан. Цыгане уже отужинали и улеглись спать. Один вполголоса рассказывал цыганские сказки, другие сладко посапывали, слушая сказочника сквозь набегающую дрему, третьим уже виделись веселые цыганские сны, когда вдруг загремел голос бригадира:
«Так кто же поедет завтра за лесом?»
«Дыкх! — ответили ему. — Приезжай на зорьке и буди любого. Несознательные мы, что ли?»
«Да кого будить-то?»
«Крайнего буди!» — сказал молодой цыган.
И все, кто еще не успел уснуть, подхватили:
«Крайнего!.. Крайнего!.. Кто с края лежит, того и буди».
На рассвете, чуть запищала первая птичка, бригадир подошел к копне, но сколько ни ходил вокруг, в серых потемках утра не смог обнаружить крайнего. Тогда он растолкал одного из цыган. Тот вскочил — солома в волосах и бровях.
«Очи в шинке оставил? — накинулся он на бригадира. — Нешто я крайний?»
Тут только смекнул бригадир, что крайнего ему не найти: хитрые цыгане венком улеглись вкруг копны. Плюнул с досады бригадир и один поехал за лесом.
Когда он пожаловался Якубу, тот сказал:
«Дыкх! Какой недогадливый! Что бы тебе приглядеться, который покрепче спит, да в сторонку и оттащить его за ноги! А тогда и буди — крыть ему нечем: он крайний!»
В эту пору и появился в колхозе Окунчиков. Райком прочил его в председатели, но умный Окунчиков предпочел стать заместителем. Он понял, что для многих цыган предколхоза то же, что вожак табора, а таким вожаком может быть только цыган. Якуб же был цыганом до мозга костей, таким, о каком говорят, что его колесом не объедешь…
Окунчиков начал с того, что случай с обманутым бригадиром вынес на общее собрание колхозников. Пока бригадир сердито и с обидой рассказывал, как хитро его обошли, собрание дружно смеялось и с восхищением поглядывало на Чекменя, придумавшего эту коварную шутку.
Когда бригадир кончил, Окунчиков спросил Чекменя:
«Верно он рассказал?»
«Вернее не скажешь», — под общий смех ответил Чекмень.
«Зря смеетесь, чавалэ, тут дело о жизни идет. Через маленькую дырку может вся бочка вытечь. Так и в колхозном деле…»