Молчание.
— Последний раз тебя прошу: не говори так, сделай милость!
— Слушаю-с.
Щетинин махнул рукой.
— Ступай! ступай уж! — говорил он умоляющим голосом.
Лакей ушел…
Щетинин поправил газету, хлопнул по ней ладонью и принялся было читать; но сейчас же забарабанил пальцами по столу и загляделся на подсвечник. Тихо стало: слышно, как на дворе лошадей отпрягают… вдруг где-то, в дальних комнатах, что-то стукнуло, и зашуршало женское платье. Щетинин вздрогнул, поднял голову и начал прислушиваться: пол заскрипел… шелест все ближе и ближе… вот прошла в залу… задела платьем за стул… повернула в столовую…
— Друг мой, прости меня, — говорила Марья Николавна, входя в кабинет.
Щетинин бросился к ней и крепко схватил ее за обе протянутые к нему руки.
— Я тебя огорчила, — прости! Я сама теперь вижу, что ты все-таки хороший, хороший человек.
Щетинин положил ей на плечи свои руки и нежно смотрел ей в глаза.
— Это совсем не нужно было, что я наговорила тебе. Я ужасно раскаивалась…
Она сказала все это нежным, но твердым голосом; в глазах были слезы.
— Ну, полно, полно, — говорил Щетинин, целуя ее в голову.
— Нет, знаешь, я после, как ты уехал, целый день и тогда ночью тоже все думала, думала… Все свои мысли передумала сначала.
— Сядем, — сказал он, обняв жену и усаживая ее на диван. — Ну, что же ты выдумала?
Он вздохнул, прислонился головою к ее плечу и закрыл глаза.
— Как же ты меня измучила-то!
— Прости!
— Ну, да что тут! Это все пустяки. Нет, я уже вообразил, что… Впрочем, рассказывай, рассказывай!
— Что ты вообразил?
— Все вздор. Ведь уж прошло, так чего же еще? А ты мне вот что скажи: что это с тобой случилось?
— Да как тебе сказать? Не знаю. Мне кажется, что со мной ничего особенного не случилось, а так вдруг представилось мне, что вот все это — лечение там и что хозяйством я занимаюсь, что все это ужасные глупости.
— Да почему же? Ведь прежде это тебе не приходило в голову.
— Прежде? Видишь ли. Как бы тебе это рассказать? До сих пор я все еще чего-то ждала, до последней минуты ждала; я не рассуждала, я и не думала даже ничего, я просто верила, что так нужно почему-то. Ты мне сказал тогда, давно еще: Маша, займись хозяйством, пожалуйста! Ну, я и стала заниматься; потом пришли больные мужики, ты мне сказал: Маша, ты бы там пошла поглядела, что у них. Я и стала лечить. Ну, и ничего. Я так все и жила и жила… Я точно будто во сне была все это время. А тут вдруг эти споры начались…
— Так это значит…
— Что?
— Нет, ничего, ничего. Так что же дальше-то?
— Сначала мне казалось, что это он так, нарочно; потом одно время, помнишь, когда он все советовал тебе судиться с мужиками. Ведь он смеялся тогда. В это время я не знаю что, я просто готова была убить его. Я только не говорила тебе, а я все об этом разговоре думала, припоминала каждое слово… А ведь это все правда.
— Что правда?
— Да что он говорил. Правда ведь? Да?
— Мм…
— Нет, в самом деле, подумай: что мы такое делаем?
— Помещики как помещики.
— Меня это мучило ужасно. Ну, положим, ты вот все говоришь, что ты там пример, что ли, им хочешь показать, ну я не знаю. Нет, а я-то что же тут?
Щетинин ничего не отвечал. Он, нахмурившись, глядел в окно и отвертывал кисть у своего халата. На дворе начинало светать.
— Вспомнила я, — помолчав немного, заговорила опять Марья Николавна. — Вспомнила, как мы с тобой сначала говорили там о разных жертвах, а теперь посмотрела: какие же это жертвы? Это так, забава. Занимаюсь я этим или нет, — решительно все равно. Да и что это за занятие? Обед заказать, белье отдать выстирать, — так это и без меня само собой сделается; а там пластырь какой-нибудь дать мужику, так я еще и не знаю, что я даю. Может быть, ему даже еще хуже будет от этого. Я ведь не училась быть доктором и ничего не умею. Так что же я могу сделать?
— Ну, расскажи-ка лучше, что же ты придумала, — прервал ее Щетинин.
— А вот что, — сказала она, приложив палец к щеке и как будто во что-то всматриваясь. — Я теперь все поняла. Ты тут совсем не виноват.
Щетинин немного повел бровями.
— Помнишь, тогда с мужиками ты все хлопотал, чтобы они… как это?
— Ну, да, ну, да, — нетерпеливо сказал Щетинин.
— Чтобы у них все было общее. Как это называется?
— Да все равно. Так что же ты-то думаешь теперь?
— Погоди, не перебивай меня! Что я хотела? Да. Вот ведь ты тогда ошибся.
— Ошибся, — тихо ответил Щетинин.
— Ведь ты им добра желал?
— Да…
— Так почему же это не удалось?
— А потому, что они дураки, — резко ответил Щетинин.
Марья Николавна приостановилась.
— Своей же пользы не понимают, — прибавил Щетинин и, привстав на локте, потянул к себе подушку.
— Так за что же ты на них сердишься? — с удивлением спросила Марья Николавна.
— И не думаю. С какой стати мне на них сердиться?
— Ну, да! Ведь они в этом не виноваты, что не понимают. Они ошибаются. Ты и сам тоже ошибался. Их надо учить, тогда они поймут. Так ведь?
— Конечно, — размышляя, ответил Щетинин. — Только кто же это их будет учить? Уж не ты ли? — поднимая голову, спросил он.
— Да, я. Что ты на меня смотришь? Ну, да. Я буду их учить. Наберу детей и заведу у себя школу. Ведь это хорошо я придумала? А?
Щетинин опять опустил голову на подушку и сказал:
— Разумеется. Что ж тут. Только я не знаю…
— Что ты не знаешь? Сумею ли я справиться с этим делом?
— То-то, сумеешь ли? Ведь тут терпенье страшное…
— Не беспокойся. Насчет терпенья я… да притом, вот и Рязанов, — ведь он проживет здесь все лето, — он мне поможет, расскажет, как надо все делать.
— Рязанов!.. Да.
Щетинин поморщился.
— Нет, уж ты лучше с этим к нему не обращайся.
— Почему же?
— Да так. Он вообще…
— Что вообще?
— Вообще… он на это смотрит как-то странно.
Марья Николавна задумалась.
— Да разве ты с ним говорил что-нибудь об этом?
— Нет, не говорил, но мне так кажется, судя…
— Да нет, не может быть. Он не такой. Я, впрочем, сама с ним поговорю.
— Да. Ну, так, стало быть, — говорил Щетинин, приподымаясь и заглядывая Марье Николавне в лицо, — стало быть, ты не сердишься? Это главное.
— Нет; да ведь я и тогда не сердилась. Ведь это совсем не то. Ну, что же там в городе?
— Что в городе? Такая мерзость. Перепились все, как сапожники. Только всего и было. Однако уж светает.
— В самом деле, — сказала Марья Николавна, вставая. — Так я завтра же начну это. Переговорю, во-первых, с Рязановым…
— Да, да, это хорошо.
— А потом… и начну. Только вот… Погоди!
Щетинин хотел ее обнять.
— Только вот книг нужно достать.
— Достанем, всего достанем.
— Ты в город-то ездил. Ах, какая я глупая!
— А что?
— Ты там бы мог купить.
— Что ж такое? Можно послать.
— Так ты завтра же… постой! завтра же пошли!
— Пошлю. Как же я устал-то, господи! — говорил Щетинин, потягиваясь. — Ну, теперь спать!
VII
На другой день Щетинин встал раньше всех, один напился чаю и уехал на хутор, на целый день.
Марья Николавна долго ждала Рязанова за самоваром, наконец послала за ним во флигель, — оказалось, что он чуть свет ушел куда-то и еще не возвращался. Она пошла было в сад, но потом вдруг вернулась домой. Придя в свою комнату, она открыла рабочий столик, достала оттуда начатые рукавчики, взяла иголку и принялась было шить, потом опять распорола, выдернула иголку, оторвала кончик нитки и опустила руки на работу. Так просидела она с полчаса, отвернувшись в сторону и в раздумье перебирая пальцами свое платье; только глаза ее медленно переходили с одной вещи на другую, ни на чем не останавливаясь и ничего не выражая, кроме одной какой-то мысли, которая не давала ей покоя. Пасмурный свет из окна, проходя сквозь зеленую занавеску, бледно ложился на одну сторону ее красивого, но и без того печального лица, неясно обозначал щеку, висок с неподвижной бровью и далеко откинутую назад темную косу.
Вошла горничная.
— Что ты, Поля? — мельком взглянув на нее, спросила Марья Николавна.
— Блюзку запошить прикажете или только сметать пока вперед-иголку?
— Все равно. Сама увидишь, как лучше.
Горничная молчала.
— Ну, запошей, что ли.
— Там вон девочку привели, — улыбаясь, сказала горничная.
— Какую девочку?
— Да мать привела, крестьянскую. Больная.
Горничная фыркнула.
— Что ж ты смеешься?
— Очень уж смешно. У девочки в ухе…
Горничная опять засмеялась.
— Что ж у ней в ухе?
— Горох вырос.
— Как горох вырос?
— Да извольте сами посмотреть. Обыкновенно, ребятенки баловались, засунули ей в ухо горошину; он у ней там и вырос. Видно, извольте поглядеть, из уха росток торчит.
Оказалось, у девочки действительно из уха виднелся росток. Марья Николавна достала шпилькою горошину и налила девочке в ухо деревянного масла. Баба вытащила из-за пазухи четыре яйца и подала их Марье Николавне.
— Зачем это? Мне не надо.
— Ну, — сказала баба, все-таки отдавая яйца.
— Нет, право, мне не надо.
— Ну! Ничаво.
Баба старалась поймать ее руку.
— Ах, какая ты! Ведь я тебе сказала, что не возьму, — говорила Марья Николавна, спрятав свои руки.
— О? Ну, мотри же! А то возьми. Что ж?.. Ничаво.
— Не возьмет. Дура! говорят тебе, — смеясь, прибавила горничная.
— Да ведь у нас денег нету. Какие у нас деньги?
Марья Николавна улыбнулась.
— А то я пзнички{Пзничка — местное название земляники.} принесу коли.
— Ничего мне не надо.
— Ну, бладарим покорно, — кланяясь, говорила баба.
— Целуй у барыни ручку, — сказала она своей девочке. — Проси ручку! Сопли-то утри! Скажи: пожалуйте, мол, сударыня, ручку! Проси скорей.
— Нет, нет; и этого не надо, — конфузясь, говорила Марья Николавна. — А ты лучше вот что… послушай-ка.