самой хотелось их учить.
— То есть как-с?
Батюшка откинулся назад и прищурился.
— Да так, просто учить читать, писать; ну, вообще, что сама знаю: географию там, арифметику…
— М-да-с, — размышляя, говорил батюшка. — Что же-с? Это как вам угодно. Конечно…
— Вот видите ли, мне хочется занятие найти, а то ведь я что же? Я ничего не делаю. Так все равно время… а тут по крайней мере польза.
— Без сомнения, — говорил батюшка, глядя в пол.
— Ну, и девочек я могла бы рукодельям учить… Все-таки хоть что-нибудь.
— Конечно, конечно-с. Только вот изволите видеть… Теперь у нас этим самым делом писарь заведует. Человек он небогатый; ну, а крестьяне тоже много дать не могут: мучку там или крупиц, кто что.
— Ах, да ведь я, разумеется, даром буду учить, — перебила его Марья Николавна.
— Нет-с, я насчет писаря-то: что ему-то оно, знаете, помощь, как бедному человеку; ну, а ежели они у вас будут учиться…
Марья Николавна задумалась было, но сейчас же спохватилась и сказала:
— Да. Но это ничего. Ему можно заплатить. Это ничего.
— Дело ваше, — сказал батюшка и развел руками.
Посидев еще немного, Марья Николавна встала и ушла.
— Ишь ее разбирает, — говорил батюшка, снимая подрясник.
— Ты про кого? — не расслышав, спросила матушка.
— Да все про нее же.
— Что про нее?
— Зуда, говорю.
— О!
— А это все тот жеребец настраивает — он, непременно.
— Уж это как бог свят.
Вернувшись от батюшки, Марья Николавна зашла опять во флигель и остановилась в дверях: стряпуха, засучив платье, ходила на четвереньках по комнате и мыла пол. Марья Николавна постояла немного, осмотрела стены, велела открыть окно и вошла в контору.
— Газеты привезли? — спросила она, входя в контору.
— Чево-с? — крикнул Иван Степаныч, высунувшись в одном жилете из своей каморки, и опять спрятался.
— Привез вчера Александр Васильич из города газеты?
— Привезли-с, — входя в комнату уже в сюртуке, отвечал Иван Степаныч. — Коканцев разбили, этих самых англичан у них отняли, — объяснял он, счищая пух с сюртука.
— Каких англичан?
— Или итальянцев, что ли. Пес их знает. Вообще европейского звания. Военнопленных. Ну, а между прочим, феферу им задали порядочного.
— Вон что, — рассеянно заметила Марья Николавна.
— Да-с, — прибавил Иван Степаныч. — Теперь все спокойно.
— Что, Яков Васильич дома? — спросила Марья Николавна.
— Дома, — ответил из-за перегородки Рязанов.
— Можно к вам войти?
— Взойдите!
— Я еще у вас тут ни разу не была, — говорила она, входя в комнату.
Она села и посмотрела вокруг.
— Здесь ничего.
— Да, ничего, только блох много.
— А я у себя хочу школу завести.
— Вот как! Что ж, это хорошо!
— Небольшую, знаете, пока.
— Небольшую?
— Пока.
— Да. Пока, а потом и больше?
— Потом, может быть, и больше.
— Да, да, да.
Рязанов встал и тихо прошелся по комнате; Марья Николавна следила за ним глазами.
— Школу, — сказал он про себя и, остановившись перед Марьей Николавной, спросил:
— Для чего же, собственно, вы желаете ее устроить?
— Как для чего?
— С какой целью, то есть?
— Странный вопрос! Обыкновенно, для чего: это полезно.
— Да. Действительно.
Рязанов еще раза два прошелся из угла в угол.
— И скоро?
— Что скоро? — быстро переспросила Марья Николавна.
— Да школу-то заведете?
— Я завтра хочу начать. Мне бы, знаете, хотелось поскорей.
— То-то. Не опоздать бы.
— Я уж все приготовила и с батюшкой переговорила.
— Да. Уж переговорили?
— Переговорила.
— Ага. Так за чем же дело стало?
— Ни за чем не стало, только…
— Что-с?
— Да я хотела… как ваше мнение?
— Это о школах-то? Вообще я хорошего мнения. Вещь полезная.
— Нет, я хотела вас спросить о моей школе: что вы думаете?
— Да ведь ее еще нет. Или вы желаете знать мое мнение о том, что вы-то школу заводите?
— Ну, да, да. Что вы думаете?
— Что ж я могу думать? Знаю я теперь, что вам захотелось школу завести; ну, и заведете. Я и буду знать, что вот захотела и завела школу. Больше ничего я не знаю, следовательно и думать мне тут не о чем.
— А если я вас прошу подумать, — сказала Марья Николавна, слегка покраснев.
— Это еще не резон, — садясь напротив нее, ответил Рязанов. — Почему школа, для чего школа, зачем школа, — ведь это все неизвестно. Вы и сами-то хорошенько не знаете, почему именно школу нужно заводить. Вон вы говорите, — полезно. Ну, прекрасно. Да ведь мало ли полезных вещей на свете. Тоже ведь и польза-то бывает всяческая.
— Стало быть, вы находите, — подумав, сказала Марья Николавна, — что я не гожусь на это дело?
— Ничего я не нахожу. Как же я могу судить о том, чего я не знаю?
Рязанов опять встал и начал ходить.
— Какие это у вас книги?
— Разные-с.
Она взяла одну книгу, развернула и прочла заглавие.
— Что это, хорошая книга?
— Как для кого. Для вас, может быть, и хороша будет.
— Что же в ней написано?
— Написано-то в ней много, да только все это в двух словах можно бы сказать.
— Какие же это два слова?
— «Ежели ты хочешь строить храм, то прими заранее меры, дабы неприятельская кавалерия не сделала из него конюшни».
— А больше ничего нет?
— Остальное все пустяки.
— Ну, так я и не буду ее читать.
— Как хотите.
После этого разговора Марья Николавна ушла домой и до вечера просидела в своей комнате.
VIII
— С этим гуманством, ей-богу, обовшивеешь совсем, — кричал утром Иван Степаныч, швыряя что-то и бегая в конторе из угла в угол. — Гуманничают, гуманничают, точно у них в самом деле тысяча душ; а тут вот человек без рубашки сидит.
— Вы что там ворчите? — спросил его через перегородку Рязанов.
Он пил чай у себя в комнате.
— Да помилуйте, это просто беда. Прачка белья не стирает: нечего надеть… Вот извольте, — говорил Иван Степаныч, входя к Рязанову. — Мое почтение! Вот не угодно ли полюбоваться: другую неделю ношу рубашку. На что это похоже? Ну, добро бы зимой, а то ведь, посудите сами, лето; тоже ведь живой человек — потеешь. Черт их возьми, — говорил он, бегая по комнате. — Прачка! а? Сволочь! Вы видали ее?
— Нет, не видал.
— Вы поглядите! Из Москвы привезли. Так вот мразь самая несчастная, а тоже поди… Небось тоже ведь думает о себе: я женским трудом занимаюсь. А? Кальцоны мои стирает, а сама думает… а? Женским трудом… Хх!
Рязанов улыбнулся.
— Не хотите ли чаю? — спросил он.
— Я не пью. Мне вредно. Вон еще школу заводить… Ах ты! Наведут сюда… Вшей-то что будет! А? Нет, теперь все еще ничего, а поглядели бы вы прежде, как только женился — вот гуманничали-то! По три дня без обеда сидели от этого от гуманства. Людишки эти до такой степени испьянствовались… Нагнется вот эдак сапоги взять, да тут же и… и сблюет. Вонь по всему дому. Господи! Всякий день драки. Это у вас какая книжка? Занимательная?
— Послушайте, — не отвечая, сказал ему Рязанов, — вы зачем собаку бьете?
— Как зачем? Нельзя. Я ей говорю: «Танкред, соте»[44], а она не слушается; «соте, расподлая твоя душа!» — она сейчас хвост поджала, марш под амбар. Вот ведь подлая какая. Как же ее не бить?
— Нет, вы не бейте. Нынче новая мода пошла, — собак не бить.
— Да это вы про собачье гуманство-то. Знаю. Это все пустяки. Ежели ее не бить, так она, дьявол, и поноски подавать не будет.
— Будет.
— Да это вы, должно быть, аглицкого видели понтера. Они, черти, так уже и родятся с поноской: хвост у него сейчас вот! Природная стойка. Мать сосет, а сам стойку делает.
— Какая природная! Дворняжка простая: знаете, бывают лохматые такие.
— Ну?
— Сам видел.
— Ей-богу?
— Ей-богу.
— И подает?
— И пляшет, и поноску подает, и умирает. Что угодно.
— И умирает? Ах, пес ее возьми! Это занимательно. Как же так это, расскажите!
— Самая простая штука: есть не дают; и до тех пор не дают, пока не сделает. Проморят ее голодом, потом возьмут вот так палку, а здесь кусочек положат — соте! Вот она глядит, глядит… делать нечего, перепрыгнет, а тут ей и дадут кусочек. И таким манером до трех раз, потом уж и без кусочка будет прыгать.
— Н-да. Вот что, — обдумывая, говорил Иван Степаныч, — а это в самом деле должно быть правда.
— Истинная правда.
Рязанов, напившись чаю, пошел в дом; он застал Марью Николавну в кабинете за работою: она сидела на полу, вся в пыли, обложенная книгами. Он остановился в дверях и спросил:
— Александра Васильича нет?
— Он сейчас придет, — весело ответила она. — Здравствуйте!
Она протянула было ему руку, но вдруг спохватилась.
— Ах, нет; не могу вам дать руки, — смеясь, говорила она. — Видите, какая чистенькая.
— Ну, все равно! — сказал Рязанов и сел на диван.
Марья Николавна перебирала разложенные на полу книги, торопливо перелистывала их и некоторые откладывала в сторону. В комнате было жарко, мухи лезли ей в лицо, в рот: она наскоро отмахивалась от них, ни на минуту, впрочем, не переставая разбирать книги. Пришел повар за сахаром; она не глядя отдала ему ключи и опять с тем же напряженным вниманием принялась за работу. Рязанов поднял с полу первую попавшуюся книгу и развернул: это была книжка «Библиотеки для чтения» 45 года; он ее положил и взял другую: «Отечественные записки» 52-го. Пересмотрев еще десяток, он успокоился; взял лежавшую на столе газету и стал читать.
— Вы читали эти книги? — спросила его Марья Николавна.
— Читал. А что-с?
— Я прежде тоже их читала, а теперь вот начала было искать, да все как-то не могу добиться настоящего толку.
— Какого же вам толку?
— Мне, видите ли, хотелось прочесть как можно больше о народном образовании.