— А! Вам на что же?
— Да чтобы учить.
— Да! Это школу-то? Ну, так вы напрасно только руки марали: здесь этого вы не найдете.
— Нет, я уж нашла несколько статей и отобрала. Вот видите?
Рязанов взял поданные ему книжки журналов, конца пятидесятых годов.
— Что ж вы тут нашли, журнальные статьи-то?
Марья Николавна стояла перед ним и ждала чего-то.
— Журнальные статьи нашли? — повторил Рязанов.
— Ну, да, статьи о народном образовании. Вот одна, — раз; вот другая, — видите? Вот эта тоже о народных школах. Да тут их много; а как же вы говорите, что нет?
— Я вовсе не о том говорю. Разумеется, есть тут всякие статьи: и о народном образовании должны быть; да только написано-то в них совсем не то, что вам нужно.
Марья Николавна, держа книги в руках, в недоумении смотрела на Рязанова.
— Послушайте, я не понимаю, что вы сказали. Как, вы говорите: не то написано?
— Не то-с, — ответил Рязанов. — Вы ведь небось по заглавиям ищете?
— Разумеется, по заглавиям. А то как же еще?
— Ну, никогда ничего и не найдете. Мало ли я какое заглавие придумаю. Это ничего не значит.
— Как ничего не значит?
— Понимаете, это все равно вот, что вывески такие бывают; вот написано: «Русская правда» или «Белый лебедь», — ну, вы и пойдете белого лебедя искать? а там кабак. Для того чтобы читать эти книжки и понимать, нужен большой навык, — вставая, продолжал Рязанов. — На свежую голову, ежели взять ее в руки, так и в самом деле белые лебеди представятся: и школы, и суды, и конституции, и проституции, и великая х[артия] в[ольностей], и черт знает что… а как приглядишься к этому делу, — ну, и видишь, что все это… продажа навынос.
Рязанов хотел уйти.
— Нет, постойте, — говорила Марья Николавна, загораживая ему дорогу. — Вы мне скажите прежде, что же тут о школах-то написано?
Рязанов сел опять на диван.
— Какие там школы? Тут дело идет о предмете более близком. Школа! Это опечатка. Везде, где написано «школа», следует читать шкура. Вон там один пишет: трудно, говорит, очень нам обезопасить наши школы; он хотел сказать: наши шкуры. А другой говорит: хорошо бы, говорит, выделать их на манер заграничных, чтобы они не портились от разных влияний. Видите? А третий говорит: ладаном, говорит, почаще окуривать, ладаном. На себе, говорит, испытал — первое средство. Это все о шкурах. Ну, а публика, разумеется, так как она очень умна, то этого не понимает и думает, что в самом деле разговор идет о легчайшем способе обучения грамоте. Конечно, ей следует внушать, чтобы понимала.
Марья Николавна, закусив губы и сдвинув брови, стояла напротив Рязанова и невольно следила глазами за движениями его рук; он медленно, но крепко свертывал в трубку какую-то книжку.
— Как же это так? — спросила она. — Ведь это значит, все неправда?
Лицо ее вдруг вспыхнуло.
— Что неправда?
— Да вообще, все, что печатается?
Рязанов улыбнулся.
— Что же вы улыбаетесь? Вы скажите! Неправда это все? Я уж буду знать по крайней мере.
— Нет, оно, пожалуй, кое-что и правда, да только…
— Что только?
— Только надо уметь читать.
— А зачем же так пишут, что нужно еще голову ломать?
— Да что же делать? — привыкли.
— И вы так же пишете?
— И я так же пишу. Какой же бы я был писатель, если бы я так и валял все, что в голову придет. Этак всякий лавочник сумеет написать… Свет-то, видите ли, так уж устроен, — говорил Рязанов, вырезывая из бумаги какие-то городочки, — что когда у человека болит живот, то обыкновенно об этом умалчивают: не принято. По-видимому, что ж тут такого? Самое естественное дело, однако не принято говорить о страдании брюшных органов, и кончено. Светские обычаи требуют, чтобы больной в этом случае не объявлял о своем недуге публично. Голова болит — можно сказать, и нога болит — можно сказать, даже бок болит — хоть в присутствии высоких особ можно сказать; а живот болит — нельзя: сейчас выведут. Вот подите же! И ничего не сделаешь: обычай. Светские обычаи требуют от вас, чтобы в то время, когда у вас болит живот, чтобы вы беспечно предавались разным забавам и говорили комплименты; а не можете, ну, сидите дома и скажите, что у вас нервная атака.
— Как это нелепо!
— Вы полагаете? Нет-с, позвольте. Светские обычаи вовсе не так бессмысленны, как вам кажется. Они основаны на глубоком изучении натуры человеческой; а натура эта такова, что ежели позволить человеку говорить о боли в животе, тогда только и разговору будет, что об одних кишках. Что же тут хорошего, согласитесь сами! А, главное, этим дело ограничиться не может: сейчас пойдут рассуждения — как, отчего, почему болит? Что ты делал, да что ты ел? Не объелся ли? Не надорвался ли с натуги? А что ты такое поднимал? Да кто тебя заставлял? Почему ты не позвал другого и не велел ему поднять? — И рад бы велеть, да не слушается. — Почему не слушается? — Денег нет. — Отчего у тебя денег нет? — Беден. — По какому случаю беден? Почему же вот он не беден? Да тут в такую трущобу заберешься, что и не вылезешь.
Марья Николавна задумалась и, как стояла у стола, так и осталась неподвижною, с книгами в руках. Наконец, она вздохнула, положила книги на стол и сказала как будто про себя:
— Почему я никогда прежде об этом не думала? — и потом прибавила: — Послушайте, однако, это ужасно гадко — эти приличия.
— Чем же гадко? Цель их состоит в том, чтобы устранить всякие неприятные, докучные разговоры и сделать жизнь нашу легким и веселым препровождением времени.
— Да я этого вовсе не желаю, — запальчиво сказала Марья Николавна.
— А! Ну, это другое дело. Так и объявите, что я, мол, этого не желаю.
Марья Николавна наморщила брови.
— Вы, кажется, смеетесь надо мной!
— А зачем же вы вздор говорите?
— Я не буду вздор говорить.
— Тогда и я не буду смеяться.
Она улыбнулась и начала перелистывать лежавшие на столе «Отечественные записки».
— Скажите, пожалуйста, — заговорила она, положив руку на книгу, — что же вы-то здесь видите?
— В этих книжках-то? — спросил Рязанов и, подумав, отвечал: — Вижу я битву на Куликовом поле, слышу стук мечей, стоны умирающих. «Инде татаре теснят россиян, инде россиянин теснит татарина…», а еще больше того вижу подвигов гражданской глупости, свойственной мирным россиянам.
— И после этого вы сами можете писать?
— А почему ж мне не писать?
— После того, что вы говорите?
— После этого-то и можно; а если бы ничего этого не было, тогда и писать было бы незачем.
Она молча постояла еще несколько минут, потом вдруг весело сказала, показывая на груды валявшихся на полу книг:
— Ну, так давайте же убитых-то подбирать.
— Это можно.
И они оба принялись укладывать книги в шкаф.
В это время вошел Щетинин.
— Что это вы тут делаете?
— Тризну справляем, — ответил Рязанов, нагибаясь над книгами.
— Вот что! А я вот с живыми-то никак не справлюсь, — говорил он, отпирая письменный стол.
— С живыми труднее, — заметил Рязанов.
— Просто беда. Отпросились в город на ярмарку, да вот другой день не являются. Одного милого человека приказчик послал за покупками (тоже и приказчик хорош!)… Знает, что пьющий человек, нет: дал ему денег, а он вот сейчас только вернулся, пьяный-распьяный; ну и, разумеется, ни денег, ни покупок. Черт его знает, где он там шлялся. Поди, вон, добейся от него: он лыка не вяжет. Что это за гадость, — говорил Щетинин, роясь в столе.
— Ну, как же теперь быть? — спросил Рязанов.
— Да! Как быть? Нет, скажи-ка ты теперь, как быть? Ты вот все говоришь…
— Что я говорю?
— Да вот, что там взыскивать не нужно, то да се.
— То да се, положим, что я мог сказать: а когда же я тебе говорил, что взыскивать не нужно?
— Ну, да, разумеется, — неохотно ответил Щетинин.
— Когда же это было?
— Да что тут — когда? Вообще…
— Нет, послушай, скажи, пожалуйста, зачем ты вообще делаешь на меня ложные показания? Ведь тут, брат, свидетели есть: Марья Николавна налицо.
— Вот еще нашел свидетеля, — полушутя ответил Щетинин.
Марья Николавна, в это время уставлявшая книги, вдруг оглянулась, опустила руку, пристально посмотрела на мужа, но, ничего не сказав, опять принялась за книги. Щетинин не заметил этого движения, он повернулся на стуле лицом к Рязанову и продолжал:
— Нет, вот скажи-ка в самом деле: что тут делать, как поступить?
— Это с милым человеком-то?
— Да, с милым человеком. Вот ему доверили деньги, а он их пропил.
— Да ведь я тебе, кажется, говорил уж один раз?
— Ты говорил там, к становому…[45] это что!
— Как, это что? Стало быть, ты находишь законное возмездие неудовлетворительным?
— Нахожу.
— Ну, так сам выдумай какое-нибудь. Что же ты меня-то спрашиваешь?
— Я хочу знать твое мнение.
— Оно тебе ни на что не нужно. Дело идет о том, как отомстить человеку за личную обиду, так зачем же тут еще посторонние советы? Ведь ты ему доверял, он твоего доверия не оправдал, ты обижен, а не я. Я к нему ничего не чувствую. Хоть бы он тебя самого, со всей твоей усадьбой, со всеми угодьями и с пустошами пропил, — мне какое дело?
— Ты представь себя на моем месте.
— Да я и представлять не хочу. На что это нужно? Я никогда в таком положении не буду, а если бы и могло это случиться, так почем я знаю, как бы я тогда поступил! Я, может быть, этого милого человека на кол бы посадил, а может, ограничился бы тем, что вышиб бы ему только два зуба, а может быть, еще сто рублей награждения дал бы ему за это.
— Нет, это все не то. Ты представь себе, что с тобой теперь вот, в настоящую минуту, так поступили.
— Я не понимаю, зачем тебе понадобились эти представления: они ровно ничего не объяснят. Ну, представь ты себе, что тебя в настоящую минуту кто-нибудь медом вымазал! Что бы ты сделал? Представь, что тебя колесом переехали! Представляй, сколько хочешь, что же из этого выйдет?..