о-го-го. Так вот оно что-с, — заключил батюшка, насмешливо посматривая на Рязанова.
— Это что, — сказал посредник. — В Саратове случай был. Как я одного молодца оборвал!..
Рязанов вышел в залу.
— Послушайте, нет, вы уйдите отсюда, пожалуйста. Я видеть их не могу с вами вместе, — сказала Марья Николавна.
— Да я и так хотел уйти.
— Мне досадно, гадко. Простите меня, что я позвала вас сюда!
Рязанов ушел во флигель и лег спать. Часу в двенадцатом пришел туда посредник. Ему приготовили постель в конторе.
— А я вам хочу маленькое предложение сделать, — сказал он, входя к Рязанову.
— Какое предложение?
— Не хотите ли завтра со мной прокатиться по участку? Для вас, как для столичного жителя, это будет любопытно.
Рязанов подумал и согласился.
X
В четвертом часу утра приказчик разбудил Рязанова и посредника. Вышли на крыльцо: погода хмурая, петухи поют, того и гляди дождь пойдет; у подъезда стоит легонький тарантас. Посредник зевает и охает.
— И охота вам! Спали бы, — ворчит Иван Степаныч, в одной рубашке выглядывая из окна.
— Нельзя, батенька, служба, — отвечает посредник.
Сели, поехали.
Народ на селе сбирается в поле; сонные бабы с ведрами, овцы, едкий запах свежего дыма, мужики шапки снимают…
— Здорово! — невыспавшимся голосом покрикивает им посредник и засыпает.
Выехали в поле: роса, ветерок подувает, небо с востока покраснело, из побуревших озимей вылетает перепел…
Овраг, заросший орешником, внизу — мост. Пристяжные, понурив головы, шагом спускаются под гору и дружно подхватывают в гору; вдруг сильный толчок: посредник всхрапывает, открывает глаза, бессмысленно смотрит по сторонам и опять засыпает.
Туман поднялся, все чище и чище становится даль, ярче цвета, прозрачнее воздух, и встают кругом одно за другим далекие села, леса и озера… Вдруг засверкала роса, загорелась медная бляха на шлее у коренной, и побежали от лошадей по траве длинные черные тени: солнце взошло…
Рязанов глядел, все глядел, как лошади бегут, как жаворонки сверху падают в зеленую рожь и опять, точно по ступенькам, поднимаются выше и выше, как стадо пасется по косогору: вон лежит в лощине свинья, а на свинье сидит ворона.
— Семен Семеныч! а, Семен Семеныч!
— Мм?
— Приехали.
— А! Приехали. Где старшина?
— Я здесь, Семен Семеныч. Пожалуйте, я вас высажу.
— Самовар есть?
— Сейчас будет готов.
— Живо! Ну, как у вас? — спрашивает посредник, входя в волостное правление.
— Все слава богу-с, — кланяясь, отвечает старшина.
Писарь, в нанковом пиджаке, сметает рукавом пыль со стола, тоже кланяется и отходит к стенке.
— Хорошо, — говорит посредник, садится и все еще сонными глазами осматривает стены. Лицо у него измято, вдоль лба красный рубец.
Старшина стоит, наклонившись немного вперед и заложив руки за спину.
— Принесите-ка там портфель.
Старшина с писарем бросаются вон из избы.
Солнце начинает сильно пригревать, мухи толкутся в окне, на дворе отпрягают лошадей.
— Вот этот у меня старшина ничего, — говорит посредник Рязанову. — Только неопытен еще, расторопности мало.
— Мм, — отвечает Рязанов.
Старшина бережно, точно боится расплескать что-нибудь, вносит портфель и, положив его на стол, отходит к сторонке.
Писарь на цыпочках крадется к шкафу и вытягивается за спиною старшины.
— Ну, а недоимка у вас как? — спрашивает посредник, надевая себе на шею цепь.
— Плохо-с, — со вздохом отвечает старшина.
— Что ж ты, братец, не понуждаешь?
— Понуждаем-с, — вполголоса отвечает писарь, бесстрастно глядя на посредника.
— Мы понуждаем-с, — уныло склоняя голову набок, повторяет старшина.
— Стало быть, плохо понуждаешь, — говорит посредник. — Вон помещик жалуется мне, что вы до сих пор не можете остальных пятисот уплатить с прошлого года, с октября. Ведь это срам!
Писарь стремительно подходит к столу и, порывшись в бумагах, почтительно указывает мизинцем в книгу, говоря:
— С пятнадцатого февраля сего года остается четыреста девяносто пять рублей семьдесят две копейки-с.
— Ну да, — подтверждает посредник. — Слаб ты, брат: вот что я тебе скажу, — обращается он к старшине.
Старшина вздыхает.
— Разве, ты думаешь, мне приятно слушать жалобы на вас?
Старшина наморщивает брови и старается не глядеть на посредника.
— Ну, опишут, продадут: что хорошего? Сам ты посуди.
— Хорошего мало-с, — рассматривая свои сапоги, отвечает старшина.
— То-то вот и есть, — наставительно заключает посредник. — Сами вы себя не бережете.
Несколько минут тяжелого молчания.
— Ох-охо-хо, — вздыхает посредник. — Так как же, брат?
— Чего извольте? — тревожно спрашивает старшина.
— Насчет самовара-то!
— Шумит-с.
Писарь бросается в дверь.
— Н-да, — в раздумье произносит посредник.
— Все божья воля-с, — со вздохом замечает старшина.
— Да, брат, вот как продадут, тогда и узнаешь божью волю.
Слышно, как в сенях писарь раздувает самовар.
— Дела какие-нибудь есть? — внезапно спрашивает посредник.
Старшина глядит в дверь на писаря и манит его пальцем.
— Есть, вашескродье! — входя в комнату и обчищаясь, говорит писарь. — Жалоба временнообязанной крестьянки Викулиной, сельца Завидовки, на побои, нанесенные ей в пьяном виде крестьянином того же сельца, Федором Игнатьевым.
— Разобрали?
— Разобрали-с, — весело отвечает старшина.
— Как решили?
— А так решили, что малость попужали обоих-с.
— То есть как?
— Да то есть хворостом, — уже совершенно смеясь, отвечает старшина.
— А! Это хорошо. Главное, у меня пьянства этого чтобы не было. Слышишь?
— Слушаю-с.
— Еще что?
— Еще-с… — сделав шаг вперед, доносит писарь. — Еще дело о загнатии двух свиней с поросятами, принадлежащих удельного ведомства крестьянину Петру Герасимову.
— Кто загнал?
— Здешний обыватель-с. Да Петр Герасимов жалуется теперь, что так как, говорит, во время загнатия, говорит, мальчишке его нанесены были побои…
— Ну!
— Но, а здешний обыватель в показании своем показал, что якобы то есть ограничился надранием вихров-с.
— Да. Ну, так что же теперь?
— Да они, Семен Семеныч, насчет того, то есть, пуще сумляваются, — вмешивается старшина, — что которые, говорит, например, эти самые свиньи теперь загнаты…
— Да…
— То есть неправильно-с, — добавляет писарь.
— Это так точно, — подтверждает старшина. — Почему что как у них это смешательство вышло, ну и по заметности…
— Вражда эта у них идет давно-с, — таинственно сообщает писарь. — И собственно насчет баб-с.
— Да что тут! Это прямо надо сказать, такую они промеж себя эту пустоту завели, такую-то пустоту… Ах, никак самовар-от ушел.
Старшина выбегает в сени и приносит самовар; писарь подает чашки и связку кренделей.
— Как же решило дело-то? — спрашивает посредник.
— Да никак не решили, — отвечает старшина, выгоняя из чайника мух. — Кшу, проклятые!.. Хотели было они, признаться, до вашей милости доходить…
— Внушение сделано, чтобы не утруждать по пустякам, — добавляет писарь.
— Оштрафовать нужно, — решает посредник. — Ты их оштрафуй по рублю серебром в пользу церкви. Слышишь?
— Это можно-с.
Посредник заваривает чай; Рязанов читает развешанные по стенам циркуляры и списки должностных лиц.
— А главное, — продолжает посредник, — вино. У меня чтобы и духу его не было. Слышишь?
— Слушаю-с, — неохотно отвечает старшина.
— От него все и зло, — рассуждает посредник.
— Это так-с, — утверждает старшина.
Писарь сдержанно кашляет в горсть.
— Пьяный человек на все способен. Он и в ухо тебя ударит…
— Ударит. Это как есть.
— И подожжет.
— Подожжет-с. Долго ли ему поджечь.
— Вон они, пожары-то!
— Да, да. О, господи!
— Народ толкует: поляки жгут…
— Толкуют, точно. Ах, разбойники!
— Нет, это не они.
— Да, не они. Где им!
— Это все от вина.
— Так, так. Это все от него, от проклятого. А что я вас хочу спросить, Семен Семеныч.
— Что?
— Теперь который мы помещику оброк платим…
— Ну?
— Народ болтает, сколько, говорит, ни плати, все равно это, говорит, что ничего.
— Да. Пока на выкуп не пойдете, это все не впрок. Век свой будете платить, и все-таки земля помещичья.
— Вот что! значит, его же царствию не будет конца.
— Не будет. Что ж делать? Сами вы глупы.
— Это справедливо, что мы глупы. Дураки! Да еще какие дураки-то!
— Так-то, ребятушки. Сколько я вам раз говорил, — вздохнув, говорит посредник. — Сливки есть?
— Есть-с.
Старшина приносит в деревянной чашке сливки и вытаскивает оттуда мух.
— О, каторжные! Извольте, Семен Семеныч!
— Что, и у вас, должно быть, много мух?
— Такая-то муха — беда, — почтительно улыбаясь, отвечает старшина. — И с чего только это она берется?
Посредник с Рязановым пьют чай; старшина смотрит в окно; писарь от нечего делать приводит в порядок лежащие на столе бумаги, перья и сургуч.
Молчание.
— Ну, а школа как идет? — спрашивает посредник, прихлебывая из стакана.
— Слава богу-с.
— Учит батюшка-то?
— Когда и поучит. Ничего.
— Много учеников?
— Довольно-таки.
— А сколько именно?
— Да так надо сказать… — старшина вопросительно смотрит на писаря. — С пяток никак есть.
— Вовсе мало-с, — отвечает писарь.
— Не так, чтобы оченно много-с, — кивая головой, докладывает старшина.
— Ты за этим наблюдай, — говорит посредник, — чтобы непременно учились. От этого для вас самих же польза будет.
— Известно, польза-с. Типерь который мальчик грамоте знает, и сейчас он это может, например, всякую книжку читать, и что к чему. Очень прикрасно-с.
— Да, вот кабы побольше грамотных было, и пьянства бы меньше. Вместо того, чтобы в кабак идти, он стал бы книжку читать.