— Книжку. Сейчас бы книжку читать. Это верно-с.
— Отчего же это так мало охотников-то учиться?
— А так, надо полагать, по глупости это больше-с.
— Что ж, твое дело им внушить, растолковать.
— Я уж довольно хорошо им внушал и батюшке тоже говорил: вы, говорю, батюшка, глядите, посредник велел, так чтобы нам с вами в ответе не быть.
— А он что?
— Ну, а он, — хорошо, говорит, ступай! У меня вон, говорит, сено-то еще не кошено. Вон он что говорит. Опять и мужички вот тоже из того опасаются, что которых грамотных, слышь, всех угнать в кантонисты хотят.
— Это все вздор. Вы этому не верьте!
— Слушаю-с.
— А что, бумага, которую я намедни прислал, — подписали?
— С-сумляваются-с.
— Вот я тебе покажу, — сумляваются! Какой же ты старшина после этого? Дня через три я назад поеду, так чтобы к тому времени была подписана. Слышишь?
— Слушаю-с, — нетвердо выговаривает старшина.
Посредник начинает потеть и вытирает себе лицо платком.
— А вот я забыл вашей милости доложить: батюшка тут приходил с садовником. У них опять эти пустяки вышли.
— Какие пустяки?
— Из телят. Зашли батюшкины телята к садовнику в огород, садовник их загнал, стало быть это, на двор, запер. Батюшка, значит, сейчас приходят: так и так, как ты мог полковницких телят загонять?
— Каких полковницких телят?
— Да то есть это батюшкиных-то. Он так считает, что, мол, полковник я.
— Да.
— Ну, теперь это теща его выскочила, телят обнаковенно угнали…
— Ну, что же?
— Кто их разберет? Садовник жалится: он, говорит, у меня на шесть целковых обощии помял, а батюшка теперь за бесчестие с него то есть требует пятнадцать, что ли то…
— Пятнадцать целковых, — подтверждает писарь.
— За какое же бесчестие?
— Ну, тещу его, слышь, обидел.
— Как же он ее обидел?
— Слюнявой, что ли то, назвал. Уж бог его знает. Слюнявая, говорит, ты, — смеясь, объясняет старшина. — Ну, а батюшка говорит: мне, говорит, это оченно обидно. Пятнадцать целковых теперь с него и требует.
Посредник тоже засмеялся; даже писарь хихикнул себе в горсть.
— Ну, это я после разберу, — вставая, говорит посредник. — А теперь, брат, вот что: вели-ка ты мне лошадок привести.
— Готовы-с!
— Молодец! — говорит посредник, трепля старшину по плечу.
Старшина кланяется, потом вместе с писарем усаживают посредника в тарантас.
На козлах сидит мужик, лошади земские.
— Ты дорогу-то знаешь ли?
— Будьте спокойны.
— Гляди, малый, — толкует мужику старшина, — чуть что, так ты и того, полегоньку.
Мужик самоуверенно встряхивает шапкой.
В это время в конце села показывается небольшая кучка людей. Завидя посредника, они еще издали снимают шапки и, понурив головы, медленно подвигаются к правлению. Впереди всех идет баба, за нею молодой мужик, позади идут старики.
— Это еще что такое? — всматриваясь в них, спрашивает у старшины посредник. — Это, кажется, опять давешние муж с женой, что разводиться-то хотели?
— Они самые-с, — улыбаясь, отвечает старшина.
— Вот, батенька, — говорит посредник Рязанову, — обратите внимание, женский вопрос! Вы как об нас думаете? И мы тоже не отстаем. Можете себе представить, с тех пор, как объявили им свободу, недели не проходит без того, чтобы не приходили бабы с просьбою развести их с мужьями. Потеха.
Старшина с писарем смеются.
— Ну, и что же? — спрашивает Рязанов.
— Да у меня этот вопрос решается очень просто… Здорово, ребятушки, — говорит он просителям, которые в это время подходят к крыльцу.
Они молча кланяются.
— Что скажете?
— К вашей милости.
Баба становится на колени.
— Встань, голубушка, встань! Что валяться? Говори дело! Видно, опять накутила? Старички, сказывайте, как и что!
— Чаво сказывать-то, батюшка, Семен Семеныч. Вот баба от рук отбилась совсем.
— Слышишь, что старики говорят? Как тебя, — Маланья?
— Аграфена.
— Слышишь, Аграфена? И не стыдно это тебе?
Баба не выказывает стыда ни малейшего; даже напротив того, окидывает стариков презрительным взглядом — под глазом у ней синяк. Посредник несколько затрудняется.
— Не слухатся, вовсе не стала слухаться, — шамшит сзади старик.
— Ни за скотиной, ни что, — добавляет другой.
— Такая-то озорница баба, беда, — подтверждает старшина.
Посредник качает головой.
— У них вся родня такая непутная, — замечает старшина.
— Как же это ты так, Аграфена? А? — спрашивает посредник.
Баба ничего не отвечает.
— А ты, молодец, что же смотришь? — обращается он к ее мужу. — Ведь ты ей муж, глава.
Муж встряхивает волосами. Лицо у него глупое и печальное, губы толстые.
— Ты должен учить жену, чтобы она почитала старших, — наставляет его посредник. — Да.
Муж насупливает брови и сосредоточенно смотрит в землю, держа шапку в обеих руках.
— А ежели твоя жена не будет стариков уважать, — продолжает посредник, — что же тогда будет? Ну, хорошо ли это? — подумай-ка.
— Вот и я так-то им говорю завсегда, — добавляет старшина, указывая на просителей, — потому нам в законе показано: ты бабу кормить корми, а учить учи!
— Ну, это ты врешь, — останавливает его посредник. — Этого в законе не показано; но мы должны жить в любви и в согласии, потому что так богу угодно.
— Это справедливо-с, — подтверждает старшина.
— Ну да; однако мне некогда тут с вами растабарывать. Ты, голубушка, дурь-то из головы выкинь. Ежели кто тебя станет сбивать — приди и скажи вот ему, — старшине. А ты, молодец, присматривай за женой и внушай ей почтение к старшим! Ну, теперь поди сюда, Аграфена, и ты, как тебя?
— Митрий.
— Аграфена и Дмитрий, поцелуйтесь и живите, как бог повелевает: любите друг друга, уважайте родителей, слушайте начальников. Дай бог вам счастия.
— Семен Семеныч! — говорит старшина.
— Что ты?
— Да уж прикажите ее кстати поучить старичкам-то. Маненько попужать бы ее здесь, в правлении, для страху.
— Нет, пока не нужно. Итак, друзья, ступайте с богом!
Просители кланяются и уходят. Старшина с писарем усаживают посредника в тарантас.
— Ну, совсем, что ли? — спрашивает старшина.
— Совсем.
— Хорошо сели?
— Хорошо.
— Ну, господи благослови! Ямщик, трогай!
— А, дуй вас горой!
Поехали.
— Теперь еще от них много и не требуйте, — говорит Рязанову посредник.
— Да я ничего не требую. Впрочем, и теперь уже успехи заметны значительные.
Разговор не клеится. Посредник понемногу начинает напевать романс:
— «Скажите ей, как дорого мне стоит…» Здорово! — между пением покрикивает посредник встречным мужикам.
— «И трудно мне…» Откуда везешь? — высунувшись из тарантаса, спрашивает он у мужика, везущего бревна. Мужик торопливо дергает лошадь и, скинув шапку, кричит:
— Из Ключей.
— Почем покупал?
Но уже ничего не слышно, что отвечает мужик; видно только, что он дергает лошадь, разевает рот и машет рукою.
— «Скажите ей, как стр-р-рашно сердце ноет…» — снова затягивает посредник.
Едут полем; земские лошади с выщипанными хвостами бегут резво; ноги у них косматые, уши длинные.
— Эх, вы, гусары, — весело покрикивает ямщик, постегивая их по резвым ногам.
Жарко становится. В поле тишь; на небе неподвижно стоят белые облака с висящими в воздухе ястребами.
Посредник перестает петь: одолела его дремота; у Рязанова тоже начинают слипаться глаза…
— Ты что же не кланяешься? а?
Рязанов открывает глаза: деревня, у тарантаса стоит мужик, посредник его спрашивает:
— Отвалятся у тебя руки — шапку снять? а?
Мужик молчит.
— Мне твой поклон не нужен, — толкует ему посредник. — Вас, дураков, вежливости учат для вашей же пользы, понимаешь?
— Понимаем, — глядя в поле, отвечает мужик.
— А вот, чтобы ты вперед помнил и со всеми был вежлив, я тебя велю на сутки в амбар. Друзья, — обращается посредник к стоящим поодаль мужикам, — отведите этого невежу к старосте и скажите, что, мол, посредник велел его на сутки в холодную запереть.
Два мужика подходят, берут невежу под руки и ведут, не оглядываясь, тихо ведут, держа свои шапки под мышками. Невежа растопырил локти и переваливается из стороны в сторону; ноги у него короткие, босые.
— Трогай, — говорит ямщику посредник.
— Но! милые, — задумчиво вскрикивает ямщик.
Едут молча.
— Все еще из них эту грубость никак не выбьешь, — смеясь, обращается посредник к Рязанову.
— Да, — отвечает Рязанов.
Съехали под гору. За речкой другая деревня видна. Попадаются мужики из поля, конные и пешие с косами на плечах.
— Здорово, ребятушки! Обедать, что ли? — спрашивает их посредник.
— Обедать, кормилец.
— Хлеб да соль, — вслед им кричит посредник.
Въехали в деревню. По самой средине улицы лежит что-то большое, покрытое холстиною.
— Стой! Что это? Ямщик, открой!
Лежит мужичье тело, в стоптанных лаптях, брюхо у него раздуло, глаза выпучены; в головах у него чашечка стоит, в чашечке — медные деньги.
— Эй, баба, что это за тело?
— Прохожий, родимый, прохожий. Вот уже пяты сутки помер, — подходя к тарантасу, отвечает баба. — Бог его знает, с чего это он так-то. Пришел с товарищем, зачал разуваться, закатился, закатился…
— Где ж товарищ?
— В избе сидит, воет.
— Сотник донес становому?
— Донес.
— Что ж он?
— А бог его знает, что он.
— Пахнет покойник-то?
— И-и, бяда! Ишь, раздуло как.
— Ну, царство небесное, — вздохнув, говорит посредник и бросает в чашку двугривенный.
— Трогай!
Опять полевая дорога, жара и пыль, вьющаяся из-под лошадей; чахлый кустарник вдоль оврага; мужики, вереницею далеко стоящие в траве и дружно машущие косами; жидкий осиновый лесок, с кочками, комарами и небольшими лужицами зеленоватой воды между кочек. Сейчас же за осинником начинается село, разбросанное по косогору; за речкой стоит старый помещичий дом, с серыми стенами, зелеными ставнями и развалившеюся деревянною оградою; немного дальше, в лощине, другой, маленький, новенький, с молодым стриженым садом и с купальнею на пруду. Дальше еще — барская усадьба; длинный, неуклюжий дом, с галереями, колоннами, выбитыми окнами и провалившеюся крышею; на косогоре виднеется еще дом, с соломенною крышею, но все-таки барский: ходят по двору тощие борзые собаки, клокочут индейки, попадаются и дворовые люди, с длинными примазанными висками, в казакинах.