— Помещиков, помещиков-то здесь… — как будто всматриваясь во что-то, говорит посредник.
— Много?
— Как собак.
— И хорошие помещики? — немного помолчав, спрашивает Рязанов.
— Куды к черту хорошие! Всё голь одна. Разорено!.. Гроша ни у кого за душой нет.
— Значит, все погибло, кроме чести.
— Нет; тут все, тут уж и честь погибла. Да и какая там честь, когда нечего есть. Поверите ли, — вдруг оборачиваясь к Рязанову, говорит посредник, — обидно! за своего брата, дворянина, обидно.
— Я думаю.
— Нет, ведь что они только делали, если порассказать; да и до сих пор что делают с этими несчастными крестьянами. Вы себе представить не можете, что это за народ. Где только можно прижать мужика, уж он прижмет, своего не упустит.
— Ну, а мужики-то свое упускают?
— Разумеется, если правду сказать, и мужик себя в обиду не даст: не тем, так другим, а уж доедет и он помещика.
— Стало быть, здесь происходит взаимное доезжание. Ну, а вы-то что же тут?
— Как что? Да ведь роль мирового посредника состоит…
— В чем-с?
— Ну, в разбирательстве там разных недоразумений.
— Из-за чего же возникают эти недоразумения?
— Да ведь вот вы видели: из-за разных там потрав и так далее.
— Одним словом, из-за имущества. Так ведь?
— Да, так.
— То есть одному желательно приобресть то, что другой вовсе не желает отдавать. Из-за этого?
— Ну, да.
— Так в чем же тут может быть недоразумение? В том, что ли, что в душе-то я и желал бы отдать вам эту вещь, но мне кажется, что я не желаю. Так, что ли?
— То есть как?
— Да вот я, например, возьму у вас эту подушку и думаю себе: не отдам я ему; лучше я сам на ней буду спать. А тут приходит такой прозорливец и говорит мне: это — недоразумение. Ты хотя и думаешь, что тебе не хочется отдать Семену Семенычу его подушку, но тебе это только так кажется, а в душе ты сам этого желаешь и даже после будешь благодарить меня, что я велел тебе отдать эту вещь ее законному владельцу. Так-с?
— Разумеется, оно… видите ли… да я вот вам случай расскажу. Есть тут у меня в участке имение, в котором я должен сделать разверстание угодий, вот я и хочу приступить, а земля-то, оказывается, принадлежит крестьянам с незапамятных времен. Деды еще их купили на свои кровные деньги; но так как они сами тогда были помещичьи и не имели права владеть землею, то и купили на имя помещика. Тот помещик давно умер, а нынешний владелец ничего знать не хочет.
— Ну, и что же-с?
— Да то-с, что отнимут ее у крестьян, то есть не отнимут, а заставят ее выкупать.
— В другой раз?
— Да; в другой раз. Что ж прикажете?
— А вы-то что же?
— Да я тут ничего сделать не могу.
— А губернское присутствие?
— И оно тоже ничего не может, потому что в подобных случаях принимаются в расчет только одни письменные документы. Нет, мое-то положение представьте себе! Я говорю крестьянам: владелец желает отдать вам вот такой-то участок, а они мне отвечают: да ведь это вся земля-то наша.
— И вы уверены, что она действительно им принадлежит?
— Да как же! Совершенно уверен.
— А все-таки говорите, что владелец дает вам такой-то участок?
— А все-таки говорю. Что ж делать-то?
— Да. Это действительно недоразумение. И все в таком роде?
— Что?
— А недоразумения-то?
— Да почти что…
— Мм… Деятельность почтенная.
В это время тарантас поравнялся с помещичьей усадьбой: новенький домик, крытый соломою под щетку, вокруг с десяток молодых лип; тут же неподалеку новая изба, сарай и амбар. На дворе стоит сам владелец, седой, в архалуке, без шапки, кланяется.
— Мое почтение! — крикнул ему посредник и сделал ручкою. — Вот анафема-то, — прибавил он, обернувшись к Рязанову. — То есть такая треклятая бестия, я вам скажу, что вы и в Петербурге ни за какие деньги не сыщете. Замечательная бестия! Он какие штуки делает, например: снял он полдесятины земли у кого-то подле самой дороги, посеял там овса, что ли, и караульщика посадил караулить. Как только скотина пойдет мимо, уж непременно какая-нибудь заденет или щипнет, — караульщик сейчас ее цап. Потрава! Ну, и берет штраф. Вот ведь шельма какая! А начнешь ему говорить, — помилуйте, говорит, что же, ведь я человек небогатый; меня всякий может обидеть. Я этим только и кормлюсь. Ну, что вы тут сделаете с таким человеком? Остается плюнуть.
За усадьбою пошли крестьянские зады, с гумнами и конопляниками; кузница, мельница на пригорке.
— А вот сейчас будет дом тоже одного любопытного субъекта, — объяснил посредник. — Представьте, он что сделал: когда получен был манифест об освобождении, и он, разумеется, получил, прочел, потом сейчас же запер в стол и говорит своим людям: «Если кто-нибудь из вас да посмеет только пикнуть об этой воле, — запорю».
Вправо показался помещичий дом, стоящий задом к лесу, выкрашенный дикою краскою с белыми разводами. Собаки выскочили со двора и бросились под лошадей.
— Знаете что? Заедемте обедать к одному господину. Мне же кстати нужно к нему для соглашения с крестьянами.
Рязанов согласился; посредник велел ямщику завернуть на двор. На крыльцо вышла баба с лоханкою выливать помои.
— Дома барин? — спросил ее посредник.
— Дома, — сказала баба, выплеснув помои.
— Ну, тоже и этот гусь хорош, — сказал Рязанову на ухо посредник, вылезая из тарантаса. — Наш брат, военный.
В передней никого не было, только охотничий рог да волчья шкура висели на стене. В зале, среди комнаты, стоял сам хозяин, еще молодой человек, с подвязанной щекой, и жаловался на зубную боль.
— Ничего говорить не могу, — сказал он, придерживая щеку. — Садитесь, пожалуйста.
Посредник спросил его о деле и намекнул насчет обеда.
— А я вот ничего есть не могу третьи сутки: зуб смерть болит. Впрочем, я сейчас велю.
Подали водки и огурцов.
— Вы бы выдернули, — посоветовал посредник.
— Ммм… — застонал хозяин и замахал рукою. — Боюсь.
Посредник вздохнул и выпил водки; Рязанов тоже выпил. Помолчали. Хозяин ходил по комнате и плевал в угол. Через час принесли битки и яиц всмятку. Поели.
— Нельзя ли кликнуть мужиков? — спросил посредник.
Хозяин скрылся. Кликнули мужиков; посредник вышел к ним на крыльцо и начал соглашать их с помещиком. Мужиков было немного: всего человек пять; однако они не соглашались. Посредник несколько раз входил в комнату, весь красный и в поту, выпивал наскоро рюмку водки и, закусывая черным хлебом, вполголоса говорил хозяину:
— Ничего не поделаешь. Главное, этот, анафема, кузнец. Да вы прикажите его удалить.
— Ах, да вы не слушайте их, делайте что нужно, — отвечал хозяин, сходив предварительно в угол.
Посредник задумался, пожал плечами и опять отправился на крыльцо, но через несколько минут вернулся, говоря, что мужики еще требуют лугов. Хозяин выслушал, не говоря ни слова, потом вышел на крыльцо, сделал из своих пальцев какой-то знак и молча показал его мужикам. Мужики посмотрели и тоже ничего не сказали.
— Ну, что, православные, видели луга? — спросил их посредник, когда хозяин вернулся в комнаты.
— Видели, — отвечали мужики.
— Вот то-то и есть.
Хозяин ходил по зале, придерживая щеку и покачивая головой из стороны в сторону. Вдруг он повернулся, опять вышел к мужикам и, сдвинув со рта повязку, сказал кузнецу в самую бороду:
— Вот только что у меня зубы, а то бы я тебе показал. Моли бога, что зубы болят.
Кузнец попятился.
Соглашение состоялось до заката солнца, и все-таки ничего из этого не вышло. Наконец посредник махнул рукой и велел подавать лошадей.
Поехали. Стало смеркаться.
— Куда ж теперь ночевать? — спросил у ямщика посредник.
— Да в волостную, к Петру Никитичу. Больше некуда.
— Ступай к Петру Никитичу.
— Там спокой, — заметил ямщик.
— Что-о?
— Спокой, мол.
— Черта там спокой, — недовольным голосом сказал посредник. Он был расстроен, но, приехав в волостную, несколько успокоился действительно.
Писарь, отставной солдат, собрался было спать. Зажгли свечку, послали за старшиной.
— Поглядите, — говорил посредник Рязанову. — Сейчас придет Петр Никитич. Вот голова-то, министр! Что, нерешенные дела есть какие-нибудь? — спросил он у писаря, уже стоявшего навытяжке у двери.
— Никак нет, вашескородие.
— Стало быть, все благополучно?
— Точно так, вашескородие.
— Вот видите, — сказал посредник Рязанову, самодовольно улыбаясь. — Уж я наперед знаю, что у Петра Никитича все в порядке; ни жалобы, ни драк, ни пьянства, ничего.
— Что же, тут общество трезвости, что ли? — спросил Рязанов.
— Нет, какое там общество! Тут в третьем участке вздумали было крестьяне зарок дать (это еще до меня, впрочем), ну, и чем же кончилось? — передрали только их за это, больше ничего и не вышло. Теперь опять такое пьянство пошло, просто мое почтенье. А здесь нет пьянства благодаря распорядительности Петра Никитича.
Писарь во все время неподвижно стоял у двери и только иногда подходил к столу, ловко плевал себе на пальцы и, расторопно сняв со свечи, опять уходил к двери; кашлять и сморкаться отправлялся в сени. В комнате было душно, маятник стучал медленно, поскрипывая и задевая за что-то, по стенам сидели мухи; на улице далеко где-то слышалось пение; в сенях кто-то возился и сопел…
— А что, не залечь ли нам на боковую, — зевая, сказал посредник, но в это время, мерно стуча сапогами, вошел старшина, поклонился и стал среди комнаты.
— Вот-с, вот вам рекомендую, — показывая на него рукою, сказал посредник.
Старшина, небольшой плотный мужик, с проседью и спокойным лицом, еще раз поклонился и, заложив руки назад, молчал.
— Ну, Петр Никитич, как у вас, все благополучно? — спросил, улыбаясь, посредник.
— Все благополучно-с, — степенно отвечал старшина.
— Что уж и говорить про тебя! Разве у тебя бывает когда-нибудь неблагополучно?