— Случается-с.
— Ну, полно!
Старшина почтительно улыбнулся.
— А насчет той бумажки, что я прислал, как? подписали?
— Подписана-с.
— У тебя, значит, без сумленья?
— У меня этого нет-с.
— Молодец!.. Нет, вот я вам про него расскажу анекдот, — говорил посредник. — Праздник тут был в селе; мужики, обыкновенно, перепились. А он, надо вам сказать, заранее их предупреждал: смотрите, говорит, праздник придет, пить можете, гулять сколько угодно; ну, только чтобы безобразия у меня не было никакого. Хорошо. Вот перепились мужики так, что многие валялись на улице. Он их всех велел подобрать и — в амбар. На другой день у них, разумеется, голова с похмелья трещит. Петр Никитич мой ведет их к церкви, ставит на паперть на колени и по сту поклонов каждому велит сделать. Молитесь! Я, говорит, наказывать вас не буду, а вот помолитесь-ка богу, чтобы он простил ваше вчерашнее безобразие. Ну те, делать нечего, кладут поклоны, а он стоит да считает. Так, я вам скажу, мужики мне говорили: лучше бы, говорят, он нам по двадцати пяти розог дал, только бы не заставлял поклоны класть, потому, понимаете, с пьяной-то головой, каково это? Да, молодец, молодец Петр Никитич, — говорил посредник, трепля его по плечу.
Петр Никитич спокойно улыбался.
— Ну, брат, как бы нам теперь постель состроить?
— А я уж приказал там на дворе приготовить. Спокойнее будет-с.
— Отлично, брат.
— Приказов никаких не будет?
— Нету, брат; какие там приказы? Вот завтра уж поговорим.
Старшина пожелал спокойной ночи и ушел…
— Ты, брат, тоже ложись, — сказал посредник писарю.
— Слушаю, вашескородие, — ответил писарь и повернулся налево кругом марш — спать. Посредник вышел. Рязанов посидел, посидел и тоже пошел на двор. В сенях кто-то бродил и шарил впотьмах.
— Кто это? — спросил Рязанов.
— Это я, — сказал посредник и запел: «тра-ра-та-та».
Рязанов прошел на двор. Там под навесом была уже приготовлена постель. Он начал было раздеваться и вернулся опять в комнату взять пальто. В сенях он наткнулся на ямщика, которого посредник выпроваживал, говоря:
— Шел бы ты себе, любезнейший, спать к лошадям.
— А вот я зипунишко захвачу. Агафья, посто-кась, где он тут был, зипун-то у меня? — говорил ямщик сонным голосом, отыскивая впотьмах зипун. — Ах, проклят он будь! Вот он! Ты на что у меня зипун унесла? Агафья!
На другой день рано утром Рязанов сидел в комнате и пил чай; в сенях посредник разговаривал с мужиками, приходил в комнату, прихлебывал из стакана чай и опять уходил, и все что-то горячился. Мужики все что-то возражали сначала, но потом стали стихать больше и больше, наконец совсем стихли; остался только один угрюмый, монотонный голос, бесстрастно и ровно звучавший в ответ посреднику. Этот голос не умолкал. Посредник стал горячиться и кричать, голос не умолкал… Вдруг:
— Ах, ты!
Бац, бац, бац, — раздалось в сенях, и голос умолк. Тихо стало.
Рязанов, не допив стакана, взял фуражку и вышел из комнаты. В сенях стояла толпа мужиков и взбешенный посредник; с полу вставал мужик, дико ворочая глазами; поодаль, так же спокойно и самоуверенно, заложив руки за спину, стоял Петр Никитич.
Рязанов вышел на улицу, завернул в первые ворота и нанял мужика довезти до Щетинина.
К вечеру они приехали. Марья Николавна увидала его в окно, побледнела и выбежала на крыльцо.
— Что случилось? — крикнула она, протягивая руки.
— Да ничего, — спокойно отвечал Рязанов. — Он там драться стал… Ну, я и уехал. Бог с ним!
Щетинин тоже вышел на крыльцо.
— Что такое?
— А то, что вот он… приехал, — задыхаясь, говорила Марья Николавна.
Она не могла скрыть своей радости.
Щетинин холодно поглядел на нее, потом на Рязанова и пошел в комнату.
XI
Марья Николавна сидела в зале за роялью и одною рукою брала аккорды; Рязанов ходил по комнате; прямо в окна ударяло заходящее солнце.
— Что, Александр Васильич ничего вам не говорил? — спросила Марья Николавна, наклоняясь грудью на рояль.
— Ничего. А что?
— Н-нет. Я так только спросила.
Она взяла еще несколько аккордов и остановилась.
— А знаете, — сказала она, — вы это отлично сделали, что уехали от него.
— Что ж тут особенно хорошего?
— Понимаете, теперь весь уезд про это узнает. Скандал. Вот что хорошо.
— Я вовсе об этом и не думал.
Рязанов опять начал ходить. Марья Николавна, размышляя и улыбаясь в то же время, говорила про себя:
«Это мне очень, очень понравилось, — потом приложила палец к губам, еще подумала немного и сказала так же тихо: — очень… вообще все хорошо», потом вдруг ударила по клавишам и громко, с лихорадочною силой заиграла марсельезу.
Эти звуки в одно мгновение преобразили ее: глаза засверкали, она вся вытянулась, подняла голову и, грозно нахмурив брови, смело бросала свои красивые загорелые руки. Сделав последний внезапный переход, она прижала педаль и с новою силою ударила по клавишам. Все лицо ее сияло небывалою отвагою… Она кинула на Рязанова самоуверенный, вызывающий взгляд и остановилась.
Рязанов тоже остановился.
— Привычка-то что значит, — сказал он, подходя к роялю. — Вот вы заиграли марш, мне сейчас же и представилось, что вот тут, рядом со мною, ходит фельдфебель и твердит: левой, правой, левой, правой…
— Что вам за охота вспоминать об этих фельдфебелях? — с неудовольствием ответила Марья Николавна.
— Нет, изредка ничего. Это освежает мысли.
Марья Николавна посмотрела на него и спросила:
— Да вы знаете ли, какой это марш?
— Знаю.
— Так что же вы говорите?
— Я ничего не говорю.
— Однако вы должны же согласиться, — вставая, сказала она, — что и марши бывают разные.
— Еще бы!
— И этот совсем не то, что дармштадтский[54], например?
— Разумеется. Но какой бы он там ни был, а все-таки марш; следовательно, рано или поздно будет «стой — ровняйсь» и «смиррно» будет; и этого никогда не нужно забывать.
— Я и не забываю.
— То-то же. Стало быть, не из чего и горячиться.
Марья Николавна замолчала; постояв немного перед Рязановым и соображая что-то, она отошла к окну и взглянула на солнце, которое в эту минуту кровавым пятном опустилось над лесом и нижним краем своим уже касалось его зубчатых верхушек; несколько минут она прямо, не сморгнув ни разу, смотрела на солнце, озарявшее все лицо ее грозным красноватым светом.
— Вы понимаете, что я делаю? — спросила она, не шевелясь.
— Что?
— Я хочу его переглядеть, — она указала на солнце. — Знаете, такая игра есть: кто кого переглядит.
Рязанов ничего не отвечал; прислонившись плечом к косяку, он глядел на нее сбоку: она по-прежнему стояла неподвижно, положив обе руки на спинку стула и слегка закинув голову, вся облитая горячим сиянием, и продолжала упрямо, почти с дерзостью смотреть на солнце. Наконец, лицо ее стало напряженнее, брови сдвинулись, она вдруг быстро заморгала, закрыла глаза руками и отвернулась от окна.
— Ну, что? — спросил Рязанов.
— Не переглядела, — ответила она и засмеялась.
Рязанов тоже отошел от окна.
— Какая глупость мне пришла в голову, — продолжала она, не открывая глаз, — когда я смотрела на солнце. Я вспомнила, как меня в детстве пугали господом богом: мне тогда говорили, что и на него тоже нельзя смотреть.
— И вы верили?
— Нет; я и тогда не верила. Мне все это как-то смешно было. У моей няньки иконка была: бог-отец, сидящий на воздухе, только воздух был так гадко нарисован, точно будто Саваоф сидит на яйцах. Нянька меня, бывало, пугает им, а я ничего не боюсь. Как посмотрю на него, так и засмеюсь.
— А теперь-то вы не боитесь его?
— Конечно, не боюсь.
— Да так ли это? Подумайте-ка хорошенько! Может быть, это вы только так храбритесь.
— Какой вздор! Не только старика, я и вас даже не боюсь. Я вас только… уважаю…
Последнее слово она произнесла почти шепотом, как будто нечаянно обронила его, и в то же время бросила быстрый, пугливый взгляд на Рязанова.
Он стоял потупившись и щипал свою бороду.
— Пойдемте куда-нибудь, — вдруг сказала она, сделав движение к двери.
— Куда же?
— Да куда-нибудь, все равно, только уйдемте отсюда!
Рязанов пристально посмотрел на нее.
— Что же вам здесь-то не сидится? Кто вам мешает?
— Все мешает: стены, потолок, все. Я хочу теперь идти, идти куда-то дальше, дальше…
Она остановилась.
— А вы знаете, что я вас теперь совсем не вижу, — говорила она, прищурясь. — Вместо лица у вас теперь зеленое пятно. Ах, как это странно! Ну, пойдемте же!
Она сбежала с террасы в сад и оглянулась: Рязанов задумчиво и медленно спускался с лестницы, продолжая одной рукой щипать свою бороду.
Она подождала его и, когда он поравнялся с нею, спросила:
— А как вы думаете, Александр Васильич боится старика или нет?
— Я думаю, что боится.
В это время тихими шагами, с нахмуренным лицом, в залу вошел Щетинин и, засунув руки в карманы, остановился в дверях, потом вышел на террасу и начал было спускаться с лестницы, но на последней ступеньке остановился, поглядел вслед Марье Николавне с Рязановым, приложил к носу палец, подумал и вернулся.
XII
На дворе все еще жары стоят; жнитво подошло. У Марьи Николавны с Рязановым все разговоры идут, и конца нет этим разговорам.
— Господи, что ж это такое будет! — вслух рассуждает сам с собою Щетинин, прохаживаясь из угла в угол в своем кабинете.
Полдень. На берегу озера, под тенью, на траве сидит Рязанов и, не двигаясь, смотрит в воду; солнце печет; по ту сторону, из-за кустов, белеет песок, поросший лопушником; у самой воды, пугливо оглядываясь кругом, сидит цапля; где-то кто-то в жилейку дудит. В двух шагах от Рязанова, прислонившись к дереву плечом, с зонтиком в руке, стоит Марья Николавна; по лицу ее и по белому платью медленно, почти незаметно ползут прозрачные тени. Глаза у нее полуоткрыты: ей трудно смотреть на свет; она утомлена зноем и тяжкою полуденною тишиною. Они оба молчат.