Марья Николавна задумалась.
— Да; это правда, — наконец, сказала она, — лучше жить хоть как-нибудь, хоть глупо, да жить, чем так…
— Однако вот эта жизнь уж перестала вам нравиться. А почему? Вы поняли ее нелепость и уж не можете жить этой жизнью. Стало быть, чем больше вы будете узнавать жизнь вообще, тем больше и больше будете лишаться возможности жить, как люди живут.
— Но что же тогда? — почти с ужасом спросила Марья Николавна. — Что же остается делать человеку, который потерял возможность жить так, как все живут?
— Остается… — Рязанов посмотрел кругом, — остается выдумать, создать новую жизнь, а до тех пор…
Он махнул рукой.
— Нет, погодите! Скажите мне: есть же у вас какая-нибудь жизнь, которой вы живете?
— Конечно, есть.
— Ну, вот мне бы хотелось только узнать ее, какая она.
— Напрасно. Не стоит.
— Но почему же?
— А потому, что это и не жизнь, а так, черт знает что, дребедень такая же, как и все прочие.
Она остановилась.
— Нет; не может быть.
Рязанов пожал плечами.
— Я вам не верю. Вы не хотите только мне сказать.
— Поймите же, что нечего сказать.
— Неужели я этого не стою? Послушайте, — вдруг заговорила она и протянула ему руку. — Хотите вы быть моим другом? а? Хотите?
Он молча, не глядя ей в лицо, пожал ее руку, потом осторожно освободил свою и положил ее на стол.
Марья Николавна, покачнувшись к нему, ждала, что он скажет.
— Да, — наконец, выговорил он, — это, конечно, очень приятно, только…
— Что?
— Только я, право, не понимаю, какая же между нами может быть дружба, — кончил он вполголоса, как будто сам с собой рассуждая. — Ничего из этого не выйдет.
— А если вы не понимаете, — скороговоркой прибавила она, — так я вам скажу, что я уезжаю отсюда.
— То есть как? Совсем?
— Да, совсем. Между мной и моим мужем все кончено. Я свободна.
— Вот как, — глядя в пол, тихо произнес Рязанов.
— Теперь бы я желала только одного, — все больше и больше одушевляясь, говорила Марья Николавна, — я бы желала устроить так мою жизнь, чтобы я могла все силы, все способности мои употребить на то, чтобы хоть в чем-нибудь вам быть полезной. Я много не желаю, мне хотелось бы только чуть-чуть помогать вам в ваших занятиях. Что вы мне скажете, то я и буду делать. Сначала, конечно, мне будет нужна ваша помощь, потому что ведь я ничего не умею, а потом я привыкну понемногу. Таким образом мы и будем помогать друг другу…
— В чем?
— Как в чем?!.
— Подумали ли вы, в чем же это мы с вами будем помогать друг другу? И какое это такое занятие вы нашли, я не понимаю хорошенько… Учиться, что ли, мы будем друг у друга или так просто жить?.. Да нет; постойте! Прежде всего вот что: вы-то, собственно, зачем вы едете?
— Вы все-таки не знаете?
— Все-таки не знаю.
— Хорошо. Я вам скажу. Я еду для того, чтобы начать новую, совсем новую жизнь: мне эта опротивела; эти люди мне гадки, да и вся эта деревенская жизнь. Я могла жить здесь до тех пор, пока я еще ждала чего-то, одним словом, пока я верила; теперь я вижу, что больше ждать мне нечего, что здесь можно только наживать деньги, да и то чужими руками. К помещикам и ко всем этим хозяевам я чувствую ненависть, я их презираю, мужиков мне, конечно, жаль, но что же я могу сделать? Помочь им я не в силах, а смотреть на них и надрываться я тоже не могу. Это невыносимо. Ну, скажите же теперь, ведь это правда? Ведь незачем мне больше здесь оставаться? Да?
— Да, разумеется; если уж это вам так противно.
— Вы это так говорите… Мне кажется, вы не желаете, чтобы я ехала?
— Напрасно вам это кажется. Напротив, я желаю, чтобы вы делали именно то, что вам хочется; но, кроме того, я еще желаю получить ответ на вопрос, который я вам сделал: зачем вам хочется туда?
Он показал в окно.
— Что вас влечет dahin, dahin?[58]. Уж не думаете ли вы серьезно, что там растут лимоны?
— А знаете ли, в самом деле, как я представляю себе, что такое там? Я всегда воображала себе, что там где-то живут такие отличные люди, такие умные и добрые, которые все знают, все расскажут, научат, как и что надо делать, помогут, приютят всякого, кто к ним придет… одним словом, хорошие, хорошие люди…
— Да, — в раздумье говорил Рязанов, — хорошие, хорошие люди… Да, были люди. Это правда.
— А теперь?
— И теперь, пожалуй, еще с пяток наберется.
— Как? Отчего же так мало? Где же они?
— Гм! Странно как вы спрашиваете! Да разве они не люди? Разве они тоже не подвержены разным человеческим слабостям? Одни умирают, а другие не умирают…
— Так что же?
— Так просто погибают…
— Погибают?
— Да так вот, пропадет — и кончено. Вон как в балетах: все танцует, все танцует, найдет на такое место — вдруг хлоп! пропал.
Марья Николавна вздохнула и задумалась.
— Да, подобрались покрупнее-то которые, подобрались, — рассуждал между тем Рязанов, — осталась одна мелкота. Впрочем, вы на нее не смотрите, что она мелкота. Это нужды нет. Она, мелкота-то эта, все дела справит и все эти артели заведет… на законном основании; они вас там приютят и все порядки вам расскажут, как и что… да, впрочем, сами увидите.
— А вы? — с удивлением спросила Марья Николавна.
— Н-нет, я уж так как-нибудь обойдусь, собственными средствами.
— Да почему же? Разве вы не верите в успех этого дела?
— Как не верить? Нельзя не верить. Успех-то будет несомненно, только мы-то вот, кажется, немножко того… немножко опоздали для этого успеха.
Рязанов медленно обвел глазами комнату и, откинувшись на спинку стула, провел рукой по волосам; Марья Николавна напряженно следила за каждым его словом и, не сморгнув, пристально смотрела ему в лицо.
— Да, — снова заговорил он, — жизнь штука любопытная, я вам скажу. Так вот всю видишь, кажется, ее насквозь и человека знаешь вдоль и поперек — чего бы, кажется, еще? Так нет; все мало. Еще чего-то нужно. Страсть нужна. Тут нужно просто прийти и взять… однако я вот говорю, говорю, а сам все эту малину прихлебываю, да и забыл совсем, что она с ромом, черт ее возьми! Пьян напился.
Он отодвинул от себя стакан.
— То-то я замечаю, как-то уж очень я тово… фигурно стал выражаться, — прибавил он, выпрямляясь на стуле.
И действительно, на лице у него выступали багровые пятна, а глаза беспокойно и подозрительно переходили с одного предмета на другой. Он встал и сделал несколько шагов по комнате, видимо стараясь ступать как можно тверже.
— А я было хотела спросить вас еще об одной вещи, — нерешительно сказала Марья Николавна.
— О какой вещи?
Рязанов обернулся и, засунув руки в карманы, остановился перед Марьей Николавной.
— Что ж, спрашивайте! Да только я-то вот закутил по случаю сырой погоды.
— Это ничего.
— Впрочем, вы ведь, кажется, желали даже видеть меня в ненормальном состоянии? — Так вот вам отличный случай.
Марья Николавна подняла голову и посмотрела ему в лицо.
— Что вы смотрите? Вы думаете, я буду откровеннее? Нет, на меня вино производит совершенно обратное действие: я становлюсь еще недоверчивее, грубее. Да я, кажется, и в трезвом-то виде не слишком деликатно обращался с вами? А? Марья Николавна, так ведь? Грубо я с вами поступал? Вы на это не сердитесь! Это все пустяки…
Он покачнулся.
— Сядьте, — тихо сказала она, взяв его за руку.
— Ну-с, так какая же это вещь, о которой вы хотели спрашивать, — говорил он, садясь опять на прежнее место.
— Вы мне все-таки не сказали… Вы мне ничего положительно не сказали о том… — Она замялась и, все ниже и ниже нагибаясь к столу, с расстановкой, почти шепотом, прибавила: — неужели вы не знаете до сих пор…
— Я знаю только одно, — перебил ее Рязанов, — и самым положительным образом знаю, что я завтрашний день отсюда уеду.
— Куда? — быстро поднимая голову, спросила Марья Николавна.
— Да это смотря по тому, как… вообще в разные места.
Марья Николавна не спускала с него глаз и все еще ждала чего-то.
— Больше к югу, — прибавил Рязанов.
Она не шевелилась, даже не вздрогнула и продолжала по-прежнему смотреть на него, хотя по глазам ее видно было, что она уже не ждет ничего и мысли ее полетели дальше.
— Время подходит ненастное, — продолжал Рязанов, глядя в окно, — дождь идет. Видите, погода-то какая сволочь!
Марья Николавна все смотрела на него и, должно быть, не слушала; взгляд ее перешел с Рязанова на стену и остановился; на лице у ней ничего не выражалось: оно было совсем неподвижно и только вдруг как-то осунулось, точно после трудной болезни. Рязанов замолчал и начал пристально всматриваться в нее: слегка нахмурив брови, он водил глазами по всему ее лицу, по вытянутым и неподвижно лежавшим на столе рукам ее, а сам в то же время основательно и не торопясь мял свои собственные руки, так что пальцы на них хрустели; потом хотел было вздохнуть, набрал воздуху, но сейчас же закусил губу и подавил этот вздох, потом встал и задел за столовую ножку.
— А? — вдруг очнувшись, пугливо спросила Марья Николавна.
Рязанов молча доставал с окна какую-то книгу.
Она провела по лицу рукой, посмотрела вокруг и, наступив себе на платье, ничего не замечая, сделала было несколько шагов к двери, но тут она остановилась и обернулась. Рязанов стоял, потупившись, у окна, с книгою в руке. Марья Николавна взглянула на него и ровным, холодным тоном сказала:
— Прощайте!
— Куда вы? — тихо спросил он.
— Я еду… то есть теперь я иду домой, а потом поеду…
— Туда?
— Да, туда, — твердо сказала она и пошла к двери.
— Желаю вам успеха, — не трогаясь с места, проговорил он уже в то время, когда она уходила из комнаты, и почти в то же мгновение изо всей силы швырнул книгу под стол и, схватив себя обеими руками за волосы, бросился вперед… но тут же остановился, опустил руки, покачал головой, улыбнулся и стал ходить по комнате.