Друзья не забывали его; Некрасов взял Слепцова к себе в «Отечественные записки»; в пору работы Слепцова над романом «Хороший человек» (первые пять глав этого романа были опубликованы в новом некрасовском журнале в 1871 году) поддерживал его материально и душевно. Надо сказать, что, несмотря на прогрессирующую болезнь, Слепцов работал много, но почти ничего не доводил до конца: в это время он напряженно думал над вопросами, касающимися новых литературных форм, стремился найти какой-то новый художественный метод, с помощью которого можно было бы гораздо глубже и точнее воссоздавать жизнь. Эти поиски видны в романе «Хороший человек», стиль которого уже очень близок к стилю чеховской прозы 80-х годов.
В начале 1878 года он приезжает в Сердобск (небольшой городок в Саратовской губернии; там жила его мать), — по существу, умирать; с ним много рукописного материала — большей частью кавказских наблюдений; и все это, вероятно, погибло: нуждаясь в деньгах, писатель заложил в ломбард вместе с вещами и сундук с рукописями, а выкупить его уже не успел. 23 марта 1878 года, не дожив четырех месяцев до 42 лет, Слепцов умер, и его смерть сколько-нибудь слышного общественного отклика не вызвала…
Самое крупное и во всех отношениях зрелое произведение Слепцова — повесть «Трудное время».
Впервые повесть была напечатана в 4–8-й книжках «Современника» за 1865 год. Уже начался и набирал силу разгром революционной демократии, завершившийся «делом Каракозова» и закрытием «Современника» в 1866 году. В. И. Танеев в биографическом очерке о Слепцове описывал это время так:
«Тогда реакция началась. Те идеи, которые господствовали в конце 50-х и начале 60-х годов, утихли, уступили почти без боя. Все боялись, все пошло назад.
Молодые люди, которые еще жили традициями конца 50-х и начала 60-х годов, не знали, что делать.
Остатки революционных элементов увидели в «Трудном времени» какое-то откровение, а в Слепцове — какого-то пророка, который может разъяснить все.
Слепцов снова сделался одним из самых видных людей в Петербурге. На него молодежью возлагались огромные надежды»[15].
Молодежь, о которой говорит Танеев, — это, разумеется, не вся молодежь, а определенная часть молодежи, но наиболее деятельная и прогрессивная часть; ее надежды — это надежды на радикальное политическое и духовное обновление общества; значит, в Слепцове видели общественного вождя, способного указать правильный путь и увлечь за собой. Но год, когда вышла в свет повесть Слепцова, существенно отличался от 1863-го, года опубликования романа «Что делать?», тем, что вопрос теперь приобрел тревожное звучание: что делать, чтобы сохранить силы для дальнейшей борьбы, как вести себя в условиях «трудного времени», то есть в условиях усиления, с одной стороны, правительственных репрессий, а с другой — мелочно-реформистской деятельности либералов. В герое слепцовской повести, разночинце Рязанове, читатель-радикал обнаруживал жертву реакции, человека, лишенного возможности продолжать революционную работу и все-таки использующего любой шанс для борьбы — хотя бы для борьбы с «прогрессивными» преобразованиями либерально-помещичьего толка в сельском хозяйстве. Своим поведением Рязанов доказывает важное для «остатков революционных элементов» положение: несмотря на «трудное время», революционер всюду может найти дело — хотя и кажущееся незначительным.
Идейный антагонист Рязанова в повести — помещик Щетинин. Он окончил университет в Петербурге; либеральные идеи предреформенной эпохи хмелем бросились ему в голову; мысль о возможности делать великое дело, повышая благосостояние и культуру народа, доведенного до нищеты и невежества веками рабства, — эта мысль казалась ему единственно важной, и он уже готов был к возможным лишениям и гонениям… Он и другу своему, Якову Рязанову, писал из деревни в Петербург «воззвания какие-то», призывал его «исполнять долг честного гражданина», и жену увлек планами переустройства хозяйственной жизни — своей и крестьян… Но вот Рязанов, познакомившись с хозяйственными хлопотами Щетинина, хладнокровной (и тем более разрушительной) иронией лишает всякого смысла деятельность своего гуманного друга, вскрывая непоследовательность, двусмысленность и в конечном счете фальшь этой деятельности. Рязанов исходит из признания непримиримой вражды, которая существует между крестьянами и помещиком, но этот социально-классовый подход к делу совершенно непонятен Щетинину. Когда Рязанов объясняет ему, что между помещиком и крестьянами идет война, Щетинин не может согласиться — ведь тогда вся его деятельность «на благо народа» не только не имеет позитивного смысла, но приобретает смысл отрицательный… И Щетинин с новой энергией бросается в круговорот хозяйственных дел; но вот уже и жена его, Марья Николаевна, раньше в меру своих знаний пытавшаяся, например, оказывать помощь больным, вдруг понимает, что никакого настоящего дела у нее с мужем в жизни нет, что Рязанов прав в своем ироническом скептицизме, и что вообще она участвует в гнусном деле. И она решает уехать от мужа и начать новую жизнь — такую, которая не была бы ей противна. «К помещикам и ко всем этим хозяевам, — заявляет она Рязанову, — я чувствую ненависть, я их презираю, мужиков мне, конечно, жаль, но что же я могу сделать? Помочь им я не в силах, а смотреть на них и надрываться я тоже не могу». Однако решение жены, ее прощальное письмо с резкими, оскорбительными словами («вы… заставили меня играть глупую роль в вашей глупой комедии») не понуждают Щетинина усомниться в правильности того, что он делает, а, напротив, вызывают у него новый прилив сил и новые хозяйственные планы. В его голове рождается идея капитализации хозяйства: осенью он скупит хлеб, к весне заведет овец, сколотит денег как можно больше (первоначальный капитал!) и начнет новое дело. «Деньги — это сила», — удовлетворенно заключает он. Рязанов, в свойственной ему манере, соглашается — возражает: «Сила-то она, конечно, сила, да только вот что худо, — что пока ты приобретешь ее, так до тех пор ты так успеешь насолить человечеству, что после всех твоих богатств не хватит на то, чтобы расплатиться. Да главное, что и расплачиваться будет как-то уж неловко: желание приобретать войдет в привычку, так что эти деньги нужно будет уж от тебя насильно отнимать».
Щетинин и Рязанов немедленно сделались «героями своего времени»; мнения критиков об этих фигурах колебались в широком диапазоне социально-психологических и эстетических оценок. Д. И. Писарев откликнулся на повесть Слепцова статьей «Подрастающая гуманность», в которой горячо симпатизировал Рязанову и крайне враждебно отнесся к Щетинину. При этом критик хорошо понимал, что его точка зрения не окажется преобладающей в массе отзывов о повести и ее героях. «Не подлежит ни малейшему сомнению, — заявлял Д. И. Писарев, — что очень многие читатели — например, все любители и клиенты «Московских ведомостей», — назовут Рязанова отъявленным негодяем, разрушающим семейное счастье достойнейшего человека, а Марью Николаевну — взбалмошной бабой, неспособной оценить мягкость и великодушие нежнейшего из супругов и щедрейшего из землевладельцев. Все это в порядке вещей. Если бы эти господа читатели осмелились осудить Щетинина, то им пришлось бы произнести строжайший приговор над своими собственными особами. На это не решится почти никто… Мне теперь приходится доказывать то, что для мыслящих людей не требует никаких доказательств, именно то, что Щетинин — совершенная дрянь и что он, попавши в фальшивое положение, неизбежно должен был сделаться дрянью, даже в том случае, если бы природа одарила его не совсем дюжинными способностями»[16].
Критик петербургской газеты «Голос» прочитал «Трудное время» бесхитростно и увидел лишь первый, непосредственно бросающийся в глаза идейно-образный слой повести. Такое прочтение сделало помещика Щетинина человеком во всех отношениях замечательным, а его гостя и жену — людьми сомнительных моральных качеств.
Содержание слепцовской повести критик-либерал передавал таким образом:
«В самый разгар крестьянской реформы (кстати, действие повести происходит летом 1863 года. — В.Л.) в деревню к молодому помещику, который недавно женился, приезжает погостить на лето университетский товарищ Рязанов, из семинаристов. Щетинин, при сочувствии к эмансипации, недоволен и часто ропщет на то, что хозяйство его идет плохо. С женою у него полное согласие.
И вот приезжий гость с первого шага начинает преследовать хозяев какими-то неопределенными, но резкими и грубыми сарказмами. Во все время он не дает Щетинину ни одного практического совета, ни разу не высказывает положительно своего взгляда на дело, а постоянно отличается насмешками и топорными сарказмами. Ко всему относится он с грубым скептицизмом, хотя вы и не понимаете, во имя каких идей и принципов. Это какое-то медвежье, тупое отрицание. И что же! Щетинина, зная доброту и гуманность мужа, уезжает от него, потому что из выходок семинариста заключила, будто она в семействе играет только роль кухарки. Что ж? — полюбила, что ли, она этого неотесанного грубияна, который постоянно говорил ей дерзости? К нему, что ли, уезжает она от мужа? Вовсе нет, — она едет неизвестно куда и не зная зачем, а Рязанов уезжает в Петербург, где он сотрудничает при каком-то журнале».
Итак, с одной стороны, «добрый и гуманный» Щетинин, а с другой — «неотесанный грубиян» Рязанов с его «медвежьим» отрицанием и «грубым скептицизмом», в которых не видно ни идей, ни принципов.
В конце 80-х годов, через добрых два десятка лет, апологеты теории «малых дел» еще пуще набросились на Рязанова и ухватились за Щетинина, как за спасительный пример: «М. Протопопов, например, утверждал, что «добрые намерения Щетининых переходят в добрые дела и эти в отдельности ничтожные, незаметные, но чистые струи в совокупности своей производят то, что мутная река нашей жизни не покрывается тиной и не превращается окончательно в клоаку…»