Старые связи позволяли много общаться с американской прессой. Во время визита Горбачёва в Вашингтон в июне 1990 года (его освещение в СМИ отличалось особой масштабностью — пресс-центр разместили в огромном баскетбольном зале Джорджтаунского университета) я установил своеобразный личный рекорд: семь выступлений по телевидению за один день. Началось всё часов в 7 утра в программе Good Morning, America в шатре, раскинутом телекомпанией ABC неподалёку от Белого дома, а закончилось в 11 вечера дебатами на CBS. Всего за пять дней — около 30 выступлений. Самым интересным для меня оказалось ежевечернее участие в новостной программе NBC, которую вёл популярнейший Том Брокау. В течение 5-6 минут мы комментировали визит Горбачёва вместе с главным редактором журнала Foreign Affaires бывшим заместителем Киссинджера в Совете национальной безопасности США Уильямом Хайлендом.
С Брокау установились неплохие отношения, и в ноябре он пригласил меня сделать что-то подобное в Париже на саммите лидеров европейских государств. Три ночи подряд (с учётом разницы во времени для вечерних новостей в США) мы забирались на крышу одного из домов в Париже с видом на Триумфальную арку (именно там была размещена студия) и в течение нескольких минут беседовали в прямом эфире.
Однако самым необычным по антуражу стало приглашение Брокау дать интервью с Красной площади. Возглавляемая Шеварднадзе делегация находилась в Японии, и ночью меня разбудил звонок из NBC. Я не мог отказать, тем более что делегация возвращалась в Москву. Это был самый «обидный» для меня перелёт в самолёте министра. Коллеги после трудного визита хорошо проводили время — немного выпили и даже затянули песню (последнего ни до, ни после не случалось), я же не мог участвовать во всём этом празднике жизни, свято соблюдая правило: перед работой — ни капли спиртного.
Прямо с самолёта приехал на вечернюю Красную площадь. Посреди неё к изумлению прохожих (тогда такие вещи в сердце Москвы ещё казались в диковинку) стояли два ящика. На них нам с Брокау и предстояло водрузиться. Готовилось не просто интервью, а разговор, в котором должен был участвовать и Хайленд, находившийся в Вашингтоне. Когда начался сюжет, пришлось проявить немалую креативность — Хайленда практически не было слышно. Однако из вашингтонской студии нас заверили, что всё прошло ОК. Можно ехать домой.
Масштабные советско-американские встречи проходили не только на высшем уровне, но и между министрами иностранных дел. И Шеварднадзе, и Бейкер, близкие к своим президентам, имели серьёзный международный авторитет и были «заведены на работу». Хотя смысл «процесса» состоял в совместном преодолении холодной войны, дипломатического соперничества это не отменяло.
Осенью 1990 года встреча двух министров в сопровождении больших делегаций состоялась в одном из национальных парков США на северо-западе страны в штате Вайоминг. Для того чтобы журналисты не слишком докучали, пресс-центр разместили в получасе езды от места переговоров. В обед и вечером меня отвозили к журналистам — проводить брифинг, в то время как американцы на свой брифинг выставляли целую «фалангу» экспертов. Мне моральную и практическую поддержку оказывал прибывший из Вашингтона пресс-атташе посольства Борис Малахов.
Главным испытанием стала организация итоговой пресс-конференции. Тогда совместные появления министров перед прессой ещё не вошли в практику. Поскольку в ходе своего последнего визита в Москву Бейкер проводил пресс-конференцию первым, мы исходили из того, что на этот раз первым должен быть Шеварднадзе (ведь он к тому же ещё и гость). Однако американцы первым поставили своего госсекретаря (дело происходило в субботу, и репортажи журналисты должны были отсылать в редакции раньше обычного). Пришлось провести малоприятный разговор на повышенных тонах с замгоссекретаря по СМИ Маргарет Татуайлер. В итоге она «сдалась», пригрозив, что, если наша пресс-конференция затянется более чем на 40 минут, то она её прервёт. То есть дружба дружбой, а пропаганда — врозь.
Время шло, и, несмотря на то, что работа была очень интересной, я не исключал возможности новой длительной загранкомандировки. Такие размышления стимулировало появление в семье второго ребёнка — в 1988 году родился сын Максим. И. С. Иванов как-то спросил меня: «Чуркин, сколько ты собираешься ещё работать в МИД?» Быстро прикинув разницу между своим возрастом и «пенсионной чертой», я сказал: «Двадцать два года». Но Игорь Сергеевич, конечно же, имел в виду не это. Он дал мне толстую книгу, где были изложены все вакансии в зарубежных точках на обозримую перспективу. Порывшись в гроссбухе, я выбрал должность старшего советника по разоружению в представительстве при ООН в Женеве.
Однако судьба распорядилась по-другому. Вскоре прошёл слух, что начальник Управления информации, споуксмен МИД Геннадий Герасимов отправляется послом в Португалию. Тарасенко дал мне понять, что на освобождавшемся месте могу оказаться я. Такого рода назначения требовали утверждения на Коллегии МИД. В один из дней, когда должна была состояться очередная коллегия, меня вызвал заместитель министра по кадрам Валентин Михайлович Никифоров. «Вы, наверное, слышали, — сказал он, — что предполагается ваше назначение на должность начальника Управления информации». Я признал, что действительно слышал. «Теперь о ранге, — продолжал Никифоров (это был интересный вопрос, я уже долгое время имел скромный ранг советника второго класса, как, впрочем, и коллега Шохин, с которым мы иногда обсуждали, что предпринять, чтобы продвинуться на следующую ступеньку — до советника первого класса). — Может быть, вам немного поработать в Управлении, — продолжал свою мысль Никифоров, — и тогда уже рассмотреть вопрос о ранге?» — «Побойтесь Бога, Валентин Михайлович», — развёл руками я. Никифоров кивнул, разговор на этом закончился.
Зайдя на заседание коллегии, я увидел, что моё обычное место у двери занято, и нашёл местечко у противоположной стены, там, где обычно сидели дипломаты, вызванные на коллегию за посольскими назначениями. Через несколько секунд, впрочем, моё традиционное место освободилось, и я вернулся туда. При этом оказавшийся рядом Сергей Лавров пошутил: «Среди послов сел».
Никифоров закончил своё краткое выступление с представлением меня на должность начальника Управления информации предложением присвоить мне дипломатический ранг Чрезвычайного и Полномочного Посланника второго класса, на что я, собственно, и надеялся. Последовавшая за этим минута стала, возможно, самой удивительной и радикальной в моей жизни. Всё решилось двумя репликами Шеварднадзе: «Ну, о ранге я ещё не думал», — сказал он. Тут его первый заместитель Анатолий Гаврилович Ковалёв, очень чутко улавливавший настроение начальства, произнёс: «А почему второго класса? Вот я был третьим секретарём, и мне сразу дали первого». Шеварднадзе продолжал размышлять вслух: «Думаю, в коллегию надо его включить — важная работа». Тут уже раздался хор голосов: «Надо давать ранг посла». — «Надо же! Угадал», — шепнул мне Лавров. Вскоре постановлением правительства я был введён в состав Коллегии МИД СССР, а 10 декабря 1990 года президент Горбачёв подписал Указ о присвоении мне ранга Чрезвычайного и Полномочного Посла. На всякий случай я подстраховался: мне вовсе не хотелось, чтобы с моим приходом в Управление информации на месте пресс-секретаря министра оказался другой человек. По моей просьбе «во избежание недоразумений» Шеварднадзе назначил меня ещё и помощником министра. Мой титул на визитной карточке стал читаться почти как роман: член Коллегии МИД СССР, начальник Управления информации, помощник Министра иностранных дел СССР, Чрезвычайный и Полномочный Посол.
Когда я рассказал о приключившемся со мной родителям, отец сказал: «Я всё смотрел по телевизору на Шеварднадзе, думал: как он к тебе относится? Теперь я знаю». Теперь я знал тоже.
Работа в новой должности не обещала быть простой. Коллектив Управления информации, в состав которого структурно входил и пресс-центр МИД, насчитывал сто человек. Я взял за правило проводить ежедневные брифинги для российских и иностранных журналистов в 15:00. В период кризисов — и по выходным. Все брифинги (продолжительностью от 14 до 50 минут) включали ответы на спонтанные вопросы.
Тем было много. Ведь страна и мир вступали в период крутых перемен. В этом плане иллюстративным стал первый день моей работы в Управлении информации 23 ноября 1990 года. Я продиктовал две статьи: одну — в «Советскую Россию», где объяснялось, почему Советский Союз осудил вторжение Ирака в Кувейт и тем самым поддержал Соединённые Штаты; вторую — в «Комсомольскую правду» в ответ на опубликованную там статью, где фактически прогресс демократии в нашей стране связывался с развалом Советского Союза. В своём ответе я пытался объяснить, что демократия и распад государства — вещи разного порядка. «Советская Россия» опубликовала мою статью практически полностью, а демократическая «Комсомолка» проигнорировала — видимо, изложенная мной позиция не вписывалась в редакционную линию. Это был плохой сигнал.
С иракской коллизией связан период наибольшей «теплоты» в советско-американских отношениях. В первой половине декабря 1990 года Шеварднадзе находился с визитом в Соединённых Штатах, вёл переговоры по стратегическим вооружениям и другим вопросам с Бейкером в Хьюстоне, затем переехал в Вашингтон для встречи с президентом Джорджем Бушем. После двухчасовой беседы в зале заседания американского кабинета Буш и Шеварднадзе на пару минут уединились в Овальном кабинете, а когда вернулись в зал, Буш неожиданно сказал, обращаясь к членам советской делегации (нас было человек пять): «Почему бы мне не показать вам, ребята, Белый дом?» Мы, разумеется, не возражали. Тем более Белый дом был особенно хорош в убранстве, подготовленном к рождественским праздникам. Когда мы вошли в зал, где стояла главная рождественская ёлка Белого дома, там появилась супруга президента Барбара Буш, которая стала показывать Шеварднадзе картины, висевшие на стенах. А Буш спросил: «А почему бы нам, ребята, с вами не сфотографироваться?» Как из-под земли выросли фотограф Белого дома и официальный фотограф Шеварднадзе Эдуард Иосифович Песов.