Буш фотографировался с каждым из нас поочерёдно, жал руку и широко улыбался. Американцы умеют сделать «жест», когда захотят.
В середине декабря, выступая во Дворце Съездов, Шеварднадзе громогласно заявил о своей отставке. Я был в зале, и с самого начала выступления почувствовал: оно закончится чем-то необычным. Отставка министра стала для меня полной неожиданностью. (Хотя мог бы быть и более догадливым. Утром зашёл к Тарасенко и спросил, не нужно ли распространить текст предстоящего заявления Шеварднадзе, на что Сергей Петрович ответил как-то неопределённо.) После выступления Шеварднадзе я вернулся в свой кабинет на Смоленке, зашёл к нему, чтобы получить ориентировку перед предстоявшим мне брифингом в пресс-центре МИД, однако его уклончивые ответы мало что прояснили. Никто толком не понимал, чем был вызван этот шаг министра. Высказывались предположения, что наряду с политическими тревогами имелись и причины личного свойства. Шеварднадзе, мол, почувствовал, что Горбачёв отдаляет его от себя, а он привык фактически быть человеком номер два в государстве. Неслучайно, когда Горбачёв стал президентом и занялся формированием Президентского совета, который по своему значению в государстве должен прийти на смену Политбюро, первым членом нового органа был объявлен министр иностранных дел. Да и сам уход Шеварднадзе не выглядел слишком убедительным. Он ещё месяц проработал министром, отказываясь лишь от новых зарубежных поездок.
15 января 1991 года Горбачёв пришёл в МИД представить коллегии нового Министра иностранных дел СССР — из Вашингтона был вызван Александр Александрович Бессмертных. По правую руку от Горбачёва сидел Шеварднадзе. Поблагодарив Эдуарда Амвросиевича за работу, Горбачёв добавил, что его заявление об отставке он ему «никогда не простит». Шеварднадзе в свою очередь также высказал слова признательности и попытался отшутиться от «никогда не прощу» — этого, мол, я принять не могу.
Шеварднадзе перебрался в особняк специально созданной для него Внешнеполитической ассоциации. С ним ушли и его верные оруженосцы — Тарасенко и Степанов.
Александр Александрович Бессмертных был дипломатом добрынинской школы, двенадцать лет занимал в посольстве в Вашингтоне сначала пост советника, а потом советника-посланника. После этого возглавлял Отдел США МИД СССР, а затем, став заместителем министра, он вернулся на место своего учителя в Вашингтон, где пробыл всего лишь около года. В Москве этот тонкий дипломат и опытный американист оказался в сложном положении. Чувствовалось, что ему непросто даётся общение с такими «тяжеловесами», как председатель КГБ Крючков и министр обороны Язов.
Бессмертных стал министром иностранных дел в труднейший период — кризисы сыпались со всех сторон. Трещал по швам Советский Союз. Особенно напряжённой была обстановка в прибалтийских республиках. 13 января подразделения советских войск штурмовали телецентр в Вильнюсе. Не обошлось без жертв. 17 января США начали военные действия против Ирака в соответствии с резолюцией Совета Безопасности ООН, позволявшей использовать «все необходимые средства» для освобождения Кувейта.
Вечером 22 января Горбачёв пришёл в пресс-центр МИД и зачитал заявление по событиям в Вильнюсе и по Ираку. Однако на вопросы журналистов отвечать отказался.
После выступления Горбачёв зашёл в комнатку за сценой и устроился поудобней (меня предупредили, что он почему-то любит там посидеть). В креслах за журнальным столиком расположились также Бессмертных, Яковлев и Примаков (Евгений Максимович, здороваясь, хлопнул меня по плечу и воскликнул: «Молодой посол!»). Сбоку на стульях примостились я и мой первый зам по Управлению информации, руководитель пресс-центра Юрий Александрович Гремитских.
Разговор шёл самый благодушный. Где-то без четверти девять Горбачёв взглянул на часы, заговорщицки посмотрел на товарищей по руководству и не без озорства произнёс «Сейчас объявят». Включили телевизор. В 21:00 началась программа «Время». «Гвоздём программы» было объявление о начавшемся в полночь обмене крупных купюр. «Никто не знал, кроме меня и министра финансов», — гордо произнёс президент.
Кроме сумбура обмен купюр ничего не дал. Экономические проблемы раскачивали страну не меньше политических.
Во внешней политике доминировал иракский сюжет, где на первый план вышел Примаков. 20 февраля Бессмертных поехал в Мадрид на встречу с министрами иностранных дел Совета Европы. Уже там получил телеграмму, в которой сообщалось, что в Москву прибывает его иракский визави Тарик Азиз. Однако Бессмертных было рекомендовано продолжать работу в Мадриде — наши отношения со странами Европы слишком важны. Бессмертных это не убедило — визит свернули, мы вернулись в Москву. Тем временем в Москве объявили о результатах переговоров Горбачёва с Тариком Азизом. Предлагались витиеватые условия прекращения американской военной акции. Назревал конфуз. Стало ясно, что американцы данных условий не примут. Могли дать трещину и советско-американские отношения. Прибыв в свой кабинет на Смоленской площади, Бессмертных громко выражал изумление. Организовали встречу Бессмертных с Тариком Азизом в мидовском особняке на улице Алексея Толстого. В ней участвовал и Примаков. Согласовав линию с Бессмертных, я сказал прессе, что переговоры продолжатся, отталкиваясь от позиций, обговорённых накануне. Иракца «трамбовали» ещё несколько часов, в результате он пошёл на дополнительные уступки. Однако всё это было скорее теоретическим упражнением. Под ударами американских сил иракцы выкатились из Кувейта куда быстрее, чем в минимально возможный срок, о котором говорил Азиз.
Тенью над внешнеполитической деятельностью СССР всё больше нависал назревавший в стране кризис. В мае 1991 года, прибыв с визитом в Токио, Горбачёв встретился в посольстве с «группой поддержки». По традиции перед визитом руководителя в страну направлялись видные учёные, политологи, деятели культуры, которые проводили пресс-конференции, общались с прессой, в общем, готовили соответствующую почву. На этот раз разговор больше шёл о наших внутренних проблемах. Взявший слово писатель Валентин Распутин неожиданно сказал, что в Японии даже таксисты говорят: перестройку нельзя делать в белых перчатках. Горбачёв реагировал сразу и однозначно — «крови не допущу». Оставшись в более узком кругу, Горбачёв в сердцах бросил: «Уйду в отставку, пусть устанавливают диктатуру». — «Не надо, Михаил Сергеевич!» — попросил его министр культуры Николай Губенко.
Несмотря на эти «отвлекающие моменты», Горбачёв сильно провёл трудный визит. Как и всегда с японцами, всё упиралось в Южно-Курильские острова. Трудно шло согласование коммюнике. Вместо двух запланированных переговорных сессий с японским премьер-министром состоялось семь. Заключительная пресс-конференция Президента СССР началась в 10 часов вечера. Горбачёв был как всегда многословен, но провёл её филигранно. Кто-то правильно сказал, что этот президент мог бы стать собственным министром иностранных дел.
Визит не обошёлся без курьёза. Вездесущие японские журналисты заранее раздобыли речь Горбачёва в парламенте и опубликовали её. Помощник президента Анатолий Черняев проигнорировал призыв Бессмертных как-то переработать выступление, и Михаил Сергеевич слово в слово зачитал всем уже известный текст. Впрочем, может быть, так его содержание лучше усваивалось хозяевами. И вообще всё это было пустяком по сравнению с надвигавшимся ГКЧП.
В середине августа я оказался в кратком отпуске в Сирии по приглашению дружественного МИД. Оттуда должен был заехать в Иорданию и Ливан. Из Дамаска мы с женой направились в Алеппо, где утром 19 августа меня разбудил звонок генерального консула. «Виталий Иванович, — сказал он, — Горбачёва сместили». — «Как Генерального секретаря ЦК?» — спросил я (тогда шли разговоры, что Горбачёв оставит свой партийный пост). «Нет, совсем!» — последовал ответ. Я поехал в генконсульство, где по телевизору транслировали знаменитое заявление ГКЧП. Почему-то особенно резануло слух обещание выдать всем советским гражданам по 15 соток земли — что такое демагогия, мы хорошо знали. Передо мной встал вопрос, не следует ли срочно возвращаться в Москву. Хотя рейс Аэрофлота надо было ждать ещё несколько дней, наверное, можно было что-то придумать. Я посоветовался с нашим временным поверенным в Дамаске (посол находился в отпуске). «Ведь указаний уезжать нет, — сказал он. — Ваш поспешный отъезд могут неправильно понять». Наш посол в Аммане показал мне телеграмму, которую циркулярно рассылали из МИД за подписью Первого заместителя министра Юлия Александровича Квицинского (Бессмертных отказался подписать документы ГКЧП и, заболев, уехал на дачу). В телеграмме советским послам предписывалось довести до руководства страны пребывания заявление ГКЧП, однако из стилистики телеграммы прослеживалось, что всё это энтузиазма в МИД не вызывает. Министерство напрасно было заподозрено в поддержке ГКЧП. (О том, что МИД СССР поддержал ГКЧП, Борис Николаевич Ельцин заявил в самом начале своего выступления на заседании коллегии уже российского МИД в 1992 году.)
Вместе с послом мы смотрели пресс-конференцию гэкачепистов. Нам обоим стало ясно, что дни существования Советского Союза сочтены. Эта пресс-конференция висела ещё одной тенью над МИД, ведь она проходила в нашем пресс-центре, вёл её его руководитель Гремитских. Конечно, он не был гэкачепистом, но по ходу пресс-конференции подал, вероятно, от волнения, пару реплик, которые можно было трактовать как активную позицию в пользу ГКЧП.
Когда я вернулся в Москву через несколько дней после провала путча, встала главная задача — спасать МИД и моего заместителя. Идею подал замминистра иностранных дел, курировавший наше управление, Владимир Фёдорович Петровский. По МИД был подписан соответствующий приказ, по телевидению объявили: «Руководителем пресс-центра МИД СССР назначен начальник Управления информации Чуркин». Введение такого «прямого управления» по сути ничего не меняло. Достойный дипломат и человек Гремитских продолжал спокойно трудиться на своём месте.