Мнение, возможно, субъективное, зато общее: первый официальный контакт с новым эстонским руководством Россия провела блестяще. Максимум доброжелательности плюс достойный и уверенный тон» («Комсомольская правда», 5 ноября 1992 года).
К сожалению, надеждам на то, что проблема русскоязычного населения в Балтии будет урегулирована быстро и цивилизованно, не суждено было сбыться.
К переговорам о выводе войск из Эстонии мне пришлось присоединяться несколько раз. Необычной оказалась состоявшаяся в этот период моя вторая встреча с президентом Эстонии Леннартом Мери. Среди бумаг, которые я изучал в самолёте по пути в Таллин, была и биографическая справка на эстонского президента. В ней я обратил внимание на то, что в середине 60-х годов Мери работал на таллинской киностудии. В 1965 году там же работал и я. (Должен пояснить, что в детстве мне довелось сниматься в кино. Сначала на Московской киностудии имени Горького у крупнейших режиссёров Льва Кулиджанова и Марка Донского, а затем и на таллинской студии, куда меня пригласил режиссёр Игорь Ельцов, родом из «русских эстонцев», то есть из тех, кто жил в стране ещё до 1940 года. Вскоре этот молодой ещё человек куда-то исчез со страниц киношной прессы.)
В начале беседы с Мери, чтобы как-то растопить лёд, я сказал: «Вы знаете, господин президент, оказывается, мы с вами работали вместе». И пояснил ему, в чём дело. Заодно поинтересовался, не известно ли ему, куда подевался Ельцов. Тут президент особенно оживился. Выяснилось, что Ельцов уже давно сбежал из Союза, работает в Мюнхене на радио «Свобода» — Мери виделся там с ним совсем недавно. Личный контакт с президентом был установлен. За беседой последовал обед, за обедом — сауна, откуда я выбрался лишь в два часа ночи.
Один из самых непростых вопросов переговоров с эстонцами — судьба советского военного объекта в местечке Палдиски, чуть ли не единственного в Советском Союзе центра по подготовке экипажей подводных лодок. Там наряду с другим оборудованием находился ядерный реактор, который необходимо было демонтировать. Эстонцы требовали, чтобы демонтаж произвели за 4 месяца. Мы настаивали: для столь сложной работы необходимо как минимум 15. Эстонцы обратились за «арбитражем» к американским экспертам. Те, не имея представления о конструкции нашего реактора, ответили «уклончиво»: для демонтажа потребуется от 4 до 15 месяцев. Спор возвращался на круги своя. Договор о выводе российских войск из Эстонии подписали лишь в июне 1994 года.
На лето 1993 года приходится моё знакомство с возглавлявшим правительство Виктором Степановичем Черномырдиным. Я был включён в его делегацию, направлявшуюся в Псков (пребывание в ней замминистра иностранных дел объяснялось посещением российско-эстонской границы). На обратном пути в самолёте в разговоре с сопровождавшими чиновниками Черномырдин неожиданно сообщил о своей инициативе по обмену денежных купюр. Я выразил опасение, что может возникнуть паника. Меня толкнули локтем в бок, да я и сам понимал: с Председателем Правительства спорить не стоит, особенно по вопросам, в которых я не слишком компетентен. Эпизод не заслуживал бы упоминания, если бы не его продолжение. Месяца через два я должен был присутствовать на переговорах Черномырдина на Старой площади с председателем правительства Румынии. Небольшая толпа чиновников российских ведомств стояла в коридоре, ожидая появления премьера. Черномырдин деловито шёл навстречу, было видно, что день у него выдался длинным. Стал здороваться со всеми за руку, быстро взглянул на меня и погрозил пальцем: «А ты был не прав!» Удивительно не то, что я был скорее прав (ничего хорошего из обмена денег не получилось), сколько то, что при всей своей занятости Черномырдин запомнил тот мимолётный обмен репликами.
Следующий «контакт» с Черномырдиным произошёл при куда более серьёзных обстоятельствах. В воскресенье 3 октября 1993 года я спокойно сидел дома, не включал телевизор или радио и не ведал о том, что происходит — сторонники взбунтовавшегося Верховного Совета штурмовали Останкинский телецентр. Зазвонил телефон, говорили из Секретариата Министра (Козырев в это время находился в зарубежной поездке). Мне дали номер, по которому я должен был позвонить Черномырдину. «Ты где?» — спросил он. «Дома, Виктор Степанович», — честно признался я. «Надо быть здесь», — последовала краткая команда. Не зная, что именно происходит в городе, я счёл за благо не вызывать служебную машину, тем более от меня до штаб-квартиры правительства на Старой площади всего пять остановок на метро по прямой. Первое, что бросалось в глаза: в вагонах метро отсутствовали признаки чего-то необычного. Люди не демонстрировали ни малейшего беспокойства. Выйдя из метро, на Старой площади я не обнаружил никакой усиленной охраны, если не считать одного лейтенанта с двумя солдатами. В самом здании правительства в коридорах встречались отдельные люди с автоматами, но было ясно, что перед любой сколько-нибудь серьёзной попыткой вооружённого захвата здание на Старой площади не устояло бы.
Черномырдин проводил совещание. Я получил указание связаться с представителями дипкорпуса и заверить их, что у нас всё в порядке. Здесь проблемы не возникло. Уже поздно вечером до меня дозвонился депутат Верховного Совета, один из самых резких критиков МИД Иона Андронов и предложил встретиться для переговоров (как я понял потом, ему удалось выбраться из осаждённого здания Верховного Совета, и звонил он мне из американского посольства). Получив санкцию у Черномырдина, я сообщил Андронову, что готов разговаривать об условиях выхода членов Верховного Совета из «заточения». Однако Андронов настаивал: надо обсуждать ещё и проблемы Конституции. В мою компетенцию это не входило. Да и вообще ситуация предельно обострилась, решалось — кто кого.
Ночь я провёл в кабинете помощника Черномырдина. Мою сильную простуду он лечил коньяком и камчатскими крабами. К утру оппозиция так и не смогла сорганизоваться, и власти перешли к решительным действиям. Танки стали палить по Белому дому — зданию, где тогда располагался Верховный Совет. Небольшой группой мы следили за происходящим по телевизору. Не оправдалось чьё-то предположение, что танки стреляют холостыми. Вскоре поступило подтверждение — в ход идут боевые снаряды. Не сбылся и прогноз о том, что лидеры мятежников покончат с собой. Они сдались, оказались в тюрьме, но через какое-то время были амнистированы. Разрешился острый конфликт Ельцина с Верховным Советом — президент вышел из него победителем и серьёзно упрочил свою власть.
Надо сказать, что сложно отношения с Верховным Советом складывались не только у президента, но и у МИД. В то бурное время, помимо критики, «подвоха» можно было ждать в любой момент. Однажды в отсутствие курировавшего Правовое управление МИД РФ замминистра меня попросили поприсутствовать в Верховном Совете при обсуждении закона о международных договорах. Заверили, что «подводных камней» не предвидится. Каково же было моё удивление, когда, уже сидя в зале парламента, я понял: вот-вот будет принята поправка, позволяющая Верховному Совету в любой момент денонсировать любой международный договор Российской Федерации.
Пришлось взять слово и без обиняков заявить, что в случае принятия такой поправки в наших внешних делах воцарится такой же хаос, какой существует во внутренних.
Объявили перерыв. Поправку «утопили» в дальнейших консультациях.
В Европе молодая Россия должна была открывать новые двери. Здесь происходило много интересного. Первый визит на уровне замминистра иностранных дел России в штаб-квартиру Совета Европы в Страсбург и встреча с генсекретарем этой организации Катрин Лялюмьер. Первый приём генсекретаря в Москве. Лялюмьер явно не ожидала оказаться в императорской ложе Большого театра, где были вывешены флаги Совета Европы и России. Первый визит в штаб-квартиру существовавшего тогда военно-политического Западноевропейского союза в Лондоне и организация первого визита его главы в Москву.
Одной из наиболее масштабных на европейском направлении стала задача поднять на новый уровень отношения между Россией и Европейским союзом. На смену заключённому ещё СССР в 1988 году Соглашению о торговле и сотрудничестве с ЕС должно было прийти новое — о партнёрстве и сотрудничестве между Европейским союзом и Россией. Переговоры начались в конце ноября 1992 года в Брюсселе. Нашу делегацию составляли представители МИД и Министерства внешних экономических связей, руководить ею поручили мне и заместителю главы Агентства по развитию и сотрудничеству Кириллу Иванову. Однако экономисты попытались перетянуть «одеяло на себя». Козыреву это сильно не понравилось, и 30 ноября 1992 года он подписал у Ельцина указ, где главой правительственной делегации назначался Виталий Иванович Чуркин. Политические аспекты согласовали довольно быстро, и после первого раунда переговоров мне пришлось наблюдать за ними в основном со стороны. Лишь однажды подключился к поездке в Брюссель вице-премьера Александра Николаевича Шохина, который вёл переговоры на их заключительном отрезке.
Новое соглашение было готово к подписанию к лету 1994 года, церемония состоялась на встрече Ельцина с руководителями стран ЕС на греческом острове Корфу. Нам с заместителем министра внешних экономических связей Георгием Валерьевичем Габунией поручили его парафировать с российской стороны. Парафировать — дело несложное, надо просто проставить свои инициалы на каждой странице текста. Предстояло, однако, столкнуться с неожиданными трудностями. Российская делегация на Корфу жила на двух яхтах, пришвартованных у причала. На берегу стояло немало арендованных для членов делегаций машин, но понять, какая же из них предназначалась нам, оказалось сложно. Может быть, мы вообще не попали в автомобильный список. К счастью, российское посольство в Греции мобилизовалось полностью. Заведующая канцелярией посольства даже пригнала на Корфу свой личный красный «фиатик». «Реквизировав» его, мы и двинулись разыскивать место встречи с еэсовцами, выбранное для парафирования документа. Но и это оказалось не так просто. Городок невелик, туда собрали огромное количество полицейских со всей Греции. Города они не знали, но с