критика действий России не оправдана и контрпродуктивна. Мусульманские руководители, похоже, поняли незамысловатую мудрость приведённой мной русской поговорки: «Не плюй в колодец — пригодится воды напиться». В целом с боснийско-мусульманскими лидерами установились довольно тесные контакты, хотя, конечно же, полностью и не лишённые определённого предубеждения с их стороны.
Вернувшись в тот же день знакомым Ил-76 в Загреб, я прошёл сотню метров по лётному полю и забрался в ооновский вертолёт для перелёта в Книн. Пообщавшись с руководством книнских сербов, вернулся обратно в Загреб для новой встречи с Туджманом. Когда я стал рассказывать хорватскому президенту о накопленных за день впечатлениях, он с трудом поверил, что мне удалось успеть обернуться в оба конца.
Нью-йоркские переговорные раунды позволили поближе познакомиться с крупным советским и российским дипломатом Юлием Михайловичем Воронцовым. Он в начале 90-х годов возглавлял наше представительство при ООН в Нью-Йорке. Воронцов создал для моей работы идеальные условия, выделив в представительстве министерский кабинет и окружив всякой прочей заботой. Наши взгляды на тактическую линию России в югославском урегулировании поначалу несколько разнились, что порой выражалось в дипломатичной, но вполне определённой полемике в депешах, которые Воронцов посылал из Нью-Йорка, а я — из югославских пунктов своих странствий. (Воронцов явно находился под сильным прессингом западных коллег, они требовали принятия всё новых санкций против сербов в Совете Безопасности ООН.)
Однажды весной 1993 года я прилетел в Нью-Йорк в воскресенье для очередного раунда переговоров. К моему немалому удивлению, прямо «у рукава» самолёта меня встречал Юлий Михайлович с перекинутой через руку лёгкой курточкой. Он сам сел за руль автомобиля и довёз меня до Пятой авеню, где жил Вэнс, с которым я должен был встретиться в этот день (на всякий случай за нами следовал официальный кадиллак Воронцова). Потом мы посидели с Юлием Михайловичем за стаканчиком виски. О Югославии не говорили. Но не скрою, жест мэтра мне понравился — ничего личного.
Волею судеб в Нью-Йорке мы с Воронцовым оказались, можно сказать, у истоков политической карьеры Марти Ахтисаари. Финский дипломат, возглавлявший одну из рабочих групп переговорного механизма Вэнса — Оуэна, к этому времени уже имел немалую международную известность своей работой по намибийскому урегулированию. В какой-то момент он не без замешательства сообщил мне, что одна из ведущих финских партий намерена выдвинуть его кандидатуру на пост президента страны. Собираясь в дорогу, Ахтисаари был явно в определённой растерянности. Воронцов решил морально поддержать коллегу. Пригласил его на ланч в постпредство, где Воронцов и я пожелали Ахтисаари удачи. Как бы то ни было, Ахтисаари вскоре стал президентом Финляндии. И лишь через годы вернулся на дипломатическое поприще, где его ждали проблемы сепаратизма в Индонезии и остро политически заряженная тема косовского урегулирования.
Несколько слов о Косово. В ходе своих многочисленных встреч в Белграде с Милошевичем (на них присутствовали только его личный секретарь, а также наш посол в Белграде Геннадий Шикин, говорили без переводчиков, по-английски, которым Милошевич владел свободно, беседы порой продолжались до трёх часов) я иногда поднимал тему Косово. (После лишения в 1989 году края того особого статуса, которым он обладал в СФРЮ, его албанское население перестало сотрудничать с сербскими властями, организовав своё «параллельное существование»: собственные органы власти, налоги, школы, больницы и т. д. Возникло серьёзное напряжение.)
Милошевич рассказывал о ситуации кратко и несколько пренебрежительно. Чего, мол, им надо? Я имею с ними закрытые контакты, обо всём можно договориться.
Не берусь судить: то ли Милошевич искренне недооценивал взрывоопасный потенциал Косово, то ли просто демонстрировал непоколебимую уверенность в своих политических силах.
Однажды президент организовал мне поездку в Приштину. По дороге из аэропорта я обратил внимание на основательные кирпичные дома косоваров: албанцы не бедствовали. Срежиссированная встреча с «лояльными албанцами», подчёркивавшими отсутствие серьёзных претензий к Белграду, не произвела впечатления. Куда интереснее оказалась встреча с лидером косовских албанцев Ибрагимом Руговой и его окружением. Вполне приличный асфальт косовской столицы демонстративно обрывался на подъезде к штаб-квартире Руговы. Сам он, с традиционным шарфом, перекинутым через шею, был подчёркнуто корректен и сдержан. Тем более, что среди его соратников было кому «с чувством» пожаловаться на всяческие прегрешения сербов. Когда я предложил тут же вместе пойти к сербам и разобраться в конкретных претензиях — дали «по тормозам». Ни о каком диалоге не могло быть и речи.
Увиденное не сулило ничего хорошего.
Вернёмся в первые месяцы 1993 года, когда сопредседатели сосредоточились на выработке новой формулы урегулирования, известной по их именам как план Вэнса — Оуэна. Он кардинально отличался от ранее потерпевшего неудачу плана Каррингтона — Кутилейро: если первый старался поделить Боснию на три части, то Вэнс и Оуэн исходили из необходимости сохранения единого государства, поэтому этнические образования были нарезаны лоскутами и перемешаны друг с другом. Меньше всего это устраивало боснийских сербов. Однако они находились под мощным давлением как международного сообщества, так и Белграда, который стремился к скорейшему снятию санкций, наложенных на него Советом Безопасности ООН.
Руководство боснийских сербов прямо просило меня избавить их от плана Вэнса — Оуэна. Но мои беседы с сопредседателями показывали нереальность этого: «запасного варианта» у них припасено не было.
В сложившихся условиях передо мной стояли две основные задачи: добиться тех или иных корректировок плана Вэнса — Оуэна, которые делали бы его более удобоваримым для сербов, и попытаться как-то воспрепятствовать принятию Советом Безопасности ООН новых антисербских санкций или, по крайней мере, оттянуть такое решение.
Последнему была в значительной мере посвящена поездка в Вашингтон и состоявшиеся там встречи с советником президента США по национальной безопасности и с руководством госдепа. Положение в Боснии не давало антисанкционной аргументации. Более того, сербы вели масштабное наступление в Восточной Боснии, сопровождавшееся резким ухудшением там гуманитарной ситуации и немалыми жертвами среди гражданского населения. Пришлось зайти с нашего «внутриполитического угла». Разъяснял поддерживавшим Ельцина американцам, что новая санкционная резолюция СБ ООН подорвёт позиции нашего президента в остром противостоянии с Верховным Советом. (На 26 апреля был назначен референдум о роспуске последнего.)
Американцы делали «круглые глаза», но пошли лишь на «косметику»: новые санкционные меры, установленные принятой 17 апреля резолюцией 820 Совета Безопасности, вступали в силу через девять дней, то есть уже после упомянутого референдума.
В Вашингтоне некоторое недоумение вызвало отсутствие интереса у нашего посла Владимира Петровича Лукина к миссии спецпредставителя президента в столь критический период. Позвонив мне в посольство, куда я прибыл с самолёта, и пожелав успехов, посол уехал на дачу, несмотря на сугубо будние дни. Наши дипломаты успокоили меня: такое бывает нередко. Так что — ничего личного.
Английская газета «Гардиан» следующим образом анализировала работу спецпредставителя российского президента в апреле 1993 года: «Несмотря на очень малую поддержку со стороны Запада и лишь слабейший проблеск надежды в Белграде, он упорно пытается удержать последние нити диалога с сербами.
Трижды за последние три недели он побывал в Белграде, где сказал президенту Милошевичу, что, хотя Россия полагает возможными отдельные „корректировки“ карты, предусмотренной планом Вэнса — Оуэна, бесполезно рассчитывать заново начать полномасштабные переговоры по карте. Он полагает, что убедил боснийских сербов позволить ооновским миротворцам войти в Сребреницу ещё до того, как Совет Безопасности проголосовал за создание там „охраняемой зоны“. Он также убедил сербов не занимать город, поскольку международное возмущение этим вышло бы из-под контроля и ударило по сербам.
Он также предупредил их — как и российскую оппозицию, — что Россия не рассорится с международным сообществом из-за Боснии. Другими словами, срединная позиция России является стратегической. Чуркин так же хорошо понимает, как и любой российский политик, что оппоненты Ельцина ничего не хотели бы больше, чем расколоть Ельцина с Западом.
Западу во время своих регулярных визитов в Нью-Йорк и Вашингтон Чуркин говорит, что международные посредники не должны угрожать применением силы.
На днях он подверг критике Дэвида Оуэна, дипломатично не называя его по имени, за то, что тот подрывает свой мандат разговорами о военных действиях. Чуркин напоминает, что возмущение Запада было избирательным: „Если бы мировое сообщество отреагировало соответствующим образом на то, когда прошлой осенью был сбит — точно не сербами — итальянский самолёт, пытавшийся приземлиться в Сараево; если бы мировое сообщество должным образом отреагировало на убийство — не сербами — французского ооновского миротворца в Сараево… Многое из того, что происходит в Боснии, происходило бы не так, как это имеет место сейчас. Если мы призываем только одну сторону прекратить боевые действия, если мы угрожаем только одной стороне, то, в условиях исключительно напряжённой и нестабильной ситуации в Боснии, это подталкивает другую сторону продолжать войну и кровопролитие“» (The Gardian, April 23,1993).
О Дэвиде Оуэне. С этим неординарным в мыслях и словах человеком (как результат — его ссора с госсекретарём США Уорреном Кристофером из-за критических высказываний в одном из интервью) у меня установились особенно тесные деловые контакты. Временами, обычно ближе к полуночи, он звонил мне домой, где я, сидя на кухне, выслушивал подробный рассказ об оценках и планах сопредседателей. Излишне говорить, что это было очень полезно.