и мы поехали во дворец. На площади новоявленного посла приветствовали королевские всадники. Организация выглядела исключительно изящной. Дело в том, что король по традиции сразу принимал грамоты у четырёх новых послов, каждому из которых выделялось по 15 минут. Устроено всё было так, что послы не видели друг друга, и казалось — всё это великолепие исключительно для тебя.
Представ перед Альбертом II в сопровождении своего советника-посланника и военного атташе, я протянул ему верительные грамоты и сказал, что для меня большая честь быть назначенным Послом Российской Федерации при дворе Его Величества. Альберта II это вполне удовлетворило, и мы направились в комнату, предназначенную для беседы. Ровно за минуту до завершения отведённого мне времени в дверь легонько постучали (меня заранее предупредили о таком протокольном «намёке»), я закруглил свои ответы на вопросы короля о положении дел в России и мог отправляться восвояси уже полностью «легализованным» в своём посольском статусе. (По практике посол, прибыв в страну пребывания, сначала передаёт в МИД копии своих верительных грамот и после может вполне нормально работать, избегая только официальных мероприятий, до вручения оригинала документа главе государства.)
Нельзя не отметить, что королю бельгийцев послы доставляют немало хлопот, ведь ему приходится уделять внимание не только многочисленным, как принято там говорить, «двусторонним» послам, то есть аккредитованным непосредственно в Бельгии, но и тем, кто представляет свою страну в Европейском союзе, в НАТО, а в описываемый период ещё и в Западноевропейском союзе. Это делало Брюссель, пожалуй, мировым рекордсменом по числу послов. Некоторые страны направляли туда сразу четверых. Бельгийскому королю приходилось проводить новогодний приём не только для «своих» послов, но и отдельные — для послов «других категорий», хотя протокольный приоритет бельгийцы отдавали, безусловно, «двусторонникам».
Что касается России, то я как посол в те годы представлял нашу страну «в одиночестве». Мне было поручено заниматься, кроме Бельгии, ещё и Североатлантическим альянсом, и Западноевропейским союзом. За это полагалась 10-процентная надбавка к зарплате. Хотя на практике именно НАТО занимало львиную долю рабочего времени. В Брюсселе существовало и российское представительство при Европейском союзе, открытое ещё во времена СССР в конце 80-х годов. Однако постпред Иван Степанович Силаев, бывший глава правительства России, незадолго до моего приезда в Брюссель неожиданно решил вернуться в Москву, и замену ему никак не могли подобрать. Более трёх лет моей работы в Брюсселе представительство при ЕС в качестве временного поверенного возглавлял советник Анатолий Макаров. Еэсовцы иногда выражали недоумение и даже возмущение неподобающим уровнем российского представительства, однако дело не двигалось с мёртвой точки. Где-то года через два Макаров радостно сообщил мне, что ему, наконец, пришло указание запросить агреман на нового постпреда — им должен стать Михаил Ефимович Фрадков. Однако всего через несколько дней пришло новое — отозвать запрос на агреман. Моё «одиночество» продолжилось, а Фрадкову всё же было суждено занять этот пост несколько лет спустя.
Ещё о фраке. Услугами аренды приходилось пользоваться дважды в год. На Национальный день и День короля в главном соборе Брюсселя проводилась торжественная (но короткая — всего 30 минут) служба. Отправляясь на неё, послы должны были облачаться во фрак (в отсутствие национальной дипломатической формы — в России её ввели позднее). Пикантность ситуации состояла в том, что напротив дипкорпуса сидело правительство, члены которого одевались «по погоде» — иногда были в плащах. (Объясняли, что у премьер-министра Жана-Люка Дехане публичный образ «простого парня» и он не хочет портить его фраком.) Как-то неловко. Если уж предписываешь «нарядиться» гостю, «соответствуй» и сам.
В моих глазах такое «пренебрежение» компенсировалось оказанным мне премьером приёмом. Мой протокольный визит к Дехане был организован в форме рабочего завтрака, и премьер проводил посла до машины.
Не обошлось без протокольных проблем и с натовцами. Генеральному секретарю альянса не надо было вручать никаких документов, подтверждавших мои полномочия, ведь тогда наши отношения носили чисто неофициальный характер. Однако предстояла первая встреча нового российского посла с занимавшим этот пост бывшим министром иностранных дел Бельгии Вилли Клаасом. (Тем самым, с которым годом ранее на встрече европейских министров иностранных дел с югославскими сторонами, проходившей под его председательством, у меня произошла стычка.) Ожидая назначенной встречи, я не терял времени даром: увиделся с американским постпредом и с кем-то ещё из коллег по натовским странам. Всё бы ничего, но сведения о моих беседах попали в прессу. Как сообщил мне первый замгенсекретаря итальянец Серджио Баланцино, Клаасу это не понравилось. Что ж, принял к сведению. Сам Клаас встретил меня вполне корректно, но без лишних церемоний (пресса отсутствовала), возможно в отместку за «нарушение протокола».
В отношениях с альянсом главным была, конечно, политика, причём не только внешняя, но и внутренняя. НАТО стало объектом острой политической борьбы у нас в стране. 1 декабря после вручения верительных грамот королю мне предстояло снять фрак, надеть свою вторую — натовскую — «шляпу» и встречать министра Козырева, который прибывал на подписание важного документа, призванного обозначить новый этап в наших отношениях с альянсом, — «Области широкого и углублённого диалога и сотрудничества между Россией и НАТО». Однако события приняли драматический оборот.
Прилетев в Брюссель, Козырев ознакомился с текстом только что принятого коммюнике министерской сессии Североатлантического совета — в нём содержались некоторые неожиданные элементы (накануне вечером о том, что они появятся в тексте, меня уведомил по телефону замгенсекретаря, о чём я немедленно доложил в Центр). Натовские министры вознамерились к своей следующей сессии (за 6 месяцев) подготовить доклад о принципах «расширения» Североатлантического альянса, то есть речь шла о возможности принятия в НАТО новых членов. То, о чём раньше говорили только в общих чертах, перешло в практическую плоскость.
Прямо из гостиной моей квартиры Козырев позвонил Ельцину и согласовал свои дальнейшие действия.
Было предусмотрено, что церемонии подписания подготовленного документа должна предшествовать встреча министра с Североатлантическим советом на уровне министров иностранных дел. Председательствовал, как всегда, генсекретарь. Находясь во вполне благодушном настроении, Клаас поприветствовал российскую делегацию и как обычно предложил прессе покинуть зал, чтобы можно было перейти к рабочему обсуждению. Козырев жестом руки остановил журналистов и к немалому удивлению натовцев прочитал им довольно обстоятельную нотацию о вреде расширения. Его выступление закончилось тем, что в сложившихся условиях Россия не в состоянии подписать документ «Области широкого и углублённого диалога». Церемония не состоялась, дискуссия была скомкана. Натовцы находились в шоке. Особенно поразило поведение американцев, которые, судя по всему, давали своим партнёрам по альянсу заверения, что «с Россией всё будет в порядке». Сразу по окончании заседания ко мне подскочил помощник госсекретаря США Кристофера и стал возбуждённо возмущаться. Я осадил его и вместе с другими двинулся к двери. В толпе у выхода я оказался рядом с самим госсекретарём. Его обычно невозмутимое лицо (Кристофера по-доброму сравнивали с Буратино) было искажено гримасой. Глянув на меня, он буквально прошипел: «За это придётся заплатить» («There is a price to pay»). Событие имело свою предысторию.
Впервые я оказался в штаб-квартире НАТО в Брюсселе в декабре 1989 года в составе делегации Шеварднадзе, который первым из министров иностранных дел Центральной и Восточной Европы нанёс визит «в натовское логово».
Для обеих сторон это было важное событие, как в политическом, так и в психологическом плане. Как-то бывший генсекретарь блока лорд Питер Каррингтон рассказал мне такую историю. Венгерский посол сообщил ему о своём желании передать только что опубликованное коммюнике Организации Варшавского договора. Каррингтон воспринял это как само собой разумеющийся жест вежливости. Но на всякий случай решил посоветоваться с послами при НАТО. И получил категорический отказ. В результате кто-то из посольства Венгрии передал текст через забор.
К концу 80-х времена изменились. У натовцев для подобных случаев особый протокол. На всём пути Шеварднадзе по коридорам штаб-квартиры до кабинета генсекретаря стояли сотрудники альянса и бурно аплодировали. Однако встреча с генсекретарем Манфредом Вернером прошла прохладно и прагматично. Противостояние НАТО и Варшавского договора тогда ещё было реальностью.
В 1991 году прекратила своё существование сначала военная, а потом и политическая Организация Варшавского договора, затем развалился и сам Советский Союз, в Европе возникли совершенно новые военно-политические реалии. Страны Восточной Европы заявили о своём стремлении вступить в НАТО. Натовские руководители не сразу распростёрли для них свои объятия, но и предпочитали не вспоминать о заверениях, которые ранее давали Горбачёву: расширения альянса на восток не будет. (Горбачёва часто упрекают в том, что он не попытался закрепить такие обещания на бумаге в договорной форме. Конечно, обидно. Однако трудно себе представить, как Генеральный секретарь ЦК КПСС мог вступить в переговоры по такому поводу при ещё живом, хотя и уже не совсем здоровом, Варшавском договоре.)
В качестве диалоговой площадки с бывшими членами Варшавского договора и республиками СССР натовцы создали Совет Североатлантического сотрудничества (ССАС). Для нас возник сакраментальный вопрос: что делать? Продолжать держать НАТО за врага (сами натовцы утверждали: они больше не видят в России противника) и не идти ни на какие контакты? Но в этом случае мы рисковали остаться в изоляции, ведь действенных рычагов воспрепятствовать встречному движению членов альянса с восточноевропейскими странами и бывшими республиками СССР мы не имели. Кроме того, так