Козырев и Клаас подписали протокол в Брюсселе 22 июня. Одновременно Козыревым был подписан и рамочный документ программы «Партнёрство ради мира».
Иллюстрация к внутриполитическому контексту. Газета «Правда» подавала случившееся чуть ли не как капитуляцию: подписали не только 22 июня (день нападения гитлеровской Германии на Советский Союз), но и в Берлине! То, что Брюссель вовсе не Берлин, а соглашение о сотрудничестве — не безоговорочная капитуляция, в расчёт не бралось.
Так что публичный демарш Козырева 1 декабря 1994 года с отказом от подписания подготовленных документов, очевидно, имел двух адресатов: натовцев, чтобы излишне не увлекались расширенченством, а также «умиротворял» внутреннюю оппозицию.
Натовцы были обескуражены, говорили, что в наших отношениях возникла гора льда, однако от попыток демонстрировать открытость не отказывались. Неординарным жестом стало с их стороны приглашение начальника Генштаба ВС России на проводившееся буквально через несколько дней в Гааге заседание начальников генштабов стран НАТО, участвующих в югославском кризисе. Генерал приехать не смог, и в Гаагу направили меня. Ощущение было странным, ведь в ходе заседания вырабатывались рекомендации натовским министрам обороны. Опыт и определённое реноме, накопленные в югославских делах, позволили активно участвовать в дискуссии, некоторые наши замечания и предостережения были учтены в подготовленном документе.
Вскоре в штаб-квартиру НАТО в Брюсселе приехал вице-президент США Альберт Гор. Состоялась его отдельная встреча с послами партнёрских стран. Американцы явно опасались, не устрою ли я новый «скандал». Обходя послов для рукопожатия, Гор буквально раскрыл объятия: «Виталий!» (Мы с ним пересекались в Вашингтоне на «круглых столах» по ограничению вооружений в его бытность сенатором, а мою — сотрудником Посольства СССР, но, конечно, до «дружбы» было далеко.) Организаторы мероприятия вздохнули с облегчением, когда я ограничился «философскими» ремарками о необходимости «состыковать» наши представления о европейской безопасности, как космические аппараты «Аполлон» и «Союз» в 1975 году.
Доклад «о расширении», решение о подготовке которого так «расстроило» Козырева, был принят натовцами в намеченные сроки — в середине 1995 года — и оказался сложным техническим документом. Возможность приёма в альянс новых членов обуславливалась целым рядом требований и критериев. Понимая «чувствительность» темы для нас, натовцы передали посольству текст за день до его официальной публикации. Всю ночь мы занимались переводом, чтобы срочно «загнать» его в Москву. Лично отредактировал все 30 страниц. Переводческий опыт пригодился вновь.
Тема расширения НАТО на годы стала одной из самых остро дискутируемых проблем в наших отношениях с «атлантистами», да и внутри России. Причём градус «домашних» дискуссий был весьма высок. В связи с возможностью «расширения» звучали угрозы чуть ли не третьей мировой войны.
Свою позицию в одном из интервью в апреле 1995 года я изложил так:
«Нужно прежде всего понять, что сама по себе идея расширения не антироссийская, хотя и ставит перед Россией определённые проблемы, требующие решения. Её мотивация связана с Россией отнюдь не в первую очередь. Она была бы антироссийской, если бы всё было затеяно ради создания неудобств для России или тем более была бы связана с какими-то агрессивными планами против нас. На практике же и натовцы, и восточноевропейцы — по крайней мере наиболее серьёзные политики из них — заверяют, что при любом раскладе стремятся учесть российскую озабоченность. И этим нельзя не воспользоваться.
Затем нам надо определиться, что значат в политике слова, если мы хотим иметь реноме. Можно сказать: „Мы — против“. И поставить на этом точку. Если мы — великая страна, то должны предпринять такие меры, которые предотвратили бы расширение. Мы можем сказать, что мы против и принять меры, которые не предотвратят расширение. Тогда надо посмотреть, кто от этого выиграет, кто проиграет. Давайте вспомним недавний опыт размещения ракет средней дальности в Европе, когда мы хлопали дверью на переговорах, а ничего кроме ущерба безопасности не получалось» («Сегодня», 20 апреля 1995 года).
Я понимал, что изложение таких взглядов делает меня уязвимым для нападок наиболее «радикально» настроенных «антинатовцев», но уж очень не хотелось видеть Россию с «разорванной на груди рубахой» у разбитого корыта. Был убеждён, что, возражая против расширения, надо не сжигать мосты, а настойчиво отстаивать свои конкретные военно-политические интересы.
Ситуация усугублялась тем, что громкая риторика не имела, к сожалению, соответствующего сопровождения в ходе контактов на высоком политическом уровне. На встрече Ельцина с Гором в конце 1995 года нашего президента больше интересовало, чтобы решение о приёме в НАТО новых членов не было принято до президентских выборов в России в июле 1996 года. Госсекретарь Кристофер по всему свету разнёс якобы сказанную ему доверительно Козыревым фразу о том, что и он сам, и президент Ельцин понимают, что расширение НАТО неизбежно.
Что касается «отложенных» Козыревым документов, то и они были подписаны через полгода: как индивидуальная программа «Партнёрство ради мира», так и документ «Области широкого, углублённого диалога и сотрудничества между Россией и НАТО». Последний был особенно важен, ведь он являлся выражением той самой философии опережающего развития отношений России с НАТО по сравнению с другими партнёрами альянса. Документ предусматривал обмен информацией по проблемам европейской политики и безопасности, политические консультации по темам, представляющим взаимный интерес, сотрудничество по всему кругу вопросов безопасности, в том числе по мере необходимости в сфере поддержания мира, предусматривался и диалог в формате «16+1» в Североатлантическом совете и политическом комитете или других соответствующих румах альянса, неформальные консультации и консультации на основе указаний столиц, обмены визитами высокого уровня и другими соответствующими визитами, в общем, документ впервые создавал официальную солидную базу для развития отношений между Россией и Североатлантическим альянсом.
Жизнь добавляла и свои штрихи. Вскоре фактически возник формат чрезвычайных консультаций с Североатлантическим советом. Произошло это при необычных обстоятельствах.
В ночь с субботы на воскресенье 9-10 сентября 1995 года меня разбудил военный атташе посольства и передал записку, продиктованную по телефону закрытой связи из нашего Генштаба. Текст начинался в неожиданно эмоциональных тонах: «Виталий Иванович, мы вас знаем как настоящего патриота…» Далее выражалась тревога по поводу продолжавшихся с 30 августа массированных бомбардировок сербских позиций в Боснии. Меня призывали «предпринять что-нибудь». Содержалось и многозначительное дополнение: если положение не изменится, мы можем начать поставлять оружие сербам. Заключался текст ссылкой на то, что данное обращение было согласовано с помощником президента Рюриковым.
Послу предпринимать какие-либо серьёзные шаги без официальных полученных по всей форме через МИД указаний — «чревато». Но тон и содержание письма говорили: терять время никак нельзя. Ранним воскресным утром я связался со штаб-квартирой альянса и потребовал срочной встречи с Североатлантическим советом. Натовцы сослались на то, что по причине уик-энда многих послов и ключевых сотрудников штаб-квартиры в Брюсселе нет, поэтому, мол, раньше понедельника такую встречу провести невозможно. Пришлось с этим согласиться, а в качестве «компенсации», чтобы соответствующий сигнал прошёл «прямо сейчас», запросил о срочной встрече с американским постпредом при НАТО Робертом Хантером. Встретились часов в 10 утра в роскошной резиденции американца (у какой-то бельгийской вдовы американцам удалось приобрести под резиденцию чуть ли не Версаль). Подчеркнул насколько серьёзно мы относимся к складывающейся в Боснии ситуации, призвал натовцев проявить разумность и сдержанность. Заявление по поводу возможности поставки российского оружия сербам «попридержал». И тут же понял: угроза уже прозвучала, вероятно, в ходе контактов по каким-то другим каналам. Хантер, улыбнувшись, спросил, не собираемся ли мы поставлять оружие в Боснию. Я сказал, что сейчас слишком раннее утро, чтобы мне выступать с такими угрозами.
На следующий день, в понедельник 11 сентября, как и было обещано, Североатлантический совет под председательством генерального секретаря собрался для встречи с российским послом. В своём выступлении я подчеркнул, что военная акция альянса абсолютно неприемлема и подталкивает Россию к оказанию «адекватной помощи» сербам. Хотя значение этого понятия я не раскрыл, Клаас зачитал заранее заготовленный текст: «НАТО будет противодействовать любым попыткам одностороннего выхода из оружейного эмбарго. Это привело бы к дальнейшему росту напряжённости, гонке вооружений в регионе».
В политическом плане натовцы очень старались выйти на позитив: подчёркивали значение России для югославского урегулирования. Говорили о желательности поддерживать с нами постоянный диалог. Клаас предложил «позитивно» подать итоги заседания средствам информации. В ответ я сказал, что предпочитаю откровенность.
Обстановка в Боснии развивалась по неблагоприятному сценарию, но оставалась в поле российско-натовского диалога. А это пригодилось уже очень скоро — в период выработки модальностей участия российского военного контингента в силах по выполнению мирного соглашения в Боснии и Герцеговине. Встретившись в ноябре в Брюсселе со своими натовскими коллегами, министр обороны Грачёв согласовал модальности по сути «автономного» статуса российского миротворческого контингента в рамках ведомых натовцами многонациональных сил. Российские миротворцы появились в Боснии в январе 1996 года.
Тогда же произошли важные изменения как в руководстве российской дипломатии, так и Североатлантического альянса. В самом начале 1996 года Министром иностранных дел России стал Евгений Максимович Примаков. Что касается НАТО, то в конце 1995 года генсекретарь Клаас был обвинён в финансовых махинациях в «донатовский» период и был вынужден уйти в отставку. Начался процесс поиска нового генсека альянса, показательный с точки зрения того, кто есть кто в НАТО.