Тем не менее, Пхеньян решил выйти на новый уровень эскалации, заявив о своём намерении осуществить ядерные испытания. 6 октября Совет Безопасности принял заявление председателя, предостерегавшего КНДР от такого курса действий.
8 октября взрыв всё же прозвучал. Западники и Япония, которая тогда являлась непостоянным членом Совета Безопасности, потребовали немедленного принятия санкционной резолюции против КНДР. Работа вновь закипела в «шестёрке», в которой на этот раз наряду с пятью постоянными членам СБ была представлена Япония. Текст складывался довольно быстро, у главного союзника КНДР Китая, к тому же председательствовавшего на упомянутых шестисторонних переговорах, особых проблем не возникало. Довольно «миролюбивые» указания поступали и нам из Центра. Особенностью момента было то, что и министр, и Сергей Кисляк, курировавший в МИД разоруженческую тематику, находились в загранкомандировках. Проект резолюции согласовали в «шестёрке», а затем и в полном составе Совета, и положили в «синьку» (текст резолюции, раскладываемый на столе Совета перед голосованием, напечатан синим шрифтом). Голосование назначили на вторую половину дня в субботу, 14 октября. Утром того же дня Кисляк вернулся в свой мидовский кабинет и, позвонив мне, дружелюбно сказал: «Давай пофилософствуем». (Его беспокоили отдельные второстепенные, но тем не менее, конечно же, важные положения проекта, относившиеся к некоторым сложным техническим аспектам существующих многосторонних режимов контроля над оружейными технологиями, а также химическим и биологическим оружием.) «Сергей, — воскликнул я, придя в определённое волнение, — какое „пофилософствуем“, у меня голосование через 4 часа!» Чуть позже, когда я уже находился в ООН, позвонил Лавров и выразил недовольство одним из положений проекта из той категории, о которой говорил и Кисляк. «У меня были такие указания», — попытался оправдываться я. «Тут уже кое-кому пиндюлей дали», — успокоил министр. Придя на встречу «шестёрки», созванную по моей просьбе перед голосованием, я объяснил, что имею указания министра, лучше которого специфику ооновских резолюций никто не знает, убрать из проекта одно из положений. В результате «раздражитель» был снят, и Совет принял резолюцию 1718, осуждавшую ядерные испытания КНДР и вводившую против неё санкции.
Принятие документа сопровождалось эпизодом, характерным для стиля моего первого американского визави Джона Болтона. Этот энергичный и знающий человек, бывший замгоссекретаря по военно-политическим вопросам, не скрывал своего пренебрежительного отношения к ООН, постоянно критиковал руководство секретариата, требовал от Организации и особенно от Совета Безопасности «решительных действий». После принятия резолюции 1718 вслед за членами Совета выступил и постпред КНДР. Он «отверг» резолюцию и, завершив своё выступление, покинул зал. Такого рода демонстративные уходы в дипломатической практике — не слишком большая редкость. Однако Болтон «загорелся» и, снова взяв слово, сравнил поступок северокорейца с тем, как Хрущёв стучал ботинком по столу в зале Генеральной Ассамблеи ООН. При чём тут Хрущёв, было совершенно непонятно. Хрущёв никуда не уходил, к тому же, если уж и блистать своими историческими познаниями, можно было бы вспомнить, что Хрущёв как-никак является одним из отцов-основателей ограничения ядерных вооружений, ведь именно при нём в 1963 году заключили Договор о запрещении испытаний ядерного оружия в трёх средах (в атмосфере, в космическом пространстве и под водой). Так что упоминать его в негативном контексте в момент принятия резолюции по ядерной проблеме было, по меньшей мере, несправедливо. Мог бы американский коллега учесть и то, что над резолюцией по КНДР мы работали вместе, и российским представителям может быть не слишком приятно, что так треплют имя бывшего руководителя нашей страны. В общем, выпад Болтона явно диссонировал с «торжественностью момента». Мне пришлось, в свою очередь, также взять слово и призвать председателя Совета использовать свой авторитет, чтобы предостеречь его членов от неуместных исторических аналогий.
Госсекретарь США Кондолиза Райс как-то сказала Сергею Лаврову: «Хорошо сотрудничают наши постоянные представители в ООН». «Да, действительно, — согласился министр, — они иногда по-дружески подшучивают друг над другом». Изящная квалификация возникавших коллизий, которые, однако, и правда не нарушали в целом дружеского характера нашего общения с Болтоном.
Вскоре после моего приезда в Нью-Йорк Болтон организовал в мою честь, как водится в дипломатической практике, небольшой обед с приглашением некоторых коллег и людей из «нью-йоркского общества». После положенного в таких случаях приветственного тоста я в ответном слове сказал, что рад окончанию холодной войны. Если бы она продолжалась, мне пришлось бы всё время соревноваться с Болтоном, отвечая на каждое его заявление и интервью, что напрягало бы мои умственные и физические способности. К счастью, теперь положение другое. Теперь мне надо сотрудничать с Болтоном. Но, скажу я вам, добавил я после паузы, это ненамного проще.
Ситуация в Мьянме
Одной из излюбленных тем Болтона была ситуация в Мьянме (говорили, что её курирует лично супруга президента Буша Лора, поскольку власти когда-то выслали её подругу из страны). Американцы, поддерживаемые другими западниками, вели дело к принятию жёсткой санкционной резолюции по Мьянме. При этом, по не вполне понятным мне причинам, они категорически отказывались называть страну её нынешним именем, настаивая на предыдущем — Бирма (ведь, в конце концов, мьянманцы свою страну переименовали, а не Соединённые Штаты Америки). На одном из консультативных заседаний Совета Болтон сказал — хочет поднять вопрос о Бирме. Я почти машинально поднял руку и, не придавая этому особого значения, отметил, что не понимаю, о какой стране идёт речь. Болтон неожиданно пришёл в волнение, лицо его покраснело, и он воскликнул: «Что за сталинистская постановка вопроса! (What a Stalinist point!) Мьянма, Мьянма, Мьянма!» Ну что же, играть так играть. Я решил сделать вид, что обиделся. Сказал — на протяжении своей дипломатической карьеры мне приходилось слышать в свой адрес разные эпитеты, но сталинистом меня ещё ни разу не называли. Болтон был, по-моему, озадачен. В его планы вряд ли входило оскорбление нового российского постпреда.
Внесённый американцами и их союзниками проект резолюции Совета Безопасности по Мьянме, против которого возражали многие азиаты и, в частности, члены Ассоциации государств Юго-Восточной Азии (АСЕАН), был заветирован нами совместно с китайцами.
Западники, однако, продолжали изыскивать любые возможности, чтобы нарастить давление на Мьянму через ООН. Объектом их постоянной критики за «малоэффективность» стала миссия спецпредставителя генсекретаря по Мьянме. В какой-то момент они «подговорили» генсекретаря: (к тому времени им стал Пан Ги Мун) объявить, что миссия «приостановлена». Для этого созвали встречу «группы друзей» генсекретаря по Мьянме. (Такие «группы друзей», то есть стран, проявляющих особый интерес к той или иной проблеме, — одна из особенностей ооновской кухни.) После пространного выступления генсекретаря с оценкой положения в стране, в котором неожиданно для большинства присутствовавших почти невзначай прозвучало заявление о «приостановке», воцарилась пауза. Я поднял руку и, не растекаясь мыслию по древу, спросил: что значит «приостановка»? Началась дискуссия. Особенно чётко высказался китайский коллега: палестино-израильские переговоры безрезультатно длятся десятилетиями, но их никто не приостанавливает.
Генсекретарь понял: западники его «подставили», идея «приостановки» миссии понимания у членов «группы друзей» не находит. Положение Пан Ги Муна усугублялось тем, что некоторых журналистов уже предупредили: после встречи «группы друзей» он сделает заявление о «приостановке» миссии. Генсекретарю пришлось проявить незаурядное дипломатическое мастерство, уходя от их вопросов.
Мьянма продолжала идти своим непростым путём политических преобразований. В итоге там были проведены парламентские выборы, положен конец правлению военных и урегулированы многие возникавшие на территории этой сложной страны этнические конфликты, которых насчитывалось более полутора десятков.
Вскоре нам с китайцами вновь пришлось применить вето, на этот раз по проекту резолюции по Зимбабве. Против проголосовала также делегация ЮАР. Западный проект не поддерживал Африканский союз. Сидевший рядом со мной за столом Совета Безопасности южноафриканский постпред Думи Кумало говорил мне, что, если резолюция будет принята, то в Зимбабве может наступить коллапс и тысячи беженцев хлынут на территорию его страны.
Вето — это особо ответственное голосование. Случается вето не часто. В 2004 году Россия заветировала резолюцию СБ по Кипру, которая пыталась навязать грекам-киприотам неприемлемый для них вариант урегулирования — так называемый «план Аннана». Американцы привычно ветируют любые резолюции Совета Безопасности, касающиеся Израиля. За полтора года своего пребывания в Нью-Йорке Болтон делал такое дважды. В феврале 2010 года вето по проекту резолюции, осуждавшей поселенческую деятельность Израиля на Западном берегу реки Иордан, применила уже администрация Барака Обамы, хотя текст её практически целиком состоял из цитат президента и государственного секретаря США (лишь в самом конце 2016 года уходящая администрация Обамы, у которого «не сложились» отношения с израильским руководством, позволила себе воздержаться по «поселенческой» резолюции, принятой 14 голосами).
Любое официальное заседание Совета Безопасности, связанное с проблемой израильско-палестинского урегулирования, проходит при большом стечении народа. Его посещают как делегации стран-членов ООН (в зале Совета для них отведены специальные «зрительские» места), так и публика, для которой существует галёрка. Когда ожидается вето, атмосфера приобретает несколько накалённый характер. Так было и в феврале 2010 года. Перед голосованием по проекту резолюции с эмоциональной речью выступил постоянный наблюдатель Палестины при ООН (не являясь членом Организаци