мя ОСВ-2 он написал книгу, кажется, по национально-освободительному движению, и в этой связи неожиданно решил выступить перед коллективом Постоянного представительства Советского Союза в Женеве, на территории которого и работала делегация. Редкий, где-то даже торжественный случай. Многочисленные сотрудники представительства, мало знавшие Семёнова, собрались в зале, ожидая услышать нечто необычное. «Что я могу сказать вам, — начал Семёнов, — в моём выступлении только двадцать страниц, а в написанной мной книге шестьсот, — и, строго взглянув в зал, добавил: — В каждой строчке только точки». Дипломаты постпредства не знали, что и думать, как понять ссылку заместителя министра на популярную тогда любовную песню, но мы-то, сотрудники делегации, особенно переводчики, понимали — это и есть настоящий Семёнов. Среди нас обороты речи главы делегации называли «семёновизмами». Он любил высказываться неожиданно, парадоксально, желательно без подлежащих и сказуемых. Переводить это было трудно.
Ещё одно увлечение Семёнова — живопись. Он обладал серьёзной коллекцией, и некоторые свои картины любил привозить с собой на переговоры в Женеву, чем доставлял немалую головную боль работникам советской таможни. Однажды я побывал в московской квартире Семёнова в знаменитом доме на набережной — переводил его беседу со шведскими журналистками, которые интересовались его воспоминаниями об Александре Коллонтай. Обратили они внимание и на висевшую на стене картину Василия Кандинского. «О, вы миллионер!» — воскликнула журналистка. «У меня нет такой суммы денег», — скромно ответил Семёнов. Конечно, эти увлечения служили и подспорьем для Семёнова в дипломатической работе. Его американским визави в Женеве был сначала Алексис Джонсон, один из наиболее опытных и уважаемых американских дипломатов, бывший заместитель госсекретаря по политвопросам и посол в Японии. Он был типичным американским прагматиком и в этом смысле полной противоположностью Семёнова. Искусство интересовало его только тогда, когда речь заходила о том, сколько зарабатывают композиторы. Семёнов пользовался этим. Своими рассуждениями о философии или музыке уводил разговор в сторону, когда было нужно, или просто для того, чтобы лишний раз вызвать раздражение у оппонента.
Работа выглядела так: два раза в неделю поочерёдно в нашем и американском представительствах собирались пленарные заседания делегаций. (Американское представительство располагалось в здании неподалёку от Женевского озера, и зал встреч находился на верхнем этаже с роскошным видом на озеро. Говорили, что раньше там была спальня владельца журнала Playboy Хефнера. К сожалению, по традиции советская сторона сидела спиной к окнам.) К заседанию готовилось заявление, которое переводили параграф за параграфом вслед за читавшим его главой делегации. Тексты были весьма пространные, порой до одиннадцати страниц. Правка их продолжалась всё утро, поэтому, хотя переводчик и готовился заранее, нередко уже на самом заседании перед тобой клали на стол обновлённый текст. Он был, как правило, и технически сложен, и написан в нарочито туманных выражениях. Затем члены делегаций расходились для бесед. Руководители разговаривали в отдельной комнате, члены делегаций и советники рассаживались «кучками» по интересам. Такие беседы могли продолжаться от 40 минут до полутора часов. После завершения данной процедуры советская делегация, несмотря на обеденное время, проводила своё совещание. На нём переводчик с блокнотом в руках должен был дословно пересказать беседу глав делегаций, после чего удалялся для её записи, а остальные продолжали обмениваться мнениями в отношении состоявшейся встречи с американцами. Затем переводчик вновь дословно воспроизводил беседу руководителей на диктофон. То есть сначала ты переводил беседу, потом пересказывал, потом диктовал… К концу дня от терминов просто мутило. Бывали и отдельные встречи глав и членов делегаций, продолжавшиеся до трёх часов, и протокольные мероприятия. Рекорд установил рабочий ланч, продолжавшийся четыре часа.
Когда переговоры подошли к такой стадии, на которой предложения сторон можно было попытаться свести в единый текст проекта договора, создали редакционную рабочую группу, заседавшую дважды в неделю. С советской стороны её вели Карпов и один из ключевых советников делегации Виктор Васильевич Смолин — человек-компьютер, в его памяти, казалось, хранились все формулировки, нюансы и казусы переговоров по стратегическим вооружениям.
Работа была сложной, ставки слишком высоки. Длительные споры велись не только по принципиальным проблемам, но и, казалось бы, по второстепенным вопросам. Когда настало время вырабатывать определения стратегических наступательных вооружений, американцы сказали, на первый взгляд, очевидную вещь — определения должны даваться в единственном числе. Что вызвало категорическое возражение в советской делегации. «Почему же? — похоже, искренне удивились американцы. — Ведь, например, бомбардировщики наверняка будут считать по одному». — «А может быть пятёрками», — возразил Карпов. После длительных препирательств наша взяла.
Семёнов предпочитал вести официальные беседы, минимально отрываясь от бумаги, и нисколько не стеснялся этого. «Главное — дело говорить», — не без резона отмечал он. В порядке «разъяснения» он мог дословно вторично зачитать собеседнику уже произнесённый пассаж (позже я где-то прочитал, что таким же методом в своё время пользовался Молотов). Текстовки для бесед Семёнова (так называемые «половинки»), как и тексты официальных заявлений, готовили «речеписцы», главным из которых был Алексей Александрович Обухов, впоследствии заместитель Министра иностранных дел СССР. По роду своего занятия Обухов почти никогда сам не выступал на заседаниях. Когда же однажды он появился на заседании Рабочей группы и взял слово, было любопытно слышать, как устами Обухова говорит Семёнов — точнее, конечно же, Семёнов пользовался лексикой Обухова.
Семёнов был сложным человеком, реакцию которого на те или иные слова и поступки трудно предугадать. Тем более безрассудным оказался спор, в который я по молодости однажды ввязался с главой делегации. Случилось это уже при американском президенте Картере, когда делегацию Соединённых Штатов возглавили Пол Уорнке, который, будучи ещё и руководителем Агентства по контролю над вооружениями, лишь эпизодически наезжал в Женеву, и Ральф Эрл. Так вот, Эрл в одной из бесед с Семёновым, пытаясь популярно довести до собеседника какую-то мысль, связанную с межконтинентальными баллистическими ракетами, использовал слово «handle». Пересказывая затем беседу на совещании нашей делегации, я использовал слово «ручка». Члены делегации, включая Семёнова, посмеялись надо мной. «Какая ручка, уж, наверное, как минимум, рукоятка». Не знаю, есть ли на баллистических ракетах рукоятки, но, задиктовывая потом запись беседы, я сделал примечание, где доказывал оправданность моего варианта перевода. Конечно, это мальчишество. Я вполне мог поплатиться своим местом переводчика делегации, что было бы тем более обидно; к тому времени я уже получил ранг эксперта, дававший 15-процентную надбавку к суточным. Однако реакция Семёнова оказалась действительно неожиданной — он стал приглашать меня на совещания делегаций, даже с правом иногда высказаться. Не думаю, что это внесло большой вклад в работу делегации, но для меня опыт многочасового сидения на совещаниях, где порой разгорались довольно сложные споры по запутанным материям ограничения стратегических наступательных вооружений, были не бесполезными.
Переговоры порой выглядели как окопная война: их сессии становились всё длиннее, а итоги всё менее содержательными. Принципом советской делегации было никогда не предлагать самим перерыв в переговорах, демонстрируя постоянную готовность работать. Но когда это делали американцы, все несказанно радовались. Предстояла хотя и не длительная, но поездка домой. Особенность работы состояла в том, что жён имели право привозить с собой только члены официальной делегации. Остальным это почему-то запрещалось, несмотря на почти круглогодичное сидение в Женеве. В один из кратких межсессионных перерывов мне каким-то чудом удалось познакомиться с моей будущей женой Ириной, и летом 1977 года Семёнов разрешил во время переговорной сессии на десять дней отъехать в Москву для того, чтобы жениться. По счастью, в конце того же года, после долгих тяжб с соответствующими инстанциями, согласие на приезд жён в Женеву (конечно, за свой счёт) было всё-таки получено.
Ещё одна странность того времени. Ни нашей делегации, ни другим советским дипломатам, работавшим в Женеве, не позволялось пересекать французскую границу, хотя до неё можно было дойти и пешком. Особенно досадовали горнолыжники, в числе них и я. До Монблана и знаменитого французского курорта Шамони всего час езды, а нам, для того чтобы забраться на хорошую горку, приходилось колесить добрых два с половиной часа (а ещё искать, с кем доехать, ведь машин переводчикам не полагалось). Обидно было и то, что запрет этот существовал не всегда. Как рассказывали, его ввели в начале 70-х годов, после того как один из советских сотрудников «выбрал свободу». Причём сделал это, перейдя французскую границу. Неясно, как такой запрет мог помешать очередному потенциальному перебежчику, но, что называется, закон есть закон.
Был в истории нашей делегации и такой странный случай. Целый ряд лет большая её часть проживала в центре Женевы в небольшом пансионе под названием «Резиданс Монблан». Ничего примечательного. Хотя он и состоял из маленьких комнаток с кухоньками, но привычка есть привычка. Вдруг нас неожиданно переселили в другую гостиницу, менее «домашнюю» и непривычную. Я сильно по этому поводу переживал.
Выяснилось следующее. Незадолго до этого «ушёл» работавший в Женеве молодой офицер ГРУ Виктор Резун (который впоследствии стал публиковаться под псевдонимом Суворов). Я его в глаза не видел, и, насколько мне известно, никакого отношения к нашей делегации по работе он не имел. Однако один из молодых военных переводчиков в прошлом учился вместе с Резуном. Так вот, однажды вечером в его номер в гостинице «Резиданс Монблан» постучали. В дверях стоял человек в тренировочных брюках, представившийся соседом и попросивший соли. Когда наш паренёк пригласил «сосе